Мы сели в такси и поехали в порт.
— Вам надо как следует выспаться, завтра встречаетесь с капитаном,— сказал Сурум. Расставаясь, он снова напомнил, что говорить капитану, и мы с Борисом полезли в свою темную нору.
Утром встали раньше, чем обычно, вымылись, побрились, почистились, стали ждать, когда нас поведут к капитану. Время тянулось невыносимо медленно. Когда мы уже совсем отчаялись, появился Пендрик с помятой, кислой физиономией после вчерашнего перепоя.
— За мной, ребята! Капитан ни в какую не хотел вас брать, пригрозили, что все смотаемся. Теперь все в порядке.— Он вывел нас на палубу.— Ждите здесь, шеф позовет вас. Он сейчас у капитана.
Вскоре на палубе появился Жан Сурум. Жестом ободрил нас — держитесь молодцами. Первым в капитанскую каюту шагнул Борис. Сурум следовал за нами.
— Почему убежали с «Даго»? — с места в карьер спросил капитан, высокий, полный, лысоватый мужчина.
— К своим потянуло,— ответил Борис, а я добавил:
— Тоска по родине заела.
Мы протянули свои морские удостоверения, капитан небрежно глянул на них и проворчал:
— Тоска по родине... А кто вас гнал оттуда? Ни стыда ни совести у людей. Каждый смотрит, где выгодней. Ну, а если у нас не понравится, что тогда? Опять сбежите?
— Если примете, насовсем останемся,— заверил Борис.— И своей работой докажем...
— Почему не отметились в консульстве? — перебил его капитан.
— У них не было времени,— поспешил на помощь Сурум.— Я их знаю, вместе плавали. Они свое дело знают.
— Ладно, ладно,— проворчал капитан.— Только не вздумайте у меня тут бастовать, агитировать. Этого я не терплю. Деньги получите после рейса в Риге. А то, чего доброго, опять сбежите. Недавно попалась нам такая птица перелетная.
Мы подписали договор, получили аванс, и капитан велел отвести нас в кубрик. Нам достались верхние койки, нижние занимали Пендрик и Вырвизуб. На берег никого не пускали. Судно уже приняло груз и готовилось отплыть. Мы перенесли из бункеров свой нехитрый скарб, радуясь, что все кончилось так быстро и хорошо.
Под вечер вышли в море.
Глава 17 ПРИВЕТ, ПАРИЖ!
Большой и Малый Зунд, Каттегат, Скагеррак, Северное море, Ирландское море, Ливерпуль... В адском пекле корабельной топки мы чуть не изжарились. Борис работал голый по пояс, я не выносил жары, кутался в робу, а голову прикрывал беретом. Потная роба вся облипала угольной пылью, а высохнув, гремела, как свиной пузырь.
Из Ливерпуля в Гавр везли в бункере одного докера. Он разгружал в порту наше судно. Там все его звали Диком. Разговорившись, мы узнали, что он хотел бы переправиться в Испанию. Я в шутку сказал ему, что угольный бункер у нас свободен. Дик принял это всерьез. Поговорив с друзьями, он на следующий день явился к нам с просьбой отвезти его во Францию. Разумеется, мы могли это сделать только с разрешения Сурума. Навели справки, узнали, что Дик на хорошем счету в своем профсоюзе, да и вообще отличный малый. И мы решили ему помочь. Это было совсем нетрудно, поскольку Дик все время вертелся на палубе. В последний день мы спрятали его в своем бункере. До самого Гавра я носил ему пищу, и мы быстро подружились.
Дик родился и вырос в Шотландии, недалеко от Эдинбурга, в семье рыбака. Как-то в шторм осенней ночью баркас отца разбило о прибрежные скалы, утонули отец и старший брат. После этого Дик махнул рукой на мечты своей юности о далеких морских путешествиях и отправился искать счастья вдоль морского побережья. Поработал в Эдинбурге, потом безработица привела его в Глазго, и, наконец, он бросил якорь в Ливерпуле. Ему уже стукнуло тридцать, а он все еще ходил в холостяках. Любил футбол, скачки и рыжую Мэри из какого-то бара в предместье, но эта Мэри, увы, не любила его. Рассказывал он все это без жалоб и вздохов, подтрунивая над самим собой.
— Так что моя рыжая ягодка достанется другому воробью. Ну да бог с ней! Авось и мне кое-что перепадет.
Дик был некрасив. Маленький, словно обрубленный подбородок подчеркивал и без того непомерно большой нос с бородавкой на конце. Казалось, Дик беспрестанно принюхивается к чему-то. И я вполне понимал рыжеволосую Мэри из местного бара. Но если бы она познакомилась с Диком поближе, то открыла бы в нем уйму качеств, за которые нельзя не полюбить. Дик был одним из тех людей, кто своей доверчивостью, добродушием, жизнерадостностью и живым юмором покоряет всякого. Больше всех восхищался новым постояльцем нашей подпольной гостиницы Пендрик.
— Дик, ты чертов корень,— сказал он ему как-то.— Я бы на твоем месте не работал докером. Не для тебя это! Тебе бы главным клоуном в Ливерпульском цирке! Ты бы мог выступать без грима, а зрители умирали бы со смеху.
Дик не обиделся.
— Чудак,— ответил он с улыбкой,— чтобы рассмешить людей, совсем не обязательно в цирке выступать. Надо мной смеются все прохожие. Как-то раз я надел клетчатую шотландскую юбку и в таком виде отправился в бар к своей Мэри. Тогда я ей еще немного нравился, и она от смеха чуть не лишилась сознания. А когда опомнилась, дала мне бутылку виски и сказала: «Дик, ступай домой, не смеши людей. Юбка тебе не идет. У тебя чересчур кривые волосатые ноги». И опять стала смеяться, до тех пор смеялась, пока я не ушел. Юбку я, конечно, с тех пор не надевал. Вот какие дела-то...
Ночью мы прошли пролив Па-де-Кале, и я вывел Дика на палубу подышать свежим воздухом. Он закутался в брезент и все поглядывал, не видно ли берегов Франции. На лице у него не было ни тени грусти или волнения. С безмятежным спокойствием он смотрел на встречные пароходы, и когда нас обогнал какой-то военный корабль, он бросил:
— Фашистские пираты! Наверное, спешат к генералу Франко.
— А ты к кому пробираешься, к республиканцам или Франко? — спросил я, хотя отлично знал о его симпатиях.
— Скажешь тоже, будто манной кашкой тебя только и кормили! — сердито проворчал он.— Что мне делать у Франко? Разве на тот свет спровадить его, это другое дело. Глазом бы не моргнул.
Ночь была теплая, ясная. Упругие, нежные волны слегка покачивали корабль. Мы шли со скоростью восемь миль в час. Для нашей посудины это была неплохая скорость. Ее выжимали прославленные «мастера пара» Вырвизуб и Пендрик с нашей скромной помощью. Я спустился вниз, помог Борису засыпать топку, потом снова вернулся к Дику.
— У тебя есть жена, Малыш? — спросил он меня.
— Есть,— ответил я.
— Чего же ты шатаешься по свету?
— Так нравится. Дик усмехнулся.
— Тебе-то, может, нравится, а жене нет. Молодая?
— Да.
— Тогда ты, братец, поступил опрометчиво,— поучал меня Дик.— Молодую жену ни в коем случае нельзя оставлять одну. Женщины коварны. Ты что думаешь, она будет месяцами тебя ждать, как принцесса в сказке своего принца? На свете сколько угодно соколиков, которые только и смотрят, чтобы кто-нибудь оставил дома молодую жену. Она дверь запрет, они через трубу спустятся и проглотят твою ягодку — как мою Мэри. И у тебя от досады нос вытянется, как у меня. Вот какие дела-то, Малыш, слушай и мотай себе на ус.
— Она не из таких,— возразил я, но Дик только улыбнулся.
— До чего же ты наивный, Малыш, ой, какой наивный! Все бабы на один манер скроены, и твоя не исключение. Я этим змеям вот на столечко не верю. До тех пор вокруг увиваются, пока в самое сердце не ужалят."И на всю жизнь останется рана. Вот какие дела-то.
Я слушал Дика краем уха. Часы показывали четыре. Я знал, что Гита сейчас думает обо мне. И ни о ком другом. Если и дальше все пойдет хорошо, через день или два буду в Париже, оттуда пошлю ей письмо, и она приедет ко мне. А я тем временем в каком-нибудь дешевом отеле сниму две славные комнатенки с балконом. Мы проводим Бориса в Испанию, а сами начнем новую жизнь. Родится маленький Анатол, мы воспитаем из него отличного парня, а как только в Латвии свергнут фашистский режим, вернемся на родину. Может, это будет совсем скоро. Режимы, которых не терпит народ, недолговечны. При первом же ударе разваливаются, как карточные домики.
Мои размышления прервал Жан Сурум. Он пришел мрачнее тучи. Оказалось, кто-то нашептал капитану, что меня и Бориса видели на корабле еще до того, как мы были приняты в Стокгольме. Капитан потребовал, чтобы Сурум сдал нас в Гавре консулу.
— Ума не приложу, кто сделал эту подлость? Пенд-рик, Вырвизуб отпадают. И на других ребят положиться можно. Стюардесса? Она в первый вечер приносила нам ужин. Но она как будто вас не видела.
— А что, если вахтенный в Стокгольме?
— Возможно,— согласился Сурум.— Так или иначе, в Гавре, как только причалим, вы исчезнете. Дика переправим позднее. Если Старик пронюхает, что я причастен к этой истории, он и меня сгоряча прогонит.
В Гавр приплыли рано утром. Бросили якорь на рейде, вызвали лоцмана и с приливом вошли в порт. Пройдя несколько шлюзов, пришвартовались напротив огромного склада хлопка. Как только покончили с таможенными формальностями и капитан укатил на машине, присланной какой-то фирмой, мы с Борисом, распростившись с друзьями, вышли в порт и с первым попавшимся такси отправились на вокзал. Парижский эспресс отходил во второй половине дня. Мы успели осмотреть город и пообедать. Борис взял шампанского.
— За наше путешествие! — провозгласил он, поднимая бокал.— Теперь мы в безопасности,— продолжал он, ощупывая в кармане свой заграничный паспорт.
— Нам только не хватало сдаться на милость какого-то консула. Черт его знает, куда бы он выслал нас.
Моя рука тоже невольно потянулась к карману, где лежали заграничный паспорт и морское удостоверение. Срок паспорта истекал через месяц, затем его нужно будет продлевать в посольстве. А если не продлят? Буду жить в Париже, как другие эмигранты, с временным удостоверением или без него. Обратно мне дороги нет. Там ожидают суд, тюрьма и каторга. Может, уже сейчас меня разыскивают по Риге, у отца в деревне. Может, ищейки уже побывали на квартире родителей Гиты, на даче.
Больше всего меня тревожило последнее. Я спросил Бориса:
— Если они станут разыскивать меня, как ты думаешь, Гите это ничем не грозит?
— По-моему, нет,— неуверенно протянул Борис.— Ведь вы не расписались?
— Нет.
— В таком случае Гита вольна отказаться от всяких объяснений.
— Догадается ли она?
— Разве ты ей ничего не сказал?
— Нет.
— Нужно было предупредить. Никаких объяснений. Ничего о тебе не знает, и все тут.
— Я напишу ей.
— Если не поздно.
— Ты думаешь?
— Потеряв твой след, они ни перед чем не остановятся.
— Я сейчас же напишу ей.
— Лучше из Парижа. Будешь знать свой адрес. И писать прямо ей рискованно. Могут перехватить. Я дам тебе адрес подруги Сподры. Надежный человек. Я и сам ей напишу.
— Так ты считаешь, поздно? Борис пожал плечами:
— Лучше поздно, чем никогда.
На вокзале нас ожидал приятный сюрприз. У билетной кассы, озабоченно потирая волосатую бородавку на кончике носа, стоял Дик. Завидев нас, он крикнул громовым голосом:
— Ребята, вы откуда взялись?
Борис попросил его не кричать. Дик обиделся:
— Здесь не церковь — вокзал.
— И потому надо кричать? Учись не привлекать к себе внимания. У тебя же нет никаких документов, чего ты горланишь?
— А вы тоже в Париж? Борис утвердительно кивнул.
— Увидимся в поезде. У нас пятый вагон. До свиданья!
Поезд стоял у перрона. Мы заняли места. Вскоре прибежал запыхавшийся Дик.
— Вы подумайте, мне не хотели продать билет в этот вагон. Я прошу в пятый, она сует седьмой. Едва упросил.
— В каком купе? — спросил я.
— В вашем,— радостно ответил он, усаживаясь рядом со мной и утирая с лица пот.— Теперь бы не мешало пропустить виски с содовой.
Борис усмехнулся.
— Не забывай, что мы во Франции. В стране виноградной лозы такая бурда не в почете.
— Это виски-то бурда? Вам, ребята, наверное, не приходилось нюхать настоящего виски. «Старое шотландское» лучше всякого французского коньяка. Или, скажем, «Белая лошадь»...
«Белая лошадь» мне напомнила прощальный вечер в ресторане на взморье, разговор Бориса с кельнером, наш танец с Гитой на вращающемся круге... Сумеем ли мы так же ловко пройтись по изменчивому, пестрому кругу жизни?
Почему-то раньше я думал, что в чужой стороне у меня сразу же вырастут крылья для высокого, красивого полета. Но как я обманулся! И теперь я чувствовал себя птицей, крепко запертой в клетке. Сможем ли мы с Гитой когда-нибудь разрушить стены тюрьмы и улететь в большую, по-настоящему свободную жизнь? Я не мог найти ответа на этот вопрос, передо мной был все тот же неведомый сфинкс: будущее.
Незадолго до отхода поезда на перроне появился Жан Сурум. Мы с Борисом вышли проститься.
— Значит, все в порядке? — спросил он и, получив утвердительный ответ, продолжал: — Хорошо. Так и передам товарищу Седому. Ну, счастливо, ребята, не вешайте носа! Из-за вас мне, наверное, достанется от капитана.
— Он еще ничего не знает?
— Сообщу, когда выйдем в море,— сказал Сурум.— Если бы вы знали, как мне все осточертело. Вечно Лавируй, всегда дрожи за чужую судьбу... Я б охотно поехал с тобой, Борис, в Испанию!
— Еще не поздно приобрести билет,— полушутя заметил Борис.
Сурум вздохнул.
— Не могу. Задание партии. Вы думали, я занимаюсь этим по собственной инициативе? Конечно, это тоже своего рода борьба за Испанию, но руки чешутся взять винтовку и воевать по-настоящему. Если там дело затянется, мы, возможно, еще встретимся с Борисом. Передайте привет Дику. Он хороший парень...
Послышался свисток. Мы расцеловались и прыгнули в вагон. Поезд тронулся. Мы бросились к окну. Жан Сурум стоял в толпе с высоко поднятой рукой. Нам показалось, что лицо его было грустным и озабоченным...
Громко стучали колеса, поезд метался с одних путей на другие, пока не выбрался из лабиринта на верную дорогу. Паровоз с ревом проносился мимо голых стен домов, садов, заборов. Пейзажи сменялись, как й калейдоскопе. Дик не проявлял ни малейшего интереса к тому, что творилось за окном. Он забрался в уголок и скоро задремал — прошлой ночью ему спать почти не пришлось. А мы с Борисом не отходили от окна. Трое остальных пассажиров, двое мужчин и престарелая дама, были заняты вечерними газетами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62