Мы простились с дежурным механиком и легли спать. В горле першило. От мелкой пыли и едкого запаха перехватывало дыхание. И все же мы были счастливы.
— Где-то теперь наш экспресс! — сказал Борис. Я взглянул на часы. Было три.
— В Пруссии. Через час у меня разговор с Гитой.
— Что?
— Через час у меня разговор с Гитой.
— Ты свихнулся или пьян? Давай-ка спать, уже поздно.
Борис повернулся ко мне спиной, и скоро послышалось его ровное дыхание, а я в кромешной тьме все поглядывал на светящийся циферблат. Стрелки двига-
лись медленно-медленно. Наконец они показали четыре. Теперь Гита слушает отдаленный стук колес проходящего поезда и думает обо мне. Думает, что я где-то в Пруссии, а я совсем рядом, лежу в бункере на острых камнях, а за стальной обшивкой корабля плещутся воды Даугавы. Если б Гита знала, что нас разделяют всего-навсего река и каких-нибудь двадцать километров? Она бы обязательно приехала и ходила где-нибудь поблизости...
Но Гита ничего не знает. Ее мучит бессонница, ее мысли несутся вслед за экспрессом Рига — Берлин — Париж. Она прислушивается к отдаленному стуку колес какого-то поезда, воображая, что это мой поезд, и ей кажется, она слышит, как я говорю: «Гита, я люблю тебя».
— Да будешь ты спать наконец? — заворчал Борис.— Ты что, уже сам с собой разговариваешь?
Тревожные события последних дней и бессонные ночи сломили мое сопротивление, усталость взяла верх, и я заснул.
Глава 16 ЧУЖИЕ ВЕТРЫ
На следующий день под вечер наше судно отчалило. В бункере были слышны пронзительные сирены буксиров, глухие низкие гудки парохода, крики команды на палубе, гул моторов и могучий шум винта. Потом прозвучал прощальный гудок, наверное, мы выходили в открытое море. И вдруг остановка.
— Что это значит? — спросил я Бориса.
— Лоцман покидает корабль. Скоро будем в безопасности,— ответил Борис.
На буксире завыла сирена. Пароход ответил ей мощным рыком. Снова заработали машины. О борт лениво плескались волны. Борис воскликнул с облегчением:
— Открытое море! Ложимся на курс. До свиданья, Рига!
Он хотел сказать: «До свиданья, Сподра!», но это было не в его характере, хотя, конечно, он думал о ней не меньше, чем я о Гите. С приморских дюн я часто наблюдал, как корабли выходят в море. Скоро мы должны подойти к тому месту, откуда совсем недалеко до дачи Гиты. Фабрика Сподры тоже* рядом. Казалось, стоило
протянуть руку — и коснешься стройных сосен на дюнах, за которыми дорогие нам люди. Но за этими соснами и другое: та тюрьма, от которой мы бежим навстречу новой жизни, навстречу неизвестности. С той, прежней жизнью, уже все покончено, а новая еще не начиналась. Родной берег был позади, к новому мы еще не пристали. Странное чувство — жить между двух жизней и не жить ни одной из них; покинуть старый берег и не знать, каким будет новый; расставаясь, не знать, когда снова встретишься; любить и бежать от любимой.
Корабль уходил все дальше и дальше. Нас окружала кромешная тьма. Если б рядом не шумели машины и время от времени не доносились крики кочегаров, можно было бы подумать, что мы в ракете несемся в бездонное небо. В этой беспросветной тьме день и ночь сливались воедино, только стрелки часов разграничивали время. Только они и придавали осмысленность происходящему. Мы ждали полуночи, когда на вахту встанут Вырвизуб и Пендрик.
После двенадцати дверь бункера открылась. Кто-то свистнул, затем нас окликнул тоненький голосок. Мы привстали и по глыбам угля поползли к выходу. После нашего тайника котельная показалась ярко освещенной. У пышущей топки вертелся полуголый Вырвизуб. Длинной кочергой он ворошил уголь, полыхавший синим пламенем. Пендрик совком кидал топливо. Из топки несло нестерпимым жаром.
— Ребята,— крикнул Пендрик,— умойтесь и поужинайте! В углу на ящике ваш паек.
Мы сняли рубашки, налили в ведро теплой воды. Мыльная пена, стекавшая с наших лиц и рук, была черного цвета. Пендрик весело хихикнул.
— Вы как черти! Не беда, пойдете на берег, ополоснем вас под душем.
Мы набросились на еду.
— Если что останется, берите с собой,— посоветовал Пендрик.— Следующая кормежка будет только через сутки.
— Ах ты, скупердяй! — накинулся на него Вырвизуб.— А завтраком не собираешься их кормить?
— Пускай лучше сразу наедаются,— деловито заметил Пендрик.— На завтрак будет только кофе и хлеб. А теперь,— продолжал он, видя, что мы поели,— идемте свежим воздухом подышим.
Он открыл маленькую дверцу, и мы очутились в машинном отделении. Там мы встретили старшего механика Жана Сурума. Он провел нас в шахту, где с бешеной скоростью вращалась огромная ось винта. Здесь имелся запасной выход, по которому кочегары и механики в случае аварии могли выбраться на палубу. По маленькой лестнице мы поднялись сначала в небольшое помещение, а оттуда на палубу, где под брезентом лежали ящики, лебедки, канаты.
— Здесь вы можете спокойно посидеть,— сказал Сурум, протягивая нам сигареты.— Ночью тут никто не ходит. Старик спит, а вахтенные на мостике. Как настроение?
— Бодрое,— ответил я.
— Оба в Испанию?
— Нет,— ответил Борис.— Я в Испанию, Анатол в Париж. У него дома земля горела под ногами.
— Понятно. А что же вы не едете в Испанию? — обратился он ко мне.
— Семья...
— У меня вот нет семьи, можно было бы поехать, да не пускают,— сказал Сурум.— Помогаю таким, как вы. Только надолго ли? Рано или поздно все откроется...
Море было спокойное, а ночь теплая. В небе, словно драгоценные камни на черном бархате, сверкали звезды. Мы молча курили и смотрели на берег. Оттуда из темноты вырывались вспышки света.
— Колкинский маяк,— сказал Сурум.— Скоро выйдем из залива. Только бы погода продержалась! Поднимется ветер, вам будет нелегко в вашем бункере.
— Ничего, потерпим,— сказал Борис.— То ли еще вам приходится терпеть.
— Мы привыкли,— возразил Сурум.
— На войне тоже будет нелегко,— сказал Борис,— надо привыкать.
— Да, в Испании сейчас нелегко,— согласился Сурум.— Вы едете в трудный момент. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Италия с Германией гонят туда оружие, боеприпасы, кадровые части, а Франция и Англия помалкивают. Даже Латвия и та продала генералу Франко военные материалы. Наши суда их тайно перевозят, это мне точно известно. Тяжело Испании. Если бы не помощь Советского Союза, давно бы обескровела...
Маяк плеснул в нас ярким лучом. Я взглянул на Сурума. Он был серьезен и озабочен.
— Но Советский Союз далеко. Им трудно помогать,— продолжал он.— Дарданеллы, Гибралтар. Повсюду блокада, повсюду рыскают фашистские подводные лодки. Наземные пути Франция закрыла. Недавно мы заходили в Бордо. В порту под арестом советское судно, на нем самолеты, танки, артиллерия. Французское правительство запретило его разгружать. Разве это невмешательство? Фашистам можно, республике нельзя...
— Опасная политика,— заметил Борис.
— Еще бы,— согласился Сурум.— Если там победят фашисты, Франция с трех сторон окажется в тисках: Италия, Германия, Испания. И тогда...
Нам навстречу шел корабль. Мы обменялись приветствиями. Гудок в спокойном море звучал глухо, не отдаваясь эхом. Неизвестный корабль плыл в Ригу, а мы вышли в Балтийское море и взяли курс на Стокгольм.
— Ну, я пойду,— сказал Сурум, вставая.— А вы посидите. Закутайтесь в брезент, так теплее...
Мы сидели, не спуская глаз с огней Колкинского маяка, они все тускнели, тускнели, пока наконец совсем не растаяли в темноте. Вокруг только море и звездная ночь. От мощных ударов винта корабль ритмично вздрагивал и с яростью резал спокойную гладь, унося нас все дальше на запад, все дальше от родных берегов.
В четыре пополуночи я снова разговаривал с Гитой. Теперь она думала, что я где-то под Дюссельдорфом или у Рейна. А я плыл по Балтийскому морю и через сутки должен был прибыть в Стокгольм. Оттуда я решил написать ей, чтобы она не спешила с поездкой в Париж. Если приедет туда раньше, мы можем разминуться.
Часа за два до конца своей вахты Пендрик с Вырви-зубом принесли в котельную завтрак. Мы выпили кофе и опять полезли спать в свой бункер. Когда проснулись, был уже день. Волны швыряли судно, словно мячик. Точно так же вели себя глыбы угля. Мелкая пыль лезла в нос, в рот, в глаза, въедалась в кожу. Наверное, мы снова стали черными. И откуда только взялся этот ветер? А может, это буря? Ветер не играл бы так пароходом.
Меня замутило. На всякий случай отполз в уголок.
— Лежи, не двигайся,— наставлял меня Борис,— и затяни потуже ремень. Самое действенное средство от морской болезни.
Я лег навзничь, прямо на уголь. Завывания ветра не было слышно, но волны яростно хлестали в борт корабля, как будто решили разнести его на куски. Я затянул потуже ремень и старался не двигаться. Борис, как видно,
чувствовал себя неплохо, он все время напевал про себя какую-то песенку. Иногда не без иронии подавал советы:
— Ты откопай себе заранее ямку — вдруг хлынет через край?.. Морская болезнь часто бывает от страха. Ты не бойся!.. Представь себе, что лежишь в колыбельке. Хочешь, спою колыбельную?
Не так-то легко было представить себе колыбельку, лежа на острых глыбах угля, да еще при такой качке. Но самое ужасное — не хватало свежего воздуха. От этого все нутро сворачивалось в клубок.
К вечеру море заметно успокоилось. Волны все еще хлестали, но качка стала меньше. Видно, мы изменили курс и ушли от бортовой качки. Я задремал, а когда проснулся, море совсем утихло.
— Кажется, мы в шхерах Швеции,— сказал Борис.— Если так, то вечером будем в Стокгольме.
Вечер был близок. Сделали остановку, наверное, приняли лоцмана.
Интересно, разрешит ли нам Жан Сурум сойти на берег в Стокгольме? Соблазн увидеть город был настолько велик, что мы были согласны рискнуть. Умылись, поливая друг другу из графина и светя фонариком. Борис даже пытался сбрить свою щетину. Потом по возможности вытряхнули пыль из одежды и стали ждать порта.
Вскоре застопорили машины. Стальной борт всей тяжестью навалился на причал, матросы с криками закрепляли канаты. Потом целый час царила тишина: наверное, судно осматривали таможенники. И вдруг в бункере появился Пендрик.
— Ребята, айда в Стокгольм! Шеф велел вам быть начеку. Как только Старик отпустит, мы и вас прихватим.
— Мы уже готовы,— ответил Борис.
— Тогда ждите команды.
Через четверть часа Пендрик вернулся и крикнул:
— Пошли, ребята, шеф зовет!
По каким-то лабиринтам мы добрались до трапа. Вахтенный матрос не обратил на нас внимания. На причале стояли Сурум с Вырвизубом, дружелюбно беседуя со шведским полицейским.
— Вот мои ребята,— сказал Сурум полицейскому, и они распростились.
Мы пошли мимо доков к центру города. Его ночная красота очаровала нас: уходящие в темное небо башни, бескрайние россыпи света, королевский дворец, статуи покойных королей на гранитных пьедесталах... У Цент-
рального вокзала мы взяли такси и доехали до Кунгсга-таны. Главная магистраль Стокгольма светилась мириадами огней, ночь отступала перед ними. Мы шли довольно долго, любуясь яркими витринами, потом завернули в бар. Потягивая виски с содовой, мы обсуждали предстоящий рейс.
— Дальше будет трудней,— предупредил Сурум.— Но у меня есть план перевести вас на легальное положение. Нам не хватает двух подсобных. Капитан, правда, стал возражать.
— Тогда мы предъявим ему ультиматум,— пискнул Пендрик.— Пускай платит вдвойне, иначе дело не пойдет.
— Последний пот норовит из нас выжать,— вставил Вырвизуб.— Если так, я отдаю концы. Пускай Старик сам кидает уголь в топку. Ему-то что! Стоит на мостике и в ус не дует. Ни разу в котельную не заглянул.
Сурум усмехнулся.
— Нашел о чем беспокоиться. Разве плохо, что Старик не сует свой нос в котельную?
— Оно, конечно, верно,— согласился Пендрик,— но без подсобных дальше не плывем.
— Я так и сказал Старику,— заметил Сурум.— Сначала ни в какую. Под конец уломал. Если, говорит, найдете, берите. Пока будем разгружаться и снова грузиться, вам еще придется посидеть в бункере. Перед отплытием представлю вас Старику. Скажете, что вы кочегары с датского парохода «Даго». Он сегодня вышел в море, мы его встретили. Капитан как раз был на мостике, видел. Итак, вы остались на берегу в надежде устроиться на какой-нибудь латышский корабль. Тоска, мол, по родине. А на «Даго», скажете, не хватало кочегаров, приходилось вкалывать как проклятым.
— Старик у нас патриот, поверит,— пояснил Вырвизуб.— Хотя и сами тут вкалываем как проклятые.
— Теперь будет легче,— заметил Пендрик.— Не волнуйтесь, мы вас мигом обучим. Пока дойдем до Ливерпуля, от вас кожа да кости останутся.
— Не запугивай,— одернул Пендрика Сурум.— Если их обидите, со мной будете дело иметь.
— Да разве мы кого об»ижали? — воскликнул Вырвизуб.— Только, чур, после первой получки с вас магарыч. Иначе на берег не пустим.
— Идет, ребята. Всю получку на стойку,— сказал Борис.— И по гроб вам будем благодарны.
— Ты смотри, ему уже гроб мерещится! — пропищал Пендрик.— Зачем тебе гроб, прыгни лучше за борт. А виски, ребята, что надо, Жжет, как огонь.
— За новое пополнение! — рявкнул Вырвизуб, поднимая стакан.
Мы выпили. Виски в самом деле обжигало нутро, но мы с Борисом держались. Вырвизуб спросил Сурума:
— А если Старик их не примет, тогда что? Оставим здесь?
— Тогда снова спрячем в бункере и повезем, как прежде,— ответил Сурум.
Было поздно. Бар постепенно пустел. За соседним столиком я написал Гите письмо. Оно было совсем коротким. Сообщал, что нахожусь в Стокгольме, через несколько дней отправлюсь дальше, к конечной цели своего путешествия, но, вероятно, задержусь в пути, а потому прошу не спешить с отъездом до моего уведомления. Письмо отдал Жану Суруму, и тот пообещал завтра же отправить его. Мы расплатились и покинули бар.
На одном из перекрестков Вырвизуб и Пендрик остановились у сверкающей вывески большого ресторана.
— Можно нам отлучиться на минутку? — взмолились они.
— Пошли вы ко всем чертям! — рявкнул Сурум.-— Но чтоб вернуться вовремя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62