Нас освободили. Потом, в Валенсии, прошла медицинские курсы и теперь работаю младшим врачом. А подруга все еще верит в бога. Отец у нее республиканец, на Арагонском фронте батальоном добровольцев командует.
— А ваш отец?
— Мой отец — профессор филологии Валенсийского университета.
— Мой друг когда-то собирался стать филологом,— сказал я.
— Ваш друг чересчур угрюмый.
— У него скверно сложилась жизнь.
— А у вас?
Я посмотрел ей в глаза и ничего не ответил.
— Вы совсем другой.
— У каждого свой характер.
— Не люблю угрюмых,— сказала Росита.— У нас в Валенсии народ жизнерадостный. Там много солнца, цветов. Валенсия — цветущий сад Испании. И там нет такой бедности, как здесь, потому и люди смотрят веселее.
— И андалузцы радостный народ,— возразил я.— Они мне понравились.
— От валенсийцев вы были бы в восторге! — воскликнула Росита.— И от самой Валенсии. Кто не знает Валенсии, тот не знает Испании.
— Я был в Валенсии всего один день. Проездом из Франции.
Росита рассмеялась.
— Товарищ Анатолио, разве можно за один-единственный день познакомиться с городом? Познакомиться с человеком — и то нужны месяцы, годы.
— Мы познакомились с вами значительно быстрее,— пошутил я.
Росита серьезно посмотрела мне в глаза.
— Да, но мы почти не знаем друг друга.
— О, я очень много знаю о вас! Вы были в монастыре, ваш отец филолог...
— Зато я о вас пока ничего не знаю.
— Мне особенно и рассказывать нечего,— уклончиво ответил я.— Я, так же как и вы, медико, а на войне вот стал артиллеристом.
— Артиллеристом? И это когда не хватает врачей? — воскликнула Росита.— Ну, а дальше?
— Теперь я еду в Альбасету, оттуда, возможно, в Валенсию.
— К нам в Валенсию? ~ Да.
— Тогда вы непременно должны приехать ко мне со своим другом. Я вам покажу Валенсию, познакомлю со своим отцом. А вы долго там пробудете?
— Дня три-четыре, не больше.
— Все же не один день! За три-четыре дня можно кое-что посмотреть. После этой проклятой поездки мне дадут два-три выходных. И тогда я буду в вашем полном распоряжении.— Росита написала свой адрес.— Мы живем довольно далеко от центра, зато место очень живописное. Посреди огромного сада. У моего отца там небольшая вилла, сад и участок земли. Если вы поедете трамваем, это вам не покажется далеко. Скоро наступит весна и все зацветет. И зима у нас не такая противная, как здесь. Ночью, правда, случаются заморозки, но днем всегда тепло и солнечно. Теперь, в январе, поспевают поздние апельсины. Они совсем красные, а по запаху похожи на вино. Потом зацветет миндаль...
Я сказал, что в моем родном городе сейчас снег и морозы.
— Неужели? В Испании тоже порой выпадает снег и бывают морозы, но они недолго держатся. Я люблю тепло и солнце,— добавила она,— и весну, когда все цветет, распускается.
И сама Росита была похожа на весну в своем первом цветении. Я старался отгадать, сколько ей лет. Она казалась моложе Альбины Пинедо, а может, и нет. Возможно, Росита видела меньше горя, чем Альбина, в первые же дни войны потерявшая жениха. Возможно, в холодке монастырских стен лучше сохранилась ее молодость, и только теперь, на воле, она распустилась пышным цветом.
Мы расстались за полночь хорошими друзьями, с твердым намерением встретиться в Валенсии.
Когда я вернулся в купе, Борис уже спал. Я тихо разделся и залез под чистые простыни, под теплое одеяло. Давно мне не было так хорошо.
В Альбасете все уладилось гораздо быстрее, чем мы ожидали. В отделе кадров нас принял приземистый, смуглый и очень учтивый болгарин.
— С вашим делом, товарищ Эндруп, я знаком,— сказал он.— Все документы посланы в латышскую секцию Коминтерна. Теперь нам остается только ждать. Письмо капитана Цветкова пошлю туда же. Капитан Цветков дал о вас хороший отзыв, как и комиссар Попов. Это очень важно. Не хочу вас напрасно обнадеживать, что все скоро выяснится. Но скажу откровенно, мы вам полностью доверяем. Однако дело чрезвычайно сложное. В условиях подполья такие вещи выяснить гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд. Я допускаю возможность, что это недоразумение.
— Это дело рук провокатора,— настаивал Борис.
— Возможно, не спорю,— сказал кадровик.— Наберитесь терпения, воюйте и дальше, как воевали до сих пор. Рано или поздно правда восторжествует, и тогда вы сможете гордиться, что в час тяжелых испытаний не склонили головы. И мы пожмем вашу руку и скажем: «Спасибо! Вы были и остались коммунистом».
Воцарилось молчание. Борис не проронил ни слова. Мы простились и вышли. В отделе для каждого нашлось письмо. Борису писал Седой. Мое — от госпожи Юдиной. В конверт были вложены снимки маленького Анатола. На одном из них он лежал в белой колясочке у густой акации, и солнечные зайчики играли на его упитанных щечках. На другом — госпожа Юдина держала его на руках, а на третьем он, совершенно голенький, барахтался в своей кроватке, улыбаясь во весь беззубый рот. «Какой замечательный парнишка! — с гордостью подумал я.— И это мой сын».
Я взялся за письмо.
«Дорогой Анатол!
Ради Вас и Вашего сына я только и живу сейчас. Стыдно сказать, каких обид натерпелась от мужа, когда вернулась из Парижа с Вашим сыном и останками любимой дочери. Но об этом при встрече. Теперь уж буря позади. Мы живем с ним то вместе, то врозь. О маленьком Анатоле не беспокойтесь. Он жив-здоров и чувствует себя хорошо. Я его воспитаю, как родного сына. У меня ведь в жизни ничего не осталось, только он и Вы. Посылаю Вам несколько фотокарточек, чтобы Вы сами могли убедиться, как он вырос и поправился. Пока Ваш сын со мной, я буду его воспитывать так, как мне велит мое сердце. Не забывайте нас, пишите чаще. С горячим приветом. Ваша Мара Юдина».
— Борис! — воскликнул я дрожащим от радости голосом. — Я получил фотографии маленького Анатола. Посмотри, какой бутуз!
Борис рассеянно взглянул на фотографии и молча вернул обратно.
— Опять что-нибудь... — с тревогой спросил я.
— Сподра арестована.
— Сподра? За что?
— Седой не знает. Прочел в газете. Она в Центральной тюрьме.
— Так вот почему от нее не было писем!
— Да, теперь все понятно,— сказал Борис. — Наверное, попалась со стихами.
— А ты не думаешь, что и тут приложил руку провокатор? — спросил я.
— Не обязательно,— ответил Борис. — Она слишком давно и много пишет, чтобы не привлечь внимания охранки.
Теперь у Бориса одной бедой стало больше. Недаром говорят, беда в одиночку не ходит. Бедный Борис, как он все это вынесет!
И, словно в ответ на мои невысказанные мысли, Борис решительно сунул письмо в карман и сказал:
— Пошли на вокзал, едем в Валенсию. Чем больше сталь закаляют, тем тверже она становится...
Утренний поезд в Валенсию давно ушел, следующий отходил не скоро. Мы отправились в комендатуру, предъявили увольнительные и получили паек. Здесь он* был куда обильней, чем в прифронтовом Пособланко. Потом отправились в кафе и там, заказав еще кое-что, превосходно позавтракали.
— Ну-ка, покажи теперь своего Анатола,— сказал Борис, вновь обретая душевное равновесие. Посмотрев на фотографии, он с улыбкой заметил: — Весь в тебя. Даже ямочка на подбородке твоя. А что пишет мать Гиты?
Я протянул ему письмо. Борис прочитал и усмехнулся.
— Ну, конечно, обычные мещанские ссоры.
— Мать Гиты вовсе не мещанка,— возразил я. — Она чудесная женщина.
— Не думаю, чтоб ты мог здраво судить о женщинах. Как вчера с Роситой?
— Росита пригласила меня в гости,— сказал я, почему-то умолчав, что она пригласила нас обоих. — Она живет в Валенсии.
— Отлично,— заметил Борис. — Вот тебе и занятие.
— Ее отец профессор университета. Филолог. Может, сходим вместе?
— Мне-то что там делать! Я постараюсь разыскать Жана Сурума.
— Думаешь, он все еще там?
— Если нет, повешусь... какой-нибудь красотке на шею, так же, как ты.
— Брось язвить!
Мы пришли на вокзал. На этот раз наш поезд был не особенно переполнен, нам удалось занять место у окна. И стекла здесь были не закрашены, так что мы снова могли любоваться дорогой, по которой полгода назад проезжали на Мадридский фронт. Каждая деревенька, каждый холм казались старыми знакомыми и проплывали за окном воспоминанием о наших первых днях в Испании. Справа поднимались синеватые зубцы Чинчильи, увенчанной мрачным силуэтом средневековой крепости. Потом возвышенность перешла в холмистую степь, и на склонах одного из холмов раскинулся городок Альманса. Перед отправкой на фронт мы проходили там обучение в древнем городском монастыре. В башне монастырского собора лейтенант Максимов посвящал меня в тайны топографических знаков и оптики, а внизу, в бассейне, в глухом саду, мы спасались от томительного зноя. В городке была большая швейная мастерская, там работало много молодых испанок. По вечерам они собирались на городской площади, где стояли орудия дивизиона, и охотно дарили улыбки нашим ребятам.
Поезд стоял довольно долго в Альмансе, и мы с Борисом отправились взглянуть на старые места. Монастырь, как и раньше, был занят интернационалистами, а на городской площади вместо наших допотопных пушек стояли современные гаубицы. Заодно зашли в магазин и купили высокие офицерские сапоги на шнурках — изделие местной фабрики. Сапоги блестели, точно лакированные, и плотно облегали икры.
— Ты в них похож на цаплю,— оглядев меня, сказал Борис.
Я не остался в долгу:
— А ты на индюка.
Но, конечно, в них мы выглядели куда лучше, чем в своих фронтовых опорках, и, проходя мимо окон швейной мастерской, ощутили на себе женские взгляды.
— Замечаешь, как стали заглядываться на нас? — весело сказал я Борису.
— Да не на нас, на сапоги,— отозвался Борис.
Глава 9 ВАЛЕНСИЯ
В Валенсии мы остановились в отеле «Европа». Он находился вблизи главного городского вокзала и был отведен для интернационалистов и других иностранцев. Нам дали номер с ванной, спальней и кабинетом на пятом этаже, откуда открывался чудесный вид на город. Необъятные кровати были застланы алым шелком, а пухлые подушки напоминали надувшихся глухарей на току.
— Как мы будем спать на таком роскошном ложе? — сокрушенно покачал головой Борис. Бесшумно ступая по мягким коврам, он прошел в кабинет и сел в большое кожаное кресло, скорее похожее на трон. — Что-то невероятное! Сюда ты спокойно можешь приглашать свою Роситу. Ей понравится.
— Если не возражаешь, мы так и сделаем. Борис усмехнулся.
— При чем тут я? Вам лучше встретиться наедине. И что ты вечно тянешь меня к своим красоткам!
— Ну и не надо, справлюсь один,— отшутился я'
— Вот это мужской разговор. Пока буду разыскивать Сурума, ты полюбезничай с Роситой. А вечером увидимся в гостинице.
Так и решили. Приняв холодный душ, позавтракав, мы расстались. Борис отправился на поиски Жана Сурума, а я — на вокзал.
Улицы были полны народу. В ясном небе ослепительно сверкало солнце, с залива тянуло теплым ветерком. Хорошо, я догадался оставить в отеле свой плащ. Росита была права: солнце Валенсии, веселый говор толпы ослепили и покорили меня с первых минут.
Дождавшись пригородной электрички, я сел в открытый двухэтажный вагон. В таких вагонах, наверное, хорошо ездить летом, но и теперь было приятно сидеть наверху и в просторные, открытые проемы любоваться стройными пальмами, поднимавшими свои опахала над крышами домов, огородами, вечнозелеными садами лимонных и апельсинных деревьев, сверкавших на солнце.
Пригороды Валенсии, отделенные друг от друга садами, полями риса, тянулись на десятки километров. К ним шли великолепные шоссе, трамвайные линии, железнодорожные ветки, так что сразу было трудно сказать, где кончается город и где начинается деревня. Ро-сита Альварес жила в Карлете, километрах в тридцати от центра города, и я все время следил за остановками, опасаясь проехать. В этот послеполуденный час в вагоне было свободно, к тому же большинство пассажиров, в основном женщины, предпочитали ехать внизу — почти у каждой была тяжелая поклажа. На втором этаже ехала ватага франтовато одетых милиционеров, с автоматами за плечами и кожаными флягами у пояса. Всю дорогу они шумели, горланили песни, курили и пили вино. Заметив, что я в одиночестве, пригласили и меня в свою компанию.
— Эй, товарищ, чего грустишь? Иди к нам. Отказаться было неудобно, я подошел. Узнав, что я
интербригадовец, они стали наперебой предлагать свои фляги, так что пришлось отпить по глотку из каждой. Потом, несмотря на протесты, наполнили мои карманы жареными орехами и солеными оливами.
— Карлет далеко? — спросил я.
— О, до Карлета еще порядочно,— ответил один. — Если не секрет, едете к своей возлюбленной?
— Да,— ответил я весело,— к возлюбленной.
— Самые красивые испанки живут в Валенсии,— сказал другой. — Женитесь, товарищ, и оставайтесь у нас.
— Сначала надо разбить фашистов,— сказал я.
— За этим дело не станет! — воскликнул третий. — Теруэль уже в наших руках. Давайте выпьем за героев Теруэля!
Снова пришлось отпить по глотку из каждой фляги. Я скоро понял, что имею дело с типичными тыловыми крысами, очень смутно представлявшими себе положение на фронтах и трудности республики. Сравнительно легкая жизнь в тылу сделала этих людей беспечными, чтобы не сказать большего. А когда они стали похваляться своим геройством и на пальцах пересчитывать, сколько каждый из них застрелил шпионов и монахов, я вообще пожалел, что связался с ними. И чего этих лоботрясов не гонят на фронт, думал я. Посидели бы денек в окопах лицом к лицу со смертью, с них бы разом слетело глупое чванство и показная удаль.
Поезд остановился на станции Карлет, я вышел на перрон. Милиционеры шумно прощались со мной, один из них кинул мне из окна свою флягу с вином, но я забросил ее обратно и пошел разыскивать дом Роситы Альварес.
После долгих блужданий и расспросов я нашел его на окраине городка, у реки Магро. Дверь открыла служанка и, узнав, к кому я пришел, провела меня в сад. Под прекрасным апельсинным деревом я увидел Ро-ситу. На плече у нее висела продолговатая корзинка, полная золотисто-алых плодов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62