Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт. Коляска должна помещаться в лифте. Почему вы сняли номер так высоко? Это неудобно. Гите будет тяжело. С ребенком лучше всего жить на первом или втором этаже.
Я вспомнил укоры Дика.
— Вы правы. Придется потом переехать.
— Да, да, непременно. Может, подыскать квартирку? Что за жизнь в гостинице!
— Надо подумать.
— Конечно, это будет немного дороже, зато удобнее. Я постараюсь помочь вам. Ведь ваш отец тоже не оставит вас, правда?
— Разумеется,—- ответил я, хотя был далеко не уверен в этом.— Я написал ему, но ответа пока не получил.
Я расплатился, и мы пешком отправились в отель. Мы расстались в лифте. Когда госпожа Юдина вышла, Пьер озабоченно спросил:
— С вашей женой случилось несчастье?
— Мы отвезли ее в больницу.
— Очень сожалею,— сказал он вежливо.— Она мне понравилась. Она, наверное, очень хорошая.
— Да, Пьер,— ответил я.— Она ждет ребенка.
— Ребенка?! — удивился Пьер.— А я не заметил, что...— Он не докончил, смутился.— У моей сестры Жанны тоже недавно родился ребенок, маленький-маленький, как улиточка.
— Когда-то и мы были такими,— сказал я, и, пожелав друг другу покойной ночи, мы расстались.
Придя в свой номер, я повалился на диван и долго лежал неподвижно, глядя в спальню через открытую дверь. Там, казалось, прошел ураган. На полу валялась подушка. Постель Гиты была в беспорядке, повсюду висели ее вещи. Все было так, как до ухода Гиты в больницу, только самой Гиты не было. У меня не хватило сил встать и прибраться.
...Было уже поздно. Я позвонил в больницу. К телефону подошел дежурный врач.
— Никаких изменений,— сказал он и повесил трубку.
Я снова набрал номер.
— С вами говорит муж пациентки Гиты Юдиной. Скажите, все кончилось?
— О чем вы говорите! — сердито ответил тот же голос.— Мы спасем ее. Мы постараемся спасти. Она сейчас в операционной.
Я онемел, я не мог произнести ни" слова. На другом конце повесили трубку. Почему в операционной? Не перепутал ли он? Гита в операционной? Значит, осложнения. Конечно, преждевременные роды всегда связаны с осложнениями, но рна выдержит. У нее крепкий организм, она сильная, смелая, она выдержит. Завтра же все пройдет. Только бы поскорей кончалась эта ночь, эта страшная ночь!
Я вышел на балкон и долго бессмысленно глядел на город, в освещенных артериях которого пульсировала жизнь. Потом я подумал, что надо обо всем сообщить Гитиной матери. Я снял трубку, набрал номер. Отозвался усталый голос.
— Это я, Анатол,— сказал я.— Я только что звонил в больницу.
— Ну и что же, что? — забеспокоилась она, и я сообразил, что не нужно было звонить. Дежурный мог перепутать.
— Что же вы замолчали? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего... ничего особенного,— бормотал я.— Никаких перемен. Все протекает нормально. Простите за беспокойство.
— Хорошо, что позвонили, Анатол,— с облегчением сказала мать.— Я никак не могла уснуть. В голову лезет всякий вздор. Вы тоже поспите, уже поздно. Ложитесь спать, Анатол. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — отозвался я так тихо, что она, наверное, не расслышала. «Идиот! — обругал я себя, бросив трубку.— Зачем нужно было звонить и так глупо обманывать! А что, если в самом деле что-то случилось? Как ты ей завтра посмотришь в глаза? Идиот, какой идиот!..»
Чтобы разогнать тревожные мысли, я решил прибраться в спальне. Я застелил Гитину постель, аккуратно сложил чемоданы, сменил воду в вазах. Розы были совсем свежие, чудесно пахли, а тонкие длинные стебли гвоздик согнулись под тяжестью крупных цветов. «Завтра,— подумал я,— куплю цветы и отнесу Гите в больницу. Может быть, чайные розы? Они не слишком яркие, и аромат у них тонкий. Да, я куплю большой букет чайных роз и отнесу рано утром,, как только откроют ворота больницы. Я поеду один, пока мать не проснулась, все разузнаю... Потом вернусь в отель, расскажу ей обо всем, и она будет рада, что все обошлось благополучно».
Я лег на спину, то и дело поглядывая на часы. Время ползло черепашьим шагом, утро медлило, и я наконец заснул. Спал недолго, меня разбудил удивительный сон. С гор неслась лавина. Камни падали на грудь, били по голове, по ногам. Рядом стоял доктор Гибет и, усмехаясь, говорил: «Ведь я предупреждал. Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные и влекомые страшной лавиной. Мы безропотно роем самим себе могилы». Я хотел возразить ему, но не успел. Хотел позвать кого-нибудь
1 П Л
на помощь, но язык не ворочался. Наконец мне все-таки удалось крикнуть, и я проснулся. Дверь на балкон была открыта настежь. За башнями собора Нотр-Дам серебристой птицей вставал рассвет.
Я вскочил, бросился к телефону, снял трубку, но так и не решился набрать номер — положил трубку на место. Что-то звякнуло. Не звонит ли кто-то за дверью? Затаив дыхание я прислушался, но звук не повторился. Может, у меня начинались галлюцинации? Я снова снял и снова бросил трубку. Телефон сердито звякнул — только тогда я сообразил, что этот звук и перепугал меня. Нет, я не в силах звонить! Дождусь утра и пойду сам.
Голова была точно свинцом налита. Чтобы разогнать усталость, я встал под душ. Холодная вода хорошо освежала, а когда растерся жесткой льняной простыней, почувствовал себя совсем бодро. Быстро оделся, спустился вниз. Дверь в отеле была еще заперта, швейцар дремал.
— Куда вы так рано? — удивился он, выпуская меня. Я не ответил. Выбежав на улицу, пешком отправился
в больницу. Магазины были закрыты, я завернул на рынок и купил семь чудесных чайных роз. Как-то Гита сказала, что это число приносит ей счастье.
Когда я пришел в больницу, солнце уже висело над крышами, но сторож не хотел меня пускать. И лишь когда я сунул ему в руку крупную бумажку, он отворил ворота. Довольно долго пришлось просидеть в зале ожиданий — шел утренний обход,— а без разрешения профессора меня не хотели пускать.
Как только обход закончился, я зашел к профессору.
— Вы уже знаете? — спросил он устало.
— Я ничего не знаю!
Он удивленно глянул на меня поверх очков в золотой оправе.
— Хм, значит, вы ничего не знаете? — сказал он и протянул мне свою старческую руку.— Поздравляю! У вас родился сын.
— Анатол?
— Не знаю, как звать, но чудесный парнишка. Пока он, правда, слишком мал и хрупок. Но не беда, окрепнет, я думаю.— Я чуть не подпрыгнул от радости, но меня отрезвил серьезный взгляд профессора.
— А вот положение матери очень тяжелое,— после некоторого молчания произнес он.
— Я хочу ее видеть. Как она спала?
— Мы дали ей лекарство, она заснула,— неуверенно ответил профессор.— Ночью я наведывался к ней. Будем надеяться, все обойдется.
— Вы допускаете и другую возможность? — спросил я, замирая от страха.
Профессор устало улыбнулся, Наверное, и он провел бессонную ночь. Он покачал головой и сказал:
— Случай исключительно тяжелый. Она потеряла много крови. Где она могла так сильно ушибиться?
— В дороге,— соврал я.
— Да,— произнес он и снова покачал седой головой.— Сильные ушибы. Но ребенок будет жить. Ребенок, несомненно, будет жить.,.
— А она? Ведь она тоже будет жить!
— Я допускаю возможность, что нам удастся ее спасти.
— Только возможность?! — почти крикнул я.
— Только возможность,— спокойно ответил профессор. — Приготовьтесь к худшему, но не теряйте надежды на лучшее. Мы сделаем все, что в наших силах.
— Я хочу ее видеть.
— Только ненадолго,— сказал профессор, подавая мне белоснежный халат.— И посмотрите своего малыша. А ее, если спит, не тревожьте.
— Я посижу у кровати.
— Не теряйте надежды,— сказал он, провожая меня.— В детской вам покажут малыша.
Детскую я отыскал на слух. Маленький Анатол как раз завтракал. Его кормила красивая француженка. Закрыв глаза, он занимался своим делом, не обращая на меня ни малейшего внимания.
— Чудесный мальчик! — сказала женщина.
— Да, замечательный,— ответил я, незаметно кладя в карман кормилице несколько бумажек.
Я снова вышел в узкий коридор. Два санитара везли навстречу тележку на высоких колесах. На ней под белой простыней лежала женщина. Неприкрытыми остались только красивые ступни. Я остановился, хотел узнать, кто это, но язык не слушался меня. Санитары свернули куда-то, а я на цыпочках, словно вор, подкрался к палате, где лежала Гита.
Я прислушался — ни звука, тогда я осторожно потянул к себе дверь и бесшумно вошел в палату. Гита лежала, завернувшись в белую простыню. У постели сидела сестра с кислородной подушкой на коленях. Она отложила подушку в сторону, молча указала мне на стул и тихо, словно тень, скользнула в коридор. Я сел и прислушался к дыханию Гиты. Она дышала быстро и неровно. В лице не было ни кровинки. Только бы проснулась! Только бы взглянула на меня своими ясными глазами и хоть что-нибудь сказала!
Не помню, сколько прошло времени. Гита шевельнулась и медленно раскрыла глаза. Увидев меня, она улыбнулась и тихо сказала:
— Милый, ты давно здесь?
Я протянул ей розы и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.
— Какие прекрасные розы! — едва слышно сказала Гита.— Ты, наверное, давно сидишь. Почему не разбудил меня?
— Ты крепко спала.
— А ты спал эту ночь?
— Я отлично спал.
— Это хорошо, что у тебя крепкий сон,— сказала Гита почти беззвучно.— Доктор Тибет говорил, что спас тебя лишь твой великолепный сон.
— Так же, как тебя,— сказал я.— Это хорошо, что ты можешь так спать.
— Я никогда так долго не спала, как сейчас,— Гита слабо улыбнулась.— А маленькому Анатолу тоже спится хорошо?
— Ему спится еще лучше. Только что был у него, он как раз завтракал. Уплетал за обе щеки.
— Милый, скажи мне, как он выглядит?
— Как апельсин,— сказал я и сам невольно улыбнулся своему сравнению.— Он весь в тебя.
— Нет, он будет похож на тебя,— возразила Гита.— И это хорошо. Когда тебя не будет со мной, он мне напомнит о тебе.
— Я всегда буду с тобой... Как ты себя чувствуешь, тебе не больно?
— Нет, милый, теперь уже не больно. Только я совсем обессилела. Как только станет лучше, сама буду его кормить.— Я вытер ей пот с лица.
— Если тебе трудно, ты не говори, дорогая. Я просто посижу...
— Мне не трудно. Я только обессилела. А ты говори, говори... Мне нравится твой голос. У него, наверное, будет такой же голос, как у тебя.
— У него будет громче. Он уже сейчас басит, как Шаляпин,— сказал я, чтобы развеселить Гиту.
— Вот бы послушать! — тихо сказала Гита.— А ему там хорошо?
— Очень хорошо. Здесь все очень внимательны. Гита улыбнулась.
— Да, здесь хорошие люди. И наш Анатол будет хорошим, правда?
— Наш Анатол будет чудесным человеком.
Гита задумчиво смотрела в потолок и тихо говорила:
— Вчера вечером я забыла, как он выглядел. Долго вспоминала — и не вспомнила. Потом я видела его во сне. Он был большой, с такой же светлой шевелюрой, как у тебя. И глаза голубые, как у тебя, и такие же прекрасные. Мы все были в Риге, и мама была с нами. Мы сидели в Аркадьевском парке, на той же скамейке, где, помнишь, сидели с тобой, когда ты вышел из клиники. Помнишь?
— Конечно, помню.
— Да... И ты поучал его, как надо жить. Он был уже большой и умный, но ты поучал его. Ему это не нравилось. Он считал, что сам все знает, а я ругала его за это.
— Не слишком ли рано начинаешь ругать его? — пошутил я.
— Ведь это было во сне, милый,— с улыбкой ответила Гита, потом спросила серьезно: — А где мама? Почему она не пришла?
— Она придет позже,— ответил я.— Было рано, мне не хотелось будить ее.
— Скажи ей, что мне хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62