Мне нужен покой, абсолютный покой.
— Понимаю вас,— с явным сожалением вздохнул Ган.— В таком случае оставим это до поры до времени. Но у меня к вам просьба — никому ни слова. Дайте мне честное слово, господин Скулте.
— К чему же честное слово по таким пустякам? Само собой разумеется, о таких вещах никому не рассказывают.
Ган поднялся и по-дружески пожал мою руку.
— Благодарю вас, господин Скулте, вы чудесный человек. Но позвольте мне, конечно, когда вы совершенно поправитесь, вернуться к этому вопросу. Позволите?
— Разумеется,— ответил я серьезно и торжественно,— я не вижу в этом ничего особенного.
Я с нетерпением ждал, когда, наконец, Ган уйдет, но он, взяв меня за локоть, продолжал:
— Вы уже повидали мою супругу и фрейлейн Марию? На этот раз я не мог ему соврать — через минуту все
бы открылось,— и потому я воскликнул почти с отчаянием:
— Нет, я их еще не видел!
— Что вы говорите! — от удивления Ган даже всплеснул руками.— Как они, бедные, переживали за вас! Как только выяснилось, что вы арестованы по ошибке, они отправились в церковь, чтобы помолиться за вас. Вы должны их повидать, и сейчас же,— тараторил Ган, подталкивая меня к даери.— Не забудьте их поблагодарить. Они были так удручены вашим несчастьем...
Мы вошли в квартиру Гана. Фрейлейн Мария, как обычно, суетилась на кухне, госпожа Ган сидела в гостиной. Через открытую дверь было видно, как она синим с красным вышивает свое очередное творение.
— Вернулся господин Скулте! — громко объявил Ган.— Господин Скулте!
Женщины побросали работу и выбежали в коридор. Фрейлейн Мария радостно всхлипывала, повиснув у меня на шее, госпожа Ган схватила мою руку и крепко прижала ее к груди. Господин Ган стоял в стороне и самодовольно наблюдал за этой сценой.
— Господин Скулте, господин Скулте,— шептала фрейлейн Мария.— Я так ждала вашего возвращения, так ждала!
— Мы молились за вас,— смахивая слезинки, говорила госпожа Ган.— Дай вам бог всего хорошего, и прежде всего здоровья!
— Спасибо, большое спасибо! — отвечал я, искренне растроганный столь бурным проявлением любви и сострадания ко мне.— Когда я узнал от госпожи Юдиной, что вы молились за меня, я был тронут до слез.
— Какой чудесный человек наш господин Скулте! — воскликнул Ган.
— Замечательный человек! — подтвердила Мария, утирая слезы уголком косынки.— Может, принести вам горячего чаю?
— Отнесите ему пирожков,— сказала госпожа Ган.— Ведь он, наверное, ничего не успел купить.
Только теперь я уловил аппетитный запах пирожков. Видно, они только что начинали румяниться в духовке.
— Спасибо, госпожа Ган, на этот раз я с радостью приму ваше любезное предложение, тем более что не успел еще позавтракать.
— Вот все вы такие, молодежь,— с упреком молвила госпожа Ган.— Готовы делать что угодно, только поесть не выберете время. Фрейлейн Мария, сейчас же заварите ему чая и отнесите вместе с пирожками!
Бурная церемония встречи на этом была окончена, и я мог вернуться в свою комнату. Вскоре ко мне вошла фрейлейн Мария с чаем и благоухающими пирожками.
— Господин Скулте, я принесла вам самые лучшие!
— Большое вам спасибо,— отвечал я, принимая тарелку. Сняв с нее салфетку, я воскликнул: — Фрейлейн Мария, только вы умеете печь такие пирожки. Они так и просятся в рот.— Отведав кусочек, я продолжал расхваливать: — Бесподобно! Объясните, как это у вас получается?
— Секрет,— сияя от счастья, сказала Мария.— Настоящая хозяйка не разглашает секретов своей кухни.
— В таком случае скажите, когда вы снова собираетесь в церковь, фрейлейн Мария? Если, конечно, и это не секрет.
— В воскресенье, господин Скулте. Но вы-то ведь в бога не верите, так что мне остается только молиться за вас. И я всегда это делаю, потому что у меня самой грехов нет.
— Спасибо, фрейлейн Мария,— сказал я.— У меня же их больше чем достаточно.
— Как у всех молодых людей,— серьезно сказала Мария.
— Какое платье вы наденете в церковь? — спросил я, с аппетитом уплетая пирожок.
— Черное, свое выходное,— ответила она.— Я ношу его двадцать лет, но оно и сейчас как новое. Ведь я надеваю его только в церковь. Мне бы очень хотелось повязать еще белый шелковый платочек, но, что делать, у меня его нет.
— Ничего,— сказал я многозначительно.— Сегодня нет, а завтра может появиться.
Мария улыбнулась.
— Значит, вам понравились мои пироги?
— Да, да, очень!
— Спасибо, господин Скулте. Мне пора, мадам ждет.
— До свиданья, фрейлейн Мария!
Мария ушла, сияя от радости. Как только за ней закрылась дверь хозяйской квартиры, я спустился вниз и отправился в ближайший магазин. Там я купил белый шелковый платок и попросил продавщицу красиво завернуть его. Вернувшись домой, я написал на пакете, перевязанном голубой ленточкой: «Фрейлейн Марии. С глубоким уважением и благодарностью. Анатол Скулте. Подарок я оставил на столе, чтобы завтра, прибирая комнату, Мария без труда могла обнаружить его.
Глава б МОЙ ДРУГ
Вечером перед началом смены ко мне зашел Борис Эндруп. Я про себя сразу отметил его приподнятое настроение.
— Анатол, да ведь ты совсем такой, как прежде,— смеясь, говорил он, бесцеремонно поворачивая меня и разглядывая со всех сторон.— Теперь я начинаю верить, что медицина всесильна.
— Все неверно,— полушутя-полусерьезно отпарировал я.— Во-первых, ты ошибаешься, считая меня таким же, как прежде. Во-вторых, именно теперь я понял: медицина бессильна. Она не способна избавить человечество от страшных болезней нашего времени.
Борис смотрел на меня, широко раскрыв глаза. Мы сели и закурили. Доктор Гибет запретил мне курить, но я изредка прибегал к сигарете, чтобы успокоить нервы.
— Борис, ты как-то в споре сказал, что самая страшная болезнь сегодня — это коричневая чума фашизма.
— Я и теперь того же мнения.
— Я тоже. То, что делаешь ты, куда действеннее, чем скальпель и микстура.
— Кто мешает тебе сменить профессию? — спросил Борис.— Присоединяйся к нам.
— К вам? А кто вы такие? — ответил я вопросом, и Борис рассердился:
— Послушай, не будь ребенком. Ты понимаешь, о чем я говорю. И вообще что тут философствовать? В Китай вторглись японские империалисты. Фашистская Италия ядовитым газом удушила свободу Абиссинии. Гитлер зарится на Рейнскую область, точит нож для Австрии и Чехословакии. Фюрер и дуче пытаются задушить Испанскую республику. И если это им удастся, неужели, думаешь, они успокоятся? Аппетит приходит во время еды: почуяв кровь, хищник становится одержимым.— Голос Бориса звучал резко. Он встал, подошел к открытому окну.
— Какая красота, какой чудный город! Но, если мы будем сидеть сложа руки, через несколько лет от него ничего не останется. Его разрушат точно так же, как разрушили Аддис-Абебу, как гитлеровские пушки и самолеты громят сейчас сердце Испании — Мадрид. И среди развалин будут рыскать стаи крыс, обгладывая кости заживо погребенных. Может, и мои, может, и твои, Анатол. А в каком-нибудь далеком, еще не разрушенном городе двое молодых людей, точно так же, как сегодня мы с тобой, будут рассуждать о гуманизме, пытаясь решить, что важнее: дезинфекция разрушенных городов или устранение причины всех зол и несчастий — коричневой чумы фашизма. Они будут спорить, не смогут прийти к согласию, опустят руки, предадутся безделью, пока сами не окажутся под градом бомб,.под развалинами города...
Наступило молчание. Борис все еще стоял у окна, любуясь городом. Его большие, тяжелые руки, сжатые в кулаки, лежали на белом подоконнике. На них отчетливо темнели пятна ожогов, оставленные сварочным аппаратом. Широкая спина закрывала собою почти все окно.
Я тоже встал и по-дружески положил ему руку на плечо.
— Борис, ты несправедлив ко мне. Я совсем не собираюсь сидеть сложа руки. Да я просто не смогу после всего того, что перенес. У тебя есть связи, есть опыт. Скажи, что нужно делать? Чем я могу помочь?
Борис обернулся и посмотрел на меня в упор.
— Едем сражаться в Испанию. Там сейчас решается судьба Европы. Едем в Испанию, Анатол!
— Кто же меня туда пустит! Против меня начато дело. Мне запрещено выезжать даже за пределы города. Я должен регистрироваться в полиции. Меня будут судить...
— Потому-то и зову тебя в Испанию. Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге.
— А сам ты едешь?
— Да,— тихо сказал Борис.— Партия разрешила, я еду. Если хочешь...
— И Гита? — спросил я.
— Ей там не место! — прямо ответил Борис.— Она славная девушка, но...
— Договаривай. Что ты хотел сказать? Борис смутился.
— Там нужны бойцы,— помолчав, произнес он.— Разумеется, если она пожелает... Медики тоже нужны.
Только теперь мне пришло в голову, что Гита никуда не может уехать. О том, что Гита ждет ребенка, мне не хотелось рассказывать Борису. Имею ли я право оставить ее в таком положении?
— Ну, что ты решил? — спросил Борис.
— Пока ничего. Я должен посоветоваться.
— Она разумная девушка, она поймет.
— Нет, Борис, все гораздо сложнее.
— Хорошо, посоветуйся, реши. Но времени мало. Недели достаточно?
— Достаточно нескольких дней.
— Хорошо. Придешь ко мне.
— Где ты сейчас работаешь?
— В центре. Перекладываем главную трамвайную линию. Как увидишь ночью над крышами зеленоватые вспышки света, знай, это мы — сварщики трамвайных путей.
— Я разыщу тебя.
— Ну, ладно, пойду,— сказал Борис и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток.— Вот тебе французский журнал. Номер посвящен событиям в Испании. Прочитаешь — вернешь. До свиданья!
Я взял журнал, мы простились. Потом долго было слышно, как топали его большие тяжелые ноги по ступенькам ветхой лестницы. Я наблюдал за ним из окна. Борис шел по направлению к каналу, задумчиво склонив свою светлую голову, слегка раскачивая широкие плечи и засунув кулачищи в карманы летнего пальто. Из кафе на Бастионной горке доносились звуки грустного вальса. По каналу плавали лебеди и разноцветные лодочки. На горбатом мостике, облокотившись о перила, стоял парень. Не отрываясь, он глядел на воду. Борис поздоровался с ним, и скоро они скрылись за густой зеленью.
Левый французский журнал «Регард», который оставил мне Борис, вероятно, попал в Латвию окольными, тайными путями. С каждой его страницы глядела измученная в борьбе Испания. Республиканцы в окопах. Фашисты бомбят Мадрид. Мать прижимает к груди убитого ребенка, посылая проклятия фашистским стервятникам. Бои на подступах к Мадриду — Каса-дель-Кампо. Интернациональные бригады. Добровольцы со всех континентов спешат на помощь республике. Оратор страстно призывает народ встать на защиту Мадрида.
Но пасаран! Пасаремос!..
Все виденное глубоко запало мне в душу. Теперь я понимал воодушевление Бориса. Я стал бредить Испанией. До сих пор я думал лишь о себе, о своем будущем. Теперь эти мысли казались мне мелкими, ничтожными по сравнению с тем, что происходит в мире. Впервые в жизни я переживал страдания и муки далекого, чужого мне народа, и переживал сильнее, чем свои собственные. В своем воображении я рисовал Испанию живым существом, мужественно поднявшимся на защиту своего очага, своей семьи, свободы и счастья. «Сбросить ярмо фашизма в Испании — дело не только самих испанцев,— читал я крупный заголовок,— а всего прогрессивного человечества...»
«Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге»,— пришли на память слова Бориса. Все это так, но как же быть с Гитой? Теперь наши судьбы тесно связаны, и я не мог убежать, уклониться от своей доли забот и обязанностей, которые принесет наш маленький Анатол. Но ведь и Гита строила планы бегства. Может, нам удастся соединить два этих плана? Только что ей делать в Испании с грудным ребенком? И почему я постеснялся рассказать обо всем Борису!
Надо сходить к нему посоветоваться.
Между тем Ган не забыл о своем обещании. В тот же день я обнаружил в клозете неразрезанные берлинские газеты. Они сообщали о поражениях республиканцев в Испании и победах генерала Франко.
В коридоре, как всегда, я столкнулся с бароном.
— Вы нашли газеты? — спросил он меня.
— Спасибо, нашел! — ответил я с учтивым поклоном.
— Только что получил из Берлина новые журналы. Прочту и положу туда же. Теперь вы сами видите, что дни красных в Испании сочтены. Правда, русские хотят вмешаться, но у них ничего не выйдет. Наш флот им не позволит. Фюрер им не позволит. А если фюрер что-то решил, так и будет.
Он токовал, точно глухарь, не замечая моей презрительной усмешки.
— Другого такого фюрера нет и не будет!
— Ну, а дуче,— вставил я,— Муссолини?
— Италия своей конфигурацией похожа на сапог, их дуче тоже сапог,— отрезал Ган.— Дуче кажется важной птицей постольку, поскольку его поддерживает Гитлер. Итальянцы — плохие вояки, они умеют только терпеть поражения.
— А как же Абиссиния? — подзадоривал я его.
— Воевать с безоружными дикарями — дело нехитрое,— авторитетно заявил Ган.— А вот когда мы возьмемся за дело, тогда вы увидите, что такое новая Германия. Вся Европа встанет перед нами на колени, весь мир..,
У Гана перехватило дыхание.
— Успокойтесь, господин Ган,— сказал я ему.— У вас снова может начаться приступ. Как вам спится в последнее время?
— Как будто неплохо,— хрипел Ган, давясь кашлем.— Терпимо. Проклятая астма! Вы мне окажете помощь, если будет нужно?
— Я уже говорил вам, господин барон, с огромным удовольствием. В любое время дня и ночи...
Тогда я впервые обнаружил дурную черту своего характера: я радовался страданиям больного. Хорошо ли это было с моей стороны? Вероятно, нет, но недуги Гана, помимо неудобств, имели для меня и свои достоинства. Во-первых, они избавляли меня от чересчур пространных лекций о гитлеровской Германии, во-вторых, оказывая Гану медицинскую помощь, я завоевывал его доверие. Словом, я был доволен. Более того: я наслаждался его муками, потому что человек этот был мне противен до омерзения, особенно после того, как он попытался завербовать в грязную шпионскую шайку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62