Покончив с делами, вернулись в город. Савич получил с интендантского склада наш паек: три бутылки красного вина, три белые булки с томатным желе и колбасой. Со всей этой снедью мы явились в гости к Альбине. Она была дома и, нарядная, вместе с матерью и подружкой поджидала нас.
В просторной комнате у очага был накрыт стол — большая коврига белого хлеба, жаркое из кролика, жареные желуди, миска с оливами и плетеный кувшин с вином. Вручив матери наш гостинец, мы познакомились. Подругу звали Карменситой. Она была на год-другой старше Альбины, более сдержанна, но очень мила. Савич быстро нашел с ней общий язык, и они занялись патефоном. Наш шофер помогал матери резать хлеб, открывал бутылки. Загнусавил патефон, мать, извинившись за скудное угощение, пригласила нас к столу. Сама она подсела к горящему очагу, чтобы подрумянить кусочки белого хлеба. Комната наполнилась приятным ароматом. Микола Савич предложил тост за победу республики.
Мать вздохнула.
— Дай бог, сынок. Столько народу погибло, столько крови пролито. Иной раз в,госпитале смотришь,-— привезли без рук, без ног... Хорошо хоть голова цела. А мало ли кто без нее остался?
— Мама, опять ты!..— воскликнула Альбина.— Дай хоть немного забыть о войне.
— Разве можно ее забыть, дочка? Давно ли город фашисты разграбили. Забрали все подчистую. Хорошо, весной интербригады прогнали эту нечисть. Только ведь они недалеко ушли — закопались в землю под Сьерра-де-лос-Сантос. Если прогоните их, век вам буду благодарна. Святая мадонна, скорей бы настал этот день!
— Мы их выставим, будьте покойны,— утешал мать Микола Савич.— От них только мокрое место останется.
— И поделом! — воскликнула она.— Будут знать, как сбрасывать бомбы на беззащитных детей и женщин.
— Вот пройдут дожди, мы их возьмем в оборот,— добавил я,— Тогда у нас и оружия будет больше.
— Дай вам бог, сынок, дай бог! — говорила мать, раскладывая подрумяненные ломтики хлеба.— Угощайтесь, чем бог послал. Больше у нас ничего нет.
Мы стали расхваливать стол, и мать была рада. Кар-менсита сменила пластинку, патефон заиграл танго. Альбина наклонилась ко мне:
— Потанцуем? Микола пригласил Карменситу.
— Чудесно, правда? — спросила Альбина.
— Чудесно,— ответил я.
— Вы хорошо танцуете.
— Я скверно танцую.
— Нет, хорошо!
— Я давно не танцевал. А в Испании — первый раз.
— А у себя на родине?
— Очень редко.
— Значит, вы не любите танцевать?
— Люблю, но как-то не приходилось. Только на студенческих балах...
— А вы студент?
— Был. Теперь артиллерист.
— Я страшно боюсь артиллерии. Недавно фашисты обстреливали город. Я чуть не умерла от страха.
Пластинка кончилась. Карменсита подбежала к патефону, поставила вальс. Теперь мы кружились вокруг стола. За окнами опускались сумерки, горячие угли в очаге бросали на лица отсвет. Альбина казалась очень красивой. Шофер неторопливо беседовал с матерью. Она все еще поджаривала ломтики хлеба.
— Нравится? — спросила Альбина, и я почувствовал ее дыхание на щеке.
— Очень.
— Мне тоже,— сказала она.— Чудесный вальс.
— Замечательный вальс,— сказал я, вспоминая другой вальс, другой вечер — когда мы с Гитой танцевали на вращавшемся кругу в ресторане на взморье.
— У вас на родине осталась девушка? — спросила Альбина.
Я покачал головой. Это был неподходящий случай для задушевной беседы.
— А почему? У такого молодого человека...
— Была девушка, теперь ее нет,— сознался я, не выдержав ее открытого, ясного взгляда.
— И у меня больше нет,— сказала Альбина.— А первая любовь прекрасна, правда?
— Первая любовь незабываема.
— Он ушел воевать и погиб. Один калека вернулся домой и рассказывал, что Хозе погиб под Мадридом.
— Его звали Хозе?
— Да, он жил по соседству. Я до сих пор помогаю его родителям. Что поделаешь, война...
— Да, сколько горя она принесла!..
— То ли еще будет,— продолжала Альбина.— И потому так хочется хоть немного забыться, потанцевать... А завтра снова работа. Такая у нас жизнь, что поделаешь. Правда?
— Жизнь нелегкая,— сказал я.
— Если потом будет лучше, то ничего. Но кто знает? Одна бомба — и нас не станет...
Альбина смотрела мне прямо в глаза, обжигая своим дыханием.
— Мы еще поживем,— утешал я ее.— А потом будет лучше. Ради этого можно потерпеть, потрудиться. Ради этого стоит бороться, Альбина.
— Конечно, я просто так...— сказала она, как будто извиняясь.— Нам очень тяжело, правда. Я знаю, на фронте кое-кто считает, что у нас тут в тылу сплошные праздники. А на самом деле жизнь больше похожа на похороны. В каждой семье горе и слезы. Ночью сверкает больше слез, чем звезд на небе.
— Вы тоже плачете, Альбина?
— Нет, я больше не плачу. Все до последней слезинки выплакала. Земля размокла от слез и крови. Если бы можно было слезами горю помочь, я бы плакала. А так не хочу. Довольно...
В комнате стало жарко. Мы вышли во двор подышать свежим воздухом. Это был внутренний дворик дома — патио, со всех сторон окруженный стенами. На них вился виноград, в горшках — колючие кактусы, посреди дворика маленький бассейн из гранита. Дворик сиял чистотой. Мы сели на длинную скамейку. Помахивая веером, Альбина спросила:
— Анатолио, вам у нас не жарко?
— Я рад, что наступила осень.
— Вам нравится осень?
— Для меня ваше лето слишком знойно.
— А мне больше всего нравится весна,— сказала Альбина.— У нас она бывает такой чудесной. В горах цветет кустарник, в долине маки, по берегам олеандры. А горы кажутся прозрачными, синими, как будто из стекла. И почему только год не начинается с весны? Тогда бы он был похож на жизнь человека: весна, лето, осень и...
— Не вспоминайте пока о зиме,— прервал я Альбину.— У вас еще весна.
Альбина засмеялась, но в смехе звучала горечь.
— Нет, Анатолио, моя весна прошла. В Испании женщина старится быстрее, чем у вас на севере. В двадцать пять лет ее уже не назовут молодой. А у меня был жених.
— Хозе?
— Хозе,— сказала она, смахнув слезу с длинных ресниц. — У нас нередко невеста, потерявшая жениха, всю жизнь оплакивает его и не выходит замуж. А у вас?
— У нас — кто как,— весело ответил я. — Хотят — выходят замуж, не хотят — не выходят.
Альбина усмехнулась.
— Так просто?
— А что тут особенного? Альбина задумалась.
— Да, конечно, ничего особенного. Мы бы непременно с ним поженились, если бы не война. А вы почему расстались со своей любимой?
Я колебался. Не хотелось опять рассказывать мою печальную историю, к тому же совсем чужой, хотя и прекрасной девушке. Но Альбина ждала ответа, и я просто сказал:
— Она умерла...
— Умерла! — прошептала Альбина, прижимаясь ко мне. — Мы оба несчастны. Я думала, судьба была безжалостна только со мной... Оказывается, и вы...
В комнате заиграл патефон.
— Альбина, не будем говорить о таких грустных вещах. Пойдемте лучше танцевать.
Альбина медлила.
— Вы такой милый. Давайте посидим еще немного. Анатолио, вы еще приедете ко мне?
— Если пригласите.
— Я буду ждать вас всегда. Но вам, наверное, будет трудно выбраться. Может, я могу приехать к вам?
— Нет, нет! Ко мне не надо,— сказал я. — Подумайте, что скажут товарищи, если ко мне на фронт приедет женщина!
Альбина усмехнулась.
—- Вы рассуждаете, как монах. А фронт не монастырь. Я могла бы работать у вас на кухне или санитаркой...
— Но я не повар и не доктор,— отшутился я.— А вот я к вам приеду. При первой же возможности.
Мы встали. Альбина положила свою руку мне на плечо и, глядя в глаза, спросила:
— Обещаете?
Ее дыхание обжигало меня. Я поцеловал ее в губы. Они были горячи и ярки, как угли в очаге.
— Обещаю, Альбина,— прошептал я, крепко прижав ее к груди. Она дрожала и, конечно, не от холода. — Обязательно приеду... Но сейчас надо уезжать, пойдем потанцуем...
Мы пробыли у них до полуночи: пили вино, болтали о всякой всячине, танцевали. За окном опять лил дождь. С крыши с шумом стекала вода, а в комнате было уютно, тепло, и так не хотелось уходить. Мать Альбины с шофером следили за огнем в очаге, Карменсита и Микола то и дело подкручивали патефон, а мы с Альбиной танцевали, танцевали... Она мне нравилась, и я был рад, что судьба свела нас.
На прощанье Альбина подарила мне свою фотокарточку. Она была наклеена на кусок картона с золотыми цветочками на каемочке. Альбина выглядела на ней гораздо хуже, чем в жизни. Обычно бывает наоборот, но тут, видно, перестарался ретушер, и взгляд у девушки получился неживой, оцепенелый. Но я от души поблагодарил Альбину и бережно спрятал фотографию.
— Я буду ждать, Анатолио. Не забывайте...
— Я приеду. Обязательно приеду...
Через несколько дней у нас произошел странный случай: в медпункте батареи в страшных мучениях умерло трое легкораненых. Мануэль Зоро объяснял их смерть отравлением. Комиссар отнесся к этому с подозрением, предложил врачу сделать вскрытие, а меня послал в качестве помощника и в то же время наблюдателя.
По правде сказать, мне это совсем не нравилось. После стычки с Мануэлем Зоро в горах я потерял к нему всякое уважение, и он, конечно, с тех пор не питал ко мне теплых чувств. Я высказал свои соображения комиссару, но он настоял на своем.
— В медпункте скончались трое легкораненых — это чрезвычайное происшествие, его нельзя оставлять нерасследованным. А поскольку ты у нас единственный медик, ты не имеешь права отказываться.
— Вы считаете, что Мануэль Зоро приложил к этому делу руку?
— Даже если я не считаю, надо расследовать,— ответил Попов. — Умерли наши товарищи. Умерли люда. Да, и вот что: заберите их вещи, документы. Составьте акт...
Рано утром я отправился в медпункт. Сначала зашел на кухню позавтракать. Пендрик, угощая меня кофе с мандариновым мармеладом, спросил:
— Последнюю новость слышал?
— Слышал,— сказал я. — Умерло трое раненых.
— А знаешь от чего?
— Не знаю,— соврал я.
— От грибов,— сказал Пендрик. — Вчера у меня был Мануэль. Говорит, наелись ядовитых грибов. В Испании, брат, с грибами не шути! К ним нужно подход знать: все белые — ядовитые, а черных — этих ешь на здоровье, сколько влезет.
— Где же они их раздобыли?
— А в лесочке, у реки.
— И ели прямо сырыми?
— Зачем сырыми. Поджарили на кухне, у себя в медпункте.
— Разве в медпункте есть кухня?
— Ну, не кухня, конечно, обедов там не готовят — кипятят воду, стирают белье... Там и поджарили.
— А куда же смотрел Зоро?
— В том-то и дело — никто не видел, ни Зоро, ни санитарки!.. А то бы, конечно...
— Странно,— протянул я.
— Что тут странного? — воскликнул Пендрик. — Мы недавно кашу из желудей варили. Один солдат так объелся, чуть не помер. Потом три дня беднягу отхаживали. -
— А зачем вообще варить кашу из желудей? Они вредны для желудка.
— Но ведь чем-то надо питаться! На одном пайке не проживешь. В голодный год черти лягушек едят.
— Лягушек, милый мой, не только черти, но и люди добрые едят.
— Ну нет! Уж лучше воробьев. Вчера мы с одним крестьянином силками наловили воробьев. Такое блюдо получилось — пальчики оближешь. Как рябчики. Один остался, могу угостить.
Пендрик уже собрался принести воробья, но я остановил его. Нужно было торопиться, меня ждала неприятная процедура вскрытия. Может, нам удастся обойтись без нее? Все равно из мертвых они не воскреснут. Кто умер, тот умер.
Мануэль Зоро выглядел бледным, усталым.
— За всю ночь глаз не сомкнул,— сказал он, предлагая мне сигарету. Я курил и слушал его объяснение о случившемся. Зоро рассказал мне то же самое, что Пендрик, только с большими подробностями.
— Как вы считаете, коллега,— спросил он почтительно,— что нам делать?
— Комиссар настаивает на вскрытии,— ответил я без особого энтузиазма.
— Так! Значит, он не доверяет мне. Это оскорбительно! Скажите, дорогой коллега, как можно работать, жить в подобных условиях? Нет, с меня довольно! Производите хоть десять вскрытий, если вам угодно. Я пальцем не шевельну» Сегодня же подам рапорт и перейду в другую часть.
— Уж это вы напрасно,— пытался я его успокоить. — Если вы не хотите... Но я думал, вы сами заинтересованы узнать причину смерти.
— Какую еще причину? — нетерпеливо воскликнул Мануэль Зоро. — Я выяснил все до последней мелочи. Коллега, могу вам показать даже сковороду, на которой жарились эти проклятые грибы, бутылку, из которой подливалось оливковое масло. Все ясно до последней мелочи. К чему какие-то вскрытия. Мало ли что выдумает комиссар!
— Он считает, что это чрезвычайное происшествие. Штаб дивизиона может потребовать акт о вскрытии,— сказал я.
Мануэль Зоро пренебрежительно махнул рукой.
— Никто ничего не потребует, смею вас заверить. Не впервые люди травятся. Но уж если ваш комиссар так хочет, составим ему акт. Я напишу, объясню со всеми подробностями, как и что... Потом вместе подпишете Согласны?
Я пожал плечами.
— Ну что же... Если вы считаете...
«А что мне еще остается?» — подумал я. Самому сделать вскрытие — не по силам, а звать на помощь санитарок не хотелось. И уж конечно это окончательно восстановило бы против нас Мануэля Зоро. Он мог использовать этот случай для своей агитации против интернационалистов, а это не сулило ничего хорошего. И потому я согласился с предложением Зоро. Пока он составлял пространные объяснения и акт о непроизве-денном вскрытии, я тем временем обошел медпункт. Поговорив с санитарками, я окончательно убедился, что во всем виноваты были сами раненые. Мне показали сковородку с прилипшим к ней кусочком гриба. Единственно, что могло еще вызвать сомнения,— все ли сделал Зоро, чтобы спасти товарищей? Однако и этот вопрос не имел решающего значения. Из университетской практики я знал, что врача никогда не осудят за то, что он не применил то или иное средство,— ведь у него на этот счет может быть свое собственное мнение.
Когда объяснительная записка и акт несовершенного вскрытия были готовы и мы их подписали, Мануэль Зоро заметно успокоился, повеселел. Он даже извинился за «нетактичные слова», которыми, вероятно, обидел тогда меня и Бориса. Чтобы все загладить, он принес бутылку розового муската.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62