— Мы в тылу куда больше знаем, чем вы, фронтовики. Наш доктор Мануэль Зоро мне рассказывал, людишки там гибнут, как мухи поздней осенью. Пулеметная рота гарибальдийцев, которая форсировала Гвадар-раму, отрезана и частью перебита, частью взята в плен. Вот какие дела-то, голубчики. А вы вдвоем туда, где роты вязнут!
— Заткнись! — отмахнулся Христо.— Чего раскаркался! Тебя послушать, все должны кашу в тылу варить. А воевать кто будет?
— Один в поле не воин! — отрезал Пендрик.— А вся беда в том, что у нас не хватает резервов. Продолжать наступление бессмысленно. Хорошо хотя бы удержать отвоеванное.— По-видимому, Пендрик повторил услышанное от кого-то.
— Не беспокойся, удержим! — сказал Христо.— А следующим ударом откинем их от Мадрида.
Пендрик вздохнул.
— Хочется взглянуть на Мадрид с высоты.
— Кто тебе мешает, поднимись посмотри,— сказал я.
— У меня еще после Пиренеев ноги болят,— жаловался Пендрик.— Но как-нибудь надо выбраться...
Мы распростились. Сначала дорога шла в гору, потом свернула налево и стала спускаться в долину. Перед нами вырос городок Вальдеморильо, весь истерзанный снарядами, переполненный войсками. Несмотря на ранний час, здесь кипела фронтовая жизнь. На одном из перекрестков нас задержал гарнизонный патруль. Выяснив, кто мы и куда идем, начальник патруля остановил для нас попутную машину. Мы взобрались в кузов, на ящики со снарядами, и поехали в Кихорну. В небе загудели первые самолеты, шофер прибавил газу, чтобы поскорей добраться до оливковой рощицы у дороги и там переждать налет. Но жидкая рощица была сплошь забита солдатами, машинами. Для нас там не было места, и потому грузовик, не сбавляя скорости, пронесся дальше. Самолеты предпочли бомбить поселки и рощицы, а не охотиться за одинокой машиной.
У Вильянуэвы-де-ла-Каньяды шофер круто затормозил, съехал с дороги и поставил машину в тень огромной скалы. Воздух дрожал от рева моторов. Над городком в сопровождении истребителей кружило около тридцати фашистских бомбовозов. Заговорили зенитки. Ведущий бомбовоз вспыхнул и взорвался; остальные в панике бросились кто куда.
— Что, гады, получили! — зло кричал испанец-шофер, в избытке чувств подбрасывая фуражку.— Дерьмо на алтарь, шелудивый Франко! Так тебе и надо!
Он ругался долго и зло, честя на все лады генерала Франко и святую церковь. Пожалуй, за десять лет я не слышал столько ругательств, сколько их выпалил шофер за десять минут. Они сыпались словно горох из полного мешка.
— Нацистская сволочь! Что вам тут нужно, в Испании, выродки несчастные! Будь проклята мать, породившая вас, недоделанных ублюдков, нечисть поганую, ослов тупоумных, собак паршивых!
— Ну, дает! — с восхищением шептал Добрин, качая головой.— Мы, болгары, тоже мастера на ругань, но до испанцев нам далеко.
В городке Вильянуэва-де-ла-Каньяда пришлось задержаться — саперы расчищали улицу после бомбежки. Шофер остался у машины, все время поглядывая в небо, а мы с Добриным пошли посмотреть противотанковые пушки, стоявшие в стороне. Из погреба ближайшего дома вышло несколько артиллеристов в форме интернациональных бригад.
— Кто вы? — спросил Добрин невысокого стройного лейтенанта.
— Антитанкисты бригады Домбровского,— ответил лейтенант.
— Значит, поляки.
— Нет, латыши.
— Латыши! — крикнул я, бросаясь к лейтенанту,— Какими судьбами?
— Точнее — мы противотанковая группа Леона Паэгле, а приданы бригаде Домбровского.
— А я из славянского дивизиона тяжелой артиллерии,— сказал я,— тоже из Латвии.
— Да ну? — в свою очередь удивился лейтенант, и мы тут же перешли на латышский. Я узнал, что мой новый знакомый Адам Огринь — рижанин, работал в подполье, сидел в тюрьме, как и я, из Парижа пробрался в Испанию и тоже в первый раз в бою. Несколько минут пролетели как одно мгновенье. Еще успел выяснить, что Адам Огринь знает Бориса по совместной работе в подполье. Он просил передать ему привет. Обменявшись адресами, крепко пожав на прощанье руки, мы расстались: шофер настойчиво сигналил.
Взобравшись в кузов, я помахал Адаму на прощанье. Он с поднятым кулаком стоял на тротуаре у своих пушек, пока мы круто не свернули в сторону Кихорны.
Чем ближе мы подъезжали к городку, тем отчетливей становилась ружейная и пулеметная стрельба. Передний край был рядом — он тянулся по берегу обмелевшей речушки Пералесы. Кихорна, окруженная окопами, колючей проволокой, была наполовину разрушена. В уцелевших домах размещались штабы, склады, кухни. Окраина щетинилась стволами зенитной и противотанковой артиллерии. Изнуренные саперы укрепляли занятые позиции.
В полукилометре на юго-восток от Кихорны находилось кладбище, поросшее стройными кипарисами. Мы с Добриным решили там и обосноваться. Вокруг кладбища была сложена довольно высокая, плотная ограда.
Подойдя ближе, мы обнаружили, что мятежники превратили кладбище в превосходную крепость. Целый лабиринт окопов с бетонированными пулеметными гнездами, рядами колючей проволоки. Наши коллеги, наблюдатели испанской бригады, рассказали нам, что кладбище отчаянно оборонял табор марокканцев и несколько рот мятежников. Потом фашисты не раз совершали налеты на кладбище, местами разрушили каменный вал, поломали кипарисы. Снаряды и бомбы, словно свиные рыла, перепахали, разворотили землю, раскидав во все стороны полуистлевшие скелеты и еще не сгнившие трупы. Зацепившись в ветвях кипариса, повис женский череп с клоком длинных седых волос. При виде его мурашки бегали по телу. Но самое страшное — трупный смрад, густым облаком окутавший кладбище.
У наших соседей-испанцев была связь с артиллерийским корпусом, и мы попросили передать на командный пункт дивизиона, что мы находимся на кладбище под Кихорной. Пока передавали нашу телефонограмму, мы с Добриным устанавливали, маскировали телеметр. Каменная ограда надежно укрывала нас от пуль, а от бомб и снарядов можно было спрятаться в старых окопах или в закрытых блиндажах. Только от трупного запаха некуда было деться. Каменный вал и буйная зелень ограждали нас от всех ветров и сквозняков.
— Слушай, Христо,— сказал я,— возьму бинокль и полезу на дерево. Оттуда лучше видно.
— Смотри, изрешетят осколками.
Но там сквозил ветерок, и я решил рискнуть. Взобраться на кипарис оказалось не так-то просто, зато местность была как на ладони. Привязавшись гибкими пахучими ветвями к стволу, я мог свободно орудовать биноклем. Там не было так жарко, и запах мертвечины почти не чувствовался.
Окуляры бинокля раскрывали самые неприметные объекты обороны противника и передвижение его войск в тылу. До захода солнца мы успели передать еще несколько телефонограмм и видели, как наши батареи громили указанные квадраты, преграждая дорогу танкам, разнося мосты, обрушивая ураган огня на оливковые рощи.
В сумерках я спустился к Христо Добрину.
— Для ночлега нужно подыскать другое место,— предложил я.— Здесь задохнемся от вони.
— Ладно,— согласился Добрин.— Но нам нельзя далеко отходить от телефона.
— Ведь вы нас позовете? — сказал я, обернувшись к связистам.
— В любое время,— отозвался связист.— Только ночью редко беспокоят.
Ужасно хотелось пить. Вино в бутылках здорово нагрелось, и от одной мысли о прохладной воде у меня задвигались челюсти. На окраине виднелось несколько колодцев, и мы с Добриным отправились туда. Но вернулись мы ни с чем. Фашисты закидали колодцы трупами марокканцев — ведь вода в этом пекле была все равно что жизнь.
— Ночью привезут,— утешали нас испанцы,— потерпите немного.
И правда, вскоре в окопе, соединявшем кладбище с Кихорной, показался солдат с осликом. На спине животного в плетеных бутылках плескалась вода и вино. Разбавив кислое вино водой, мы долго, жадно пили, передавая кувшин из рук в руки. Зато на пищу смотреть было тошно. Твердые бобы, жесткая ослятина с душком...
На ночь мы устроились неподалеку от кладбища. Бои постепенно затихали. На землю оседала бурая пыль, взбитая снарядами и бомбами. Эта пыль опаленной степи разъедала глаза, забиралась в нос, скрипела на зубах, садилась на колючую траву и серые оливковые рощи. И даже темные ветви кипарисов прогибались под тяжестью толстого слоя пыли.
Добрин залез в воронку от снаряда и скоро уснул, но сон его был неспокойный, он ворочался с боку на бок, что-то невнятно бормоча. Я тоже до смерти устал, но заснуть не удавалось. Я все думал: может, мне приснились эти кошмары?
Со стороны кладбища подул ветерок, в нос ударил тяжелый смрад. Нет, не приснилось... Я открыл глаза и увидел развороченное кладбище, обезображенные трупы, полуистлевшие скелеты, желтый череп женщины с клоком седых волос на ветке кипариса. Потом колодцы, сотни колодцев в знойный день, и все они забиты трупами марокканцев, а гнилая вода шипит и пузырится...
Я лег на теплую землю, на землю, жаждавшую влаги, свободы, мира, плодов, и смотрел в далекий синий небосвод, где загорались звезды, одна другой ярче и прекраснее. С гор Гвадаррамы тихонько, как воровка, кралась темнота. Где-то рядом был Мадрид, но он теперь скрывался во тьме. Еще недавно были видны развалины Университетского городка, небоскреб почтамта, а теперь уже все укрывала ночь...
На одно мгновенье мне показалось, что я нахожусь в огромном сумрачном зале. Перед глазами, словно кадры киноленты, мелькали события недавнего прошлого. Снова и снова с острой болью вспоминал я смерть Гиты. В голове стоял торопливый стук колес, увозившие на родину ее пепел, разлучавших меня, и может быть навеки, с сыном — единственной памятью нашей любви.
Интересно, раздумывал я, люди всегда предаются таким воспоминаниям, когда чувствуют холодок смерти на своем виске?
Да, наверное, у каждого солдата этой великой битвы были свои мечты, свои воспоминания. Один вспоминал дом, семью, другой мечтал о времени, когда эта земля станет свободной, когда на солнечном Кастильском плоскогорье подуют мирные ветры и заботливые руки напоят эти скупые, выжженные солнцем поля. Зарывшись по горло в бурую землю, плечом к плечу с испанцами, стояли в ночи бойцы интербригад: итальянцы, немцы, французы, англичане, поляки, люди других национальностей. И они теперь, наверное, в мыслях переносятся за сотни километров, вспоминая дни, проведенные вместе с погибшими товарищами в лагерях, в фашистских застенках, вспоминая невеселую жизнь политэмигрантов...
И еще, конечно, каждого волновал вопрос: что будет завтра? Ощутит ли он и завтра живительную прохладу ночи, улыбнутся ли и завтра ему с высоты прекрасные звезды Испании?.. Я тоже об этом думал, это был трудный вопрос, пожалуй, самый трудный. Все равно, думал я, здесь мое место, и потому я здесь. Даже если бы я знал, что вижу эти звезды в последний раз, и тогда бы я остался на этой земле. Братские могилы товарищей, чуткие сумерки над притихшими окопами, тоскливая песня погонщика мула за разбитой оградой Кихорны — все, все говорило мне: «Умри или победи! Другой дороги нет и быть теперь не может...»
Где-то совсем близко завязалась перестрелка. Видимо, наши или фашистские разведчики наткнулись в темноте на окопы. Гремели выстрелы, рвались гранаты. Теперь это все казалось настолько обычным, что я, не дождавшись исхода стычки, подложил под голову вырванный взрывом кусок дерна, завернулся в свой теплый плащ и лег рядом с Добриным на крутой скат воронки.
Глава 5 ПЕРЕДЫШКА
В конце июля под Брунете наступило затишье. Мятежники после целого ряда неудачных контратак глубоко зарылись в землю. У обеих сторон, казалось, иссякли силы.
От кладбища под Кихорной, откуда мы с Добриным корректировали огонь, мало что осталось: каменный вал разрушен, стройные кипарисы поломаны и скошены. Повсюду валялись кресты, растерзанные венки, почерневшие кости и с корнями выдранные кусты роз. Я с тру-
дом узнавал даже лица товарищей. Густой загар прикрывался не менее густым слоем пыли, щетина бороды дико топорщилась, а в глазах стоял тот лихорадочный блеск, что бывает у людей, десятки раз смотревших в лицо смерти.
У нас кончилась вода и пища. Самое страшное — не было воды. Зной вытягивал из земли последние капли влаги. Связист испанец набрел невдалеке на небольшой виноградник. Ягоды были незрелые, покрыты коричневым слоем пыли и хрустели на зубах, но мы их жевали, чтобы хоть немного утолить жажду. На следующий день наблюдатель испанец заболел дизентерией, но мы все равно продолжали жевать эти ягоды. Однажды вечером наш связист отправился за виноградом и не вернулся. Утром мы сняли его с колючей проволоки, где его настиг осколок, раскроивший голову.
Как-то под вечер зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Бориса.
— Ты еще жив?
— Как видишь.
— А Добрин?
— И Добрин.
— Мы переезжаем. Вы должны вернуться на базу, и как можно скорее.
Простившись с испанцами, мы отправились в тыл. Мы не шли, а бежали. Мы были рады, что остались живы, скоро увидим друзей, и это заставляло забыть об усталости. В Вильянуэве-де-ла-Каньяде мы снова встретили «антитанкистов» Адама Огриня. Их пушечки, как и тогда, стояли на позиции в ожидании танков.
— Мы снимаемся,— сказал я Огриню.— Есть у вас что-нибудь выпить?
— Воды или вина?
— Все равно.
Ребята притащили из погреба бутыль вина. Вино было прохладное, кислое и очень вкусное. Мы пили из пустых консервных банок и вели неторопливую беседу.
— Значит, снимаетесь,— задумчиво произнес Адам Огринь, и я понял, что он был тоже не прочь покинуть это пекло и перебраться в более спокойное место.— А куда?
— Пока не знаем.
— Лучше на север. На юге страшная жара. Один черт.
— А здесь? — сказал я, снова наполняя банку.
— Да, тут, наверное, всюду так,— заметил Христо.— В Болгарии тоже лето знойное, но такого пекла...
Адам Огринь вздохнул.
— Как в парной. Что поделаешь, Африка рядом. Смотри, перепьешь, Анатол! — сказал он и подлил мне еще вина.
— Вина жалко? — спросил я.
— Чего жалеть! В погребе вина сколько угодно. До своих не дойдешь, вот о чем речь.
— А у нас на кладбище хоть шаром покати,— сказал Добрин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62