Заиграла музыка. На эстраду вышел негр огромного роста. Он запел в сопровождении джаза, временами приплясывая что-то вроде чарльстона. Дику это понравилось, и он подошел поближе к эстраде. В этот вечер наш Дик нарядился в свой лучший костюм, повязал галстук-бабочку и выглядел весьма элегантно.
Как только негр закончил песенку, завыл саксофон, ударил барабан. Со сцены спустилась стройная рыжеволосая женщина в алом сверкающем платье. Извиваясь змеей, она прошлась по залу, рассылая во все стороны воздушные поцелуи. Официант поставил посреди зала стул, и она танцевала вокруг него. Потом вдруг направилась к Дику, который все время держал ее на мушке своего длинного носа. Она взяла его за руку и усадила на свой стул. Дик сиял от счастья. Красотка попросила Дика снять с нее длинную черную перчатку. Дик исполнил ее желание. Она попросила снять вторую. Дик охотно сделал и это. Рыжеволосая женщина провальсировала круг-другой и снова вернулась к Дику. Теперь она предложила Дику расстегнуть какую-то застежку на спине. Дик смутился, но расстегнул. Когда же с танцовщицы спал сверкающий вечерний туалет, лицо Дика зарделось. Публика сразу заметила его смущение, раздался смех, а Дик все больше заливался краской. На кончике носа у него повисла капля пота. Дик смахнул ее ладонью ) и мужественно продолжал выполнять указания танцовщицы. К тому времени, когда она разделась догола, Дик весь взмок, как вылупившийся цыпленок. Вернувшись к нам, он залпом осушил свой стаканчик виски и, вытирая лицо платком, воскликнул:
— Черт возьми, ловко она провела меня!
— А зачем ты дал провести себя, дуралей ты этакий,— сказал Борис.
— Откуда мне было знать,— оправдывался Дик.— Сначала думал, она хочет со мной танцевать. Ну как тут отказаться? Неудобно.
— Уж тогда бы не краснел по крайней мере,— сказал я.
— А ты попробуй это сделать не краснея,— отрезал Дик.— Дам тебе тысячу франков.
Оркестр заиграл вальс. Сквозь толпу танцующих к нам пробралась рыжеволосая женщина и пригласила Дика на вальс. Танцевал он неплохо, но опять краснел, однако теперь уже с веселой улыбкой. Когда танец кончился, он, сияя, вернулся к нашему столику и, утирая платком лоб и крепкую шею, сказал:
— Друзья, оказывается, она не из тех. Она порядочная девушка. Танцует в кордебалете Гранд-опера, а ночами подрабатывает здесь. Она даже обещала приехать ко мне в Испанию.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Борис.
— А что такого! Я сказал, что мы все едем в Испанию.
— Ну и язык же у тебя! — сказал я.
— Хроническое словонедержание,— возмущался Борис.
К нам подошел официант и попросил разрешения подать шампанское и фрукты.
— Их шлет ваша дама,— сказал он Дику. Дик ошалел.
— Моя дама? Ах да! — он тут же спохватился, достал из кармана пачку денег и протянул официанту: — Пожалуйста, передайте ей благодарность от нашего имени и отнесите самую большую коробку шоколада. Здесь хватит?
— Вполне,— ответил официант и удалился.
— Нет, ты в самом деле голову потерял! — набросился на него Борис.— Наверное, все свои деньги отдал.
— А зачем нам теперь деньги! — ответил Дик.— Завтра или послезавтра все равно уедем. И не в свадебное путешествие отправляемся...
Слова Дика больно отозвались у меня в сердце, но я и виду не подал. Разве я виноват, что не могу поехать вместе с ними? Жизнь опутала меня, как молодого жеребенка, и распутать эти путы я не мог.
Мы покидали кабаре поздней ночью. Метро, конечно, уже не работало. Дик внезапно куда-то исчез. Мы подождали его, но он не появлялся. Решив, что он остался помочь рыжеволосой танцовщице опустошить коробку шоколада, мы не стали его ждать. Я проводил Бориса до его отеля, потом пешком отправился домой. Я знал, что все равно не смогу заснуть.
Пропетляв по узким улочкам, я вышел к павильонам Центрального рынка. Кругом все было запружено машинами с мясом, птицей, фруктами, овощами, зеленью. Шофер, присев на тротуаре, вкушал свой первый завтрак и с улыбкой предложил мне выпить красного вина из горлышка бутылки. Я взял бутылку. Вино показалось мне удивительно вкусным.
Пересекая Новый мост, я задержался у памятника Генриху IV. Над водою клубился туман. Он поднимался, перекатывался через гранит, обволакивал вздыбленного коня с восседавшим на нем всадником. Таких всадников я недавно видел, уходя с антифашистского собрания. Только те были живые. Они топтали людей, как булыжники на мостовой. Медный король на коне так живо напомнил мне взбешенных жандармов, что я отвернулся, испугавшись поднятой передней ноги коня,— как бы он не опустил ее на мою голову.
Утром, наскоро позавтракав в отеле, я поспешил на вокзал. По дороге купил большие красные гвоздики. Их горьковатый запах всегда навевал на меня грусть — может, потому, что в Риге я часто видел эти цветы в могильных венках. Парижские гвоздики были необыкновенно крупные и красивые, я знал, что Гите они понравятся.
До прихода поезда оставалось еще много времени. Я ходил и посматривал, не видно ли где Бориса. Поезда то подходили, то отходили из-под высокой стеклянной крыши. Постепенно на перроне собиралось все больше народу, многие были с цветами. Я думал о том, как лучше преподнести цветы — в обертке или просто так. У большинства встречающих цветы были без обертки. Тогда я сорвал бумагу и с возрастающим волнением продолжал расхаживать взад и вперед.
Интересно, в каком она едет вагоне? Где мне лучше встать? Уйдешь слишком далеко — они сойдут и затеряются в толпе. У них, должно быть, много чемоданов, саквояжей, им одним не управиться. Я остановил носильщика. Да, он свободен и рад мне услужить. Это был очень добродушный черноусый крепыш с орлиным носом. Я сказал, что боюсь потерять своих знакомых в толпе.
— Откуда их ждете? — спросил он и, узнав, что из Риги, сказал: — Не беспокойтесь, я знаю, где остановится их вагон.
Он повел меня в дальний конец перрона.
— У них много вещей?
— Кажется, много.
— Тогда схожу за тележкой. Вам, наверное, понадобится и такси?
Как же я об этом не подумал!
— Да, да, конечно!
— Я договорюсь с шофером. А то потом не найдете.
Носильщик ушел. Теперь, когда все, наконец, уладилось, я мог свободно вздохнуть. Скорей бы подходил поезд! И вот он показался. Послышался резкий свисток. Заскрипели тормоза. Поезд убавил скорость. Толпа встречающих пришла в движение. Все смотрели на окна вагонов. Сотни рук поднялись с цветами. На разных языках зазвучали возгласы радости и приветствия.
У окна вагона, прижавшись лицом к стеклу, стояла Гита. Ее черные глаза беспокойно бегали по толпе: искали меня. Лицо было бледное, бледнее, чем обычно, и только губы алели, как маков цвет. И я подумал, что она, должно быть, очень устала от дальней дороги.
Я поднял над головой цветы, и она увидела меня. Я прыгнул на подножку и стал продираться в вагон. Встречный поток пассажиров оттеснял, отталкивал в сторону, силился скинуть меня снова на перрон, но я безудержно рвался вперед, пока не достиг купе. Они обе, в светлых летних пальто, стояли у окна и ждали меня. Я протянул цветы, поцеловал руку матери и крепко обнял Гиту. Мать заплакала.
— Наконец ты приехала,— сказал охрипшим от волнения голосом.— Как я ждал!
— Раньше не могла,— прошептала Гита и посмотрела на мать.— Не плачь, мама. Все хорошо, не плачь...
Наступила неловкая пауза. Чтобы прервать ее, я сказал:
— Нам придется подождать немного, сейчас носильщик подойдет. Такси уже заказано.
Мы присели. Гита смотрела на меня и улыбалась.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Хорошо,— весело ответила она.
— А вы, госпожа Юдина?
— Не зовите меня госпожой,— утирая слезы, сказала она.— Ведь мы теперь с вами родня. Я буду звать вас просто по имени, а вы зовите меня мамой... Хоть в Париже хочется отдохнуть от церемоний.
— Я очень рад, зовите меня Анатолом, однако мне позвольте называть вас госпожой Юдиной,— настаивал я.
Она усмехнулась.
— Хорошо, Анатол. Если вам так удобней. Была бы я немного помоложе, вы могли бы звать меня просто Марой. Зго имя напоминает мне родину — Румынию. О, как много оно напоминает! Смолистые леса Трансильвании, трескучие костры, цыганский табор, песни...
Гита беспокойно глянула на мать. Мне показалось, ей не нравилось, что мать предалась воспоминаниям. Она коснулась колена матери своей прекрасной рукой и сказала:
— Мама, ведь мы в Париже. Забудь о прошлом, теперь время подумать о будущем, Анатол, что же ты не расскажешь, где мы будем жить?
— Секрет,— сказал я, желая внести хоть небольшую разрядку в эту принужденную беседу.— Я поселю тебя на Эйфелевой башне, что ты на это скажешь?
— У меня там голова закружится,— весе то ответила Гига.— Я могу упасть и разбиться, как фарфоровая ваза.— Потом она взяла меня за руку и серьезно сказала: — Да, милый, помнишь ту вазу, в которую ты поставил белую лилию? Она разбилась. Я часто брала ее, протирала, и однажды ночью она разбилась.
— Хорошая примета,— сказал я и погладил ее руку.— Это к счастью. А вот и наш носильщик подкатил, идемте.
— А где Борис? — спросила Гита.— У меня для него письмо от Сподры.
— Это потом,— сказал я, передавая носильщику чемоданы»— Сегодня он как будто уезжает. Если не увидимся, перешлем.
— Такси вас ждет,— сказал носильщик.— Идемте! Мы вышли на перрон. Я помог погрузить багаж на
автокар. Носильщик встал на тележку и покатил к выходу, мы следовали за ним.
— Сколько народу! — воскликнула Гита.— Здесь легко заблудиться.
— Не бойся, я все тебе покажу. Ты быстро привыкнешь. Вы тоже, госпожа Юдина... К Парижу быстро привыкаешь.
— Мне нравятся большие города,— сказала мать Гиты.— Сколько я мечтала о Париже! Вы покажете его нам?
— Я сейчас же покажу его вам, сейчас же...
Уже погрузили багаж. Я попросил шофера прокатить нас по самым красивым местам Парижа, а потом подвезти к отелю. Госпожа Юдина села рядом с шофером. Мы с Гитой — сзади.
— Как себя чувствует маленький Анатол? — прошептал я, и она ответила:
— Я очень боюсь за него. Но сейчас ни о чем ке спрашивай! Все хорошо. Главное — мы снова вместе. Как прекрасен Париж!
Мы кружились, словно в карусели, по бульварам, улицам, площадям.
— Куда мы едем? — спросила Гита.
— Мы повернули на Страсбургский бульвар.
— Ты меня ждал?
— Все время. Каждую ночь с тобой разговаривал.
— Я тоже,— сказала она, улыбаясь.— А что тогда с вами случилось в Риге? Я ничего не поняла. Как ты очутился в Стокгольме?
Я рассказал. Она взяла мои руки с еще не зажившими ожогами и участливо сказала:
— Милый... Я так волновалась, когда получила твое письмо из Стокгольма. Потом пришла Сподра, успокоила. Если, говорит, они сумели забраться так далеко, значит, все хорошо. Но я боялась, как бы ты не утонул.
— Я и бури-то настоящей не видел.
— Ив Англии был?
— Да, в Ливерпуле, оттуда в Гавр. Это уже Франция.
— И все время думал обо мне?
— Все время...
Гита стеснялась поцеловать меня на виду у шофера и потому, наклонившись, приникла губами к моим ладоням. Ее губы были горячи, как угли. Потом, откинув упавшие на лицо волосы, она снова спросила, где будем жить.
— В отеле,— сказал я.— Старый, но хороший отель, почти в самом центре.
Видимо, не желая нам мешать, госпожа Юдина все время молчала, любуясь Парижем. И только на мосту Сен-Мишель, откуда открывался вид на Собор Парижской богоматери, она обернулась ко мне и спросила:
— Нотр-Дам?
Я кивнул, и она опять погрузилась в молчание.
Я знал, что госпоже Юдиной немногим больше сорока, но этому трудно было поверить. Своей моложавой стройностью она поразила меня. Мать и дочь были очень
похожи только у госпожи Юдиной черты лица были резче, кожа чуть-чуть темнее, а виски слегка тронуты сединой. Этот иней на висках очень ей шел и внушал невольное чувство почтения. Я вспомнил рассказы Гиты об отце и живо представил себе горькую, постылую жизнь этой женщины. Мы довольно долго кружили по городу. Гита мало что видела, она не сводила с меня глаз.
— Почему ты не смотришь на город? — спросил я ее.
— Потому что я смотрю на тебя.
Наконец машина повернула на бульвар Сен-Жермен,
— Вот здесь мы будем жить,— сказал я.— На этом бульваре.
— Как чудесно! — воскликнула Гита, выглянув в окошко. Потом она поднесла к губам букетик гвоздик.— Гвоздики... Какой чудных запах! И какие крупные цветы!
— Такие бывают только в Париже. Тебе они нравятся?
— Мои любимые цветы.
— А розы?
— И розы люблю.
Вот хорошо, подумал я, вспомнив о розах в отеле. Должно быть, и госпожа Юдина против роз ничего не имеет. У нее на даче я видел несколько кустов.
Таксомотор остановился. Из гостиницы выбежал швейцар и помог внести вещи. Дверца лифта была раскрыта, Пьер ждал нас.
— Прошу вас! Вещи поднимем позже.
Мы зашли в лифт. Пьер закрыл дверцу, нажал кнопку.
— Это мой друг Пьер,— сказал я.— Познакомьтесь! Пьер почтительно поклонился, Гита протянула ему
руку. И тут я заметил, что мы проскочили мимо третьего этажа.
— Нам надо было сойти на третьем. Там приготовлен номер для госпожи Юдиной.
Пьер остановил лифт. Мы стали спускаться.
— Прошу вас! — сказал он, распахивая дверцу лифта.— Сейчас поднимем багаж.
— У меня два больших коричневых чемодана,— сказала мать Гиты.— Остальное — им...
— Хорошо, мадам,— ответил Пьер и скрылся в шахте лифта.
Когда я открывал дверь номера, у меня дрожали руки. «Только бы ей понравилось!» — думал я. Распахнул дверь, поклонился и, совсем как Пьер, произнес:
— Прошу вас!
Госпожа Юдина вошла первой, за вею Гита, потом я. Оглядев комнату, она сказала:
— Гие нравится. Мало хлама и простота. Здесь можно хорошо отдохнуть! Ни духоты, ни шума, ли пыли с улицы.— Тут она увидела розы.— Какое чудо! Они прекрасней, чем гвоздики! Спасибо, Анатсл! -- сказала она, обнимая меня и целуя в щеку.— Этого я не ждала. Спасибо! — От радости я **уть не прыгал. Теперь бы только Гита осталась довольна нашими комнатами, и тогда я буду самым счастливым человеком на свете...
Пьер со швейцаром принесли чемоданы госпожи Юдиной. Она дала им шедрые чаевые, и они ушли довольные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62