Промокшие ноги так отчаянно мерзли, что приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. В тот момент, когда, казалось, меня покидают последние силы, по цепочке передали команду: «Остановиться! Позавтракать!»
Мы сели на мерзлую землю под чахлыми карликовыми сосенками — от виноградников Каркассонна пришли в зону тундры. Здесь было холодно, неуютно, но красота гор была неповторима.
Жан Сурум протянул мне бутылку коньяку.
— Ваше здоровье, ребята! — сказал я и сделал большой глоток. Вместе с легким опьянением по телу разливался удивительно приятный жар. И занемевшие ноги немного отошли.
— Может, разжечь костер? — обратился бельгиец-автогонщик к провожатому.— У меня от холода зуб на зуб не попадает.
— С ума сошли! — проворчал Сурум.
И как будто в ответ в долине грянули выстрелы. Провожатый сказал:
— Они нас не заметили. Просто постреливают по ночам для острастки. А вот разложи мы костер, был» бы тут как тут. И тогда опять ищи новый путь через горы.
— А что, бывали случаи, когда вас накрывали? — спросил Август.
— Сколько раз! — ответил провожатый.— Меня, конечно, поймать не так просто, а вот кое-кого из вашего брата... Многие уже высунули язык от усталости... А если б надо было бежать?
— Тяжела дороженька,— со вздохом молвил Пенд-рик, а Ян Церинь принялся стыдить его:
— Внизу ты был героем: все я, я, а теперь — тяжела дороженька.
— Ведь я вам про море рассказывал. В горах я впервые,— оправдывался Пендрик.
— Послушай,— вмешался Жан Сурум.— Ты пешел сюда по доброй воле. Тебя никто не заставлял. Но пока еще не поздно вернуться назад. В Испании тоже придется лазить по горам, да еще под пулями.
— Ладно, ладно,— проворчал Пендрик.— Что я такого сказал? Ну, заткните мне рот, что ли!
Я отошел в сторонку, залез на гранитную глыбу и любовался горами. Занималось утро. Заря разлилась на полнеба. Вершины гор в белой пелене снегов заметно посветлели. Синеватые тени на снегу навевали воспоминания о зимнем утре далекой родины. А в долинах еще таился сумрак, кое-где прикрытый слоем бело-голубых тучек. Над ними все еще плавало похожее на голубя облако. Только теперь оно скорее напоминало носорога, заплутавшего в узком ущелье. Все вокруг, насколько хватал глаз, было выкрашено в четыре краски: белую, синюю, фиолетовую и красную. Но эти тона постоянно менялись, словно какой-то невидимый художник, недовольный своим творением, все время менял и накладывал новые мазки, стараясь найти единственное, неповторимое сочетание. Кругом стояла тишина. И если бы под нами не ревел горный поток, можно было подумать, что мы на краю света, где кончается жизнь и начинается белое, леденящее царство смерти. Вернусь ли я когда-нибудь снова сюда? Увижу ли снова этот суровый, но до слез прекрасный рассвет в Пиренеях?
— Аыатол! — окликнул меня Сурум.
Я спрыгнул с гранита и занял место ь строю. Мы продолжали путь. Чахлые сосенки остались позади, начинался крутой подъем. Глядя на него снизу, казалось,
что это последний подъем, что за ним дорога пойдет вниз, в долину. И эта надежда, подкрепленная довольно продолжительным отдыхом, приободряла и подстегивала утомленных людей. Теперь уже никто не жаловался. Молча, сосредоточенно, отрывисто и часто дыша, люди карабкались вверх по склону. Земля была мерзлая, местами белели пятна снега. Наверное, и днем солнце не согревало этот крутой, обращенный на север склон. Но чем выше мы поднимались, тем дальше от нас удалялась вершина.
— Больше не могу,— прошептал Пендрик, будто разговаривая сам с собой.
— Надо держаться. Всем тяжело.
— Чертовы горы! Одна другой выше.
— Ничего не поделаешь,— сказал я.— Потерпи, скоро спуск. Будет легче.
Пендрик отстал на несколько шагов, потом, стиснув зубы, вцепился руками в мерзлую землю и стал карабкаться дальше.
Наконец просторное и ровное плато, покрытое редкими камнями. Лишь кое-где островки заиндевевшей травы, и посредине в ложбинке — снег. За плато поднимался новый склон, еще круче прежнего. Воздух был разрежен и холоден, как шампанское со льда. Но он не приносил облегчения. От него кружилась голова и убыстрялся и без того скакавший пульс.
Пересекли плато и снова пошли на приступ. Каменистый скат был отвесный и гладкий, как крыша. На полпути обернулись и увидели, что кое-кто остался сидеть посреди плато на камнях. Среди них хромой бельгиец и Пендрик. Пендрик держал у рта горсть снега, и его частое дыхание под свежим утренним ветром превращалось в белесый туман.
Провожатый остановился.
— Здесь нельзя отставать, заснут и в два счета замерзнут. Надо помочь.
Мы с Жаном Сурумом и Яном Церикем с;*ус1*шись обратно.
— Вы что, с ума сошли? — набросился на них Су-рум.— Почему отстаете?
— Вы идите,— промямлил Пендрик:.— Передохну немного,
— Замерзнете здесь,— строго сказал Сурум.— Давай руку, пошли!
Пендрик протянул ему руку и побрел, опираясь на
Сурума. Мы с Церинем подняли остальных. Только хромого гонщика было нелегко уговорить.
— С меня довольно,— повторял он.— Я больше не могу. Неужели не могли отыскать дорогу получше?
— Дороги получше нет,— возразил Ян.
— Тоже мне умник с востока,— сказал бельгиец.— А вы знаете, кто наш проводник? Может, он предатель, заведет в горы и бросит. Нет, я дальше не пойду!
— Не болтай чепухи! — прикрикнул я.— Поднимайтесь, и пошли!
Мы взяли его под руки, приподняли и повели.
— Проклятье! — цедил он сквозь зубы, задыхаясь от злобы и усталости.— Можете мне поручиться, что он не анархист?
— Кто?
— Проводник.
— Сами вы анархист,— отрезал я, теряя терпение. — Надо соблюдать дисциплину.
— Мы пока не в армии. Что хочу, то и делаю.
— Нет, мы уже в армии,— терпеливо объяснял ему Церинь.— С того момента, как мы тронулись в путь, мы сами себя зачислили в интернациональную бригаду. И потому не позорьте себя и других.
Бельгиец едва держался на ногах, мы почти волоком тащили его. Остальные уже толпились наверху и поджидали нас.
Когда и мы поднялись туда, глазам открылась чудная картина. Справа заснеженный хребет, озаренный утренним солнцем, словно растопыренные пальцы, упирал свои вершины в ясное небо. Всхолмленная долина позади была затянута фиолетовой дымкой. Впереди за ближайшим заснеженным валом, где кончались горы, смутно синела долина, над которой прямыми рядами, будто перелетные птицы, плыли белые перистые облака. Всем без слов было ясно, что мы достигли предельной вышины, что за ней начинается совсем другой мир — Испания.
— Ну, что, перешли? — заметно оживившись, спросил бельгиец.
— Ват она — Испания,— махнув рукой в синюю даль, не без гордости произнес провожатый.— Но пока мы во Франции. За тем вон ледником, в лощине, начнется спуск. Видите: белый столбик на вершине?
— Видим! Видим! — отозвались десятки радостных голосов.
— Это пограничный столб,— продолжал провожа-
тый.— Один шаг от него — и вы в испанской провинции Каталония. Однако уже день,— добавил он, помолчав.— Нам надо торопиться. Там будем в безопасности. Теперь самое трудное — пройти ледник. Кто из вас устал, кому нужна помощь? Не стесняйтесь. Такая прогулка с непривычки кого хочешь свалит с ног.
— Мы вам поможем,— сказал я бельгийцу.
— Не надо, я сам,— ответил он негромко.— Спасибо. Пендрик тоже высвободил свой локоть.
— Как-нибудь,— сказал он Суруму,— немного осталось.
Начали спускаться к леднику. Провожатый внимательно ощупывал дорогу. Снег был зернистый, твердый и звонко хрустел под ногами. Пройдя наискосок по склону ледника, мы очутились в его нижней части, у небольшого ледяного обрыва. Он был невысок, всего несколько метров, а из-под наледи бил сильный поток, увлекая за собой куски льда и камни. Кромка ледника дрожала, как от землетрясения.
Под обрывом, среди множества прозрачных ручейков, пробивалась желтоватая травка и росли подснежники. Хромого бельгийца спустили вниз на веревках, боясь, как бы он снова не повредил ногу. Остальные спрыгнули сами. Каждый спешил поскорей добраться до пограничного столба.
Мы с Жаном Сурумом, Яном Церинем и Августом Саукой одновременно достигли границы. Долго стояли, словно завороженные, и молча смотрели на увитую голубой дымкой страну. В лучах солнца под нами купались облака, а поверх облаков вздымались синеватые остроконечные горы Каталонии. В оконцах между тучами сверкали ручьи и речки, сочные луга горных долин с пасущимися стадами, мохнатые сосновые боры и кроваво-красные пятна цветущего кустарника. А надо всем этим царили покой и тишина. И как-то не верилось, что там9 за горами и сосновыми борами, ревут самолеты, рвутся бомбы, рушатся дома, умирают люди. Этот покой, эта тишина и невыразимая красота никак не вязались с войной, грохотом пушек и смертью.
Скоро по ту сторону границы на небольвюй скалистой площадке собралась вся наша партия. Снизу, размахивая фуражками, потрясая сжатыми кулаками и что-то крича, к нам бежали трое испанцев с карабинами.
— Пограничники,— с нескрываемым удовольствием произнес провожатый.— Они всегда здесь встречают.
— У1уа 1оз 8оШаоо8 с!е 1а ЦЪег&д! 1 — кричали они на ходу. Наш провожатый, взволнованный их возгласами, захваченный величием мгновенья, стиснув кулак — знак международного приветствия и солидарности,— запел «Интернационал», все мы, как один, каждый га* своем родном языке пели вместе с ним. Испанские пограничники тоже пели, не переставая проворно и ловко подниматься по крутому склону.
— У1уа 1о8 т1егпасюпа1е8! 2 — кричал один из них, подняв над головой винтовку.— Мо разагап! Уешегетоз!3
Мы встретились и обнялись, как братья. Испанцы угощали нас белым хлебом, сушеным инжиром, солеными маслинами и крепким красным вином из маленьких мехов, болтавшихся у них за плечами.
Когда вино было выпито, стали спускаться в долину. Навстречу бежали сочные луга в зарослях цветущей глицинии — белые, розовые и красные сугробы на зеленом бархате травы. Нелюдимая стена Пиренеев все больше отдалялась, и, когда мы оглядывались назад, было трудно поверить, что мы ее преодолели. Уже миновали линию облаков и с каждым шагом были ближе к теплой, цветущей, обагренной кровью испанской земле. С горных вершин и ледников вместе с нами в долину спускался стремительный поток. Слившись на своем пути с другими ручьями, он врывался в долину бурной рекой, теснимый гранитными глыбами и цветущими олеандрами. На лугу паслись пестрые коровы, белые козы и овцы. Навстречу бежали пастухи с криками:
— Да здравствует республика! Смерть фашистам!
Мы ступили на изъезженный повозками, истоптанный мулами проселок. Крестьянин, ехавший верхом, кричал нам:
Мы шли и в каждом встречном взгляде читали любовь и приветливость, и это наполняло сердца силой и отвагой. Даже те, кто был изнурен дорогой, теперь шагали бодро, с гордо поднятой головой, словно желая искупить свою недавнюю слабость и малодушие.
— Просто не верится, что мы в Испании,— сказал Пендрик и добавил: — Ох, и тяжко мне было в горах!
1 Да здравствуют солдаты свободы! (исп.)
2 Да здравствуют интернационалисты! (исп,)
3 Они не пройдут! Мы победим! (исп.)
4 Добрый день, братья! До встречи в день победы! (исп.)
— Мне тоже,— сказал я, чтобы утешить его.— Да что теперь об этом? Теперь это все позади. Но там будет еще тяжелее.
Пендрик вздохнул и ничего не ответил. Показалась горная деревенька. На площади собрался народ, в основном женщины, старики и дети. Нас тотчас окружили, говорили по-испански, по-каталонски, но мы мало что могли разобрать из всего этого. Было ясно одно: нас встречают как друзей — с радостью и надеждой. С краткой, богатой жестами речью к нам обратился староста деревни. Потом нас пригласили позавтракать в разукрашенный флагами дом. На длинных столах дымились миски с бараниной, в глиняных кувшинах стояло вино, а рядом еще не успевшие остыть караваи пшеничного хлеба. Народ хлынул за нами. Но никто, креме нас, за стол не сел. Все толпились вдоль стен и любовно наблюдали, как мы утоляем голод. Я посадил на колени худенького мальчугана. Он сиял от счастья. Предложил ему белого хлеба и кусок баранины, но он, глотая слюнки, ответил:
Было видно, что мальчуган голоден, и все-таки он отказался. Стоявшая рядом бледная женщина в черном объяснила мне, что это все приготовлено только для нас, потому что мы идем на фронт. Провожатый помог нам объясниться, и я узнал, что мальчик был ее сыном, а муж и двое старших сыновей ушли добровольцами на фронт. Я был растроган и крепко пожал ее твердую шероховатую руку. Женщина расплакалась. Вытирая слезы уголком черной косынки, она сказала:
— Сейчас всем в Испании тяжело. Победим, заживем по-другому. Спасибо, что пришли на помощь.
У меня как-то сразу пропал аппетит. Староста деревни объявил, что этот завтрак нам устроили семьи фронтовиков. Поднялся Жан Сурум, от нашего имени поблагодарил за радушную встречу и дал обещание до последней капли крови сражаться за свободу Испании плечом к плечу с ее героическим народом.
Весь зал оживился, послышались тяжкие женские вздохи, и только теперь на многих лицах я заметил горестный отпечаток ЕОЙНЫ. Эта деревенька лежала вдали от фронтовых окопов, от грохота пушек и града бомб, но тень смерти уже витала над нею,
1 Нет, сиььор, спасибо! Я не хочу (исп.).
Глава 3
МАДРИД
Мы ехали в Мадрид. Под вечер эшелон остановился на запасных путях возле маленькой, спрятавшейся под высокими эвкалиптами станции. Было душно. Солдаты, одетые в форму интербригад — стальные каски поверх беретов,— изнывали от жары. В тени эвкалиптов прятались крестьяне со своими осликами. Из плетеных корзин, висевших на спинах животных, выглядывали дыни, арбузы. Словно черные стволы пулеметов, торчали горлышки винных бутылей, закупоренные длинными пробками. Крестьяне были в заношенных штанах из бумазеи, в темных блузах, в соломенных или фетровых шляпах. Их лица, руки были желто-серы, как выжженная солнцем степь, и такие же морщинистые, как кисеты, которые они то и дело протягивали солдатам, предлагая скрутить цигарку.
Пока ДИК утолял жажду из винной бутылки одного крестьянина, я купил здоровенный арбуз, надеясь порадовать им Бориса Эндрупа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62