— Почему же мы молчим? — спросил я.
Попов посмотрел на меня спокойно, но унылым взглядом.
— Командир артиллерийского корпуса сегодня утром арестован.
— Как? Почему?
— Предательство,— сказал Попов.— Там стреляют не наши пушки. Фашистов. Мы наступаем без артиллерии. Она разбросана по всему фронту, а где нужна больше всего, там ее нет.
— Но ведь наступление можно было отложить, пока не сконцентрируют артиллерию! — сказал Борис.
— Артиллерию можно было сконцентрировать и раньше,— ответил Попов.— А наступление нельзя откладывать. Плохи наши дела, друзья. Теруэль сдан...
Это было уж слишком! Мы с Борисом молчали. Вдалеке громыхали пушки мятежников. Снова заговорил Попов:
— Это было задумано как ответная операция на захват Теруэля. Противник стянул туда большие силы. Вероятно, он попробует прорваться к морю. Чтобы отвлечь, распылить его силы, мы перешли в наступление здесь. Здесь одно из слабых мест в его обороне, отсюда рукой подать до португальской границы. И вот вам... Не хватает артиллерии. Но самое страшное — предательство. Противник заранее знал обо всем и потому приготовился. Подозрение пало на командира артиллерии и Мануэля Зоро.
— Мануэля Зоро? — воскликнул я.
— Да,— ответил Попов.— Они были друзьями с командиром артиллерии. Позавчера ночью Зоро исчез. Сначала решили, что он поехал за медикаментами, машины на месте не было. Потом оказалось, что он отправил ее в Альмадену, а сам перебрался ночью к фашистам. И уж, конечно, не с пустыми руками.
— Да, он повсюду совал свой нос',— сказал я, вспомнив события последних месяцев.
— Но у нас не было явных улик против него,— заметил Попов.— Да если бы и были... Командир артиллерии так благоволил к нему...
Меня мучила совесть. Я ведь знал Мануэля Зоро гораздо больше, чем кто бы то ни было, знал и молчал, боясь незаслуженно обидеть человека. Пораженческие настроения в эти трудные дни были нередки, и, конечно, не все, кто разделял их, были врагами республики. Но Мануэль Зоро оказался предателем. Видимо, он стал им не сразу. Падение Теруэля, возможно, было для него последней каплей, и он решил, что настало время спасать свою шкуру. Вполне возможно, Мануэль Зоро стоит сейчас на одном из наблюдательных пунктов мятежников и указывает врагу наши объекты. Какая мерзость!
Я пошел к комиссару и рассказал ему обо всем, что знал о Зоро.
— Товарищ Скулте, об этом нужно было рассказать раньше,— упрекнул меня Попов.
— Но у меня не было доказательств... К тому же
Зоро на каждом шагу козырял тем, что он испанец, а мы здесь иностранцы. Я боялся задеть чувства испанца.
— Чувства предателя! — воскликнул присутствовавший при разговоре Борис.
— Ты не прав, Борис! Нам всем было известно, что он человек неприятный, однако никто не считал его предателем.
— Ну что же, Анатолио,— сказал комиссар.— Теперь уже дела не поправить. История с Мануэлем Зоро — печальный урок для всех нас, и прежде всего для меня. Я сам должен был действовать решительней. Вы мне своевременно дали сигнал, а я все заботы взвалил на вас и Пендрика. По крайней мере, надо было сплавить Зоро с батареи. На большее мы не могли рассчиты-тывать, ведь он испанец. И вы правы, Анатолио, с испанцами мы должны быть очень осторожны. Мы приехали за тем, чтобы помочь им, а не за тем, чтобы судить их. Конечно, если перед нами явный враг, его следует обезвредить и передать испанским властям. Пускай сами разбираются. Словом, мы совершили непоправимую ошибку. А вам, товарищ Анатолио, придется взять на себя медпункт.
Я был ошеломлен.
— Мне? Но у меня ведь совсем не было практики! Товарищ комиссар...
— Никаких отговорок,— прервал меня Попов.— Вы сегодня же приступите к работе. Батарея уже готова к переезду на новые позиции. Как только стемнеет, мы выступаем туда,— продолжал он, кивнув на синеватые горы, где не смолкая гремела канонада.— Попробуем наверстать упущенное. Собирайте свои приборы, и спускаемся вниз. Там вас ожидает санитарная машина.
Я все еще пытался возражать, но Попов не слушал. Помогая укладывать оптику, он только добавил:
— И партийные дела приведите в порядок. При первой возможности примем вас в партию.
Взвалив на плечи стереотрубу, винтовку, топор и лопату, я с нелегким сердцем стал спускаться в долину. За долгие месяцы я полюбил эти крутые скаты гор, эти скалистые высоты, откуда открывались незабываемые виды на истерзанную в битвах Испанию. Внизу я чувствовал себя беспомощным червем, а там, на вершинах,— могучим горным орлом, под крыльями которого раскинулись ближние и дальние деревеньки, городки, реки, рощицы, одинокие лачуги. И теперь всю эту ширь и красоту я должен променять на затхлые комнаты с воплями и стонами раненых, на скальпель, застиранные бинты, насквозь пропахшие лекарствами, кровью и гноем. Но делать было нечего, и я спускался в долину, где под сенью каменного дуба меня ожидала санитарная машина...
Глава 11
У ЧЕРТОВЫХ ВОРОТ
Если на карте Испании соединить одной линией два городка Кордовской провинции — Саламеа-да-ла-Серену и Фуэнте Овехуну, то примерно посередине этой линии окажется небольшое, малоизвестное селенье Пераледа-де-Саусехо. Андалузцы, куда больше склонные петь, чем говорить, обычно произносят эти названия напевно и кратко: Саламеа, Пераледа и Фуэнте. В последние дни февраля на этом секторе фронта произошли ожесточенные бои. Начали их республиканцы без поддержки артиллерии и самолетов. Артиллерия подоспела, когда операция уже провалилась и республиканцы зарылись в землю, чтобы успешней отражать непрерывные контратаки противника.
Славянский дивизион тяжелой артиллерии был переброшен туда тоже с опозданием. Наша батарея заняла позиции под Пераледой, недалеко от того места, где река Сухара вгрызается в горные кряжи Педросо. Русло реки там сильно сужено, берега круты, скалисты, и потому это ущелье получило название Чертовых ворот. К нашему прибытию дождевые воды успели схлынуть. Под прикрытием отвесных берегов по обмелевшему руслу реки противник мог легко прорваться в тыл республиканцам.
Борису эта местность была известна еще со студенческих лет по пьесам Лопе де Вега «Фуэнте Овехуна» — «Овечий источник» и Кальдерона — «Саламейский алькальд». Монологи Лауренсии он знал наизусть и декламировал их нам, как артист со сцены:
Любить, душой тревожась о любимом,— Тягчайшая из всех любовных мук...
— Разве мало мы приняли мук? — спросил я, и Борис ответил:
Вы овцы, и овечий ключ
Вам для жилья как раз подходит '.
Пераледа была пустынна. Оставленная на произвол судьбы мебель, утварь, одежда, продукты говорили о том, что жители покинули городок в большой спешке, видимо, испугавшись подступавшего все ближе фронта... Мы облюбовали для медпункта белый двухэтажный дом с тенистым патио и фонтанчиком, струившим прозрачную, вкусную воду.
Дом, несомненно, принадлежал богатой семье. В спальне стояли отличные кровати, будто бы специально приготовленные для раненых. Санитар медпункта — маленький, полный, рыжий и веселый румынский еврей Хаим Берман — вычистил комнаты, застелил постели с пружинными матрацами. С зеленых склонов Педросо веял ветер и, залетая в открытые окна, перебирал складки белой скатерти. Довольные своей работой, мы с Хаимом уселись в плетеные кресла перевести дух. Шофер санитарной машины Пако сладко храпел на кушетке в соседней комнате. За Сьерра-Педросо рявкали орудия, сухо трещали пулеметы, рвались ручные гранаты и слышались резкие выстрелы противотанковых пушек.
— Отличное место,— сказал Хаим Берман.— У нас лучшего не бывало.
— Надеюсь, и я буду не хуже вашего прежнего шефа,— пошутил я.
— Я тоже надеюсь,— ответил Хаим.— С Мануэлем Зоро было трудно работать. Медпункт его мало интересовал. Все заботы ложились на меня.
— А что же его интересовало?
— Все что угодно, только не медицина. Политика, положение на фронтах...
— Меня тоже интересует политика и положение на фронтах.
Хаим усмехнулся.
— У него это все выражалось иначе. Он радовался каждой неудаче республиканцев и каждой удаче мятежников. Разумеется, не в открытую, но я это чувствовал, и мне это не нравилось. А кроме того, Зоро питал чрезвычайную слабость к женщинам. В каждом городке у него была своя пассия, но и этого ему казалось мало. Он еще прибегал к услугам публичных домов.
Перевод М. Лозинского.
— Здесь есть публичные дома? — удивился я.
— А где же их нет? — с улыбкой ответил Хаим.— Правильнее было бы назвать их тайными домами, потому что вывески сняты. А в остальном — как прежде. И Зоро был на них падок. Как муха на мед. Причем обожал иметь двух женщин сразу. Разумеется, порядочные девушки на такое дело' не шли. Сколько ночей мы с Пако дремали в санитарной машине или от нечего делать торчали под окнами. Он возвращался всегда пьяный, как скотина, усталый, будто камни ворочал. Вот какой был у меня шеф. И хорошо, что удрал, туда ему и дорога.
— Все же лучше, если бы вы его поймали,— заметил я.
— Конечно,— отозвался Хаим,— но он был слишком изворотлив, голыми руками не возьмешь. Меня с Пако отослал в Альмадену, а сам остался дома... Все шито-крыто, делай что хочешь. Наверное, по жене соскучился.
— Скорее всего по фашистам,— сказал я.— Бог с ним, Хаим!
Хаим улыбнулся и махнул рукой.
— Бог с ним!
— Одно плохо,— добавил я,— слишком много знал.
По улице проехали санитарные машины с ранеными. Одна из них была прострелена противотанковым снарядом, по другой прошлась пулеметная очередь. Это были машины пехотных рот, им приходилось подбираться к самым передовым. Шоферы и санитары рисковали больше, чем те, кто находился в окопах.
Орудия нашей батареи молчали, их еще не успели собрать. А Борис с Добриным и Гечуном работали вовсю на одной из скалистых высот Сьерра-Педросо в двух километрах от Пераледы.
По старой привычке меня тянуло к ним, и я, на несколько часов оставив свой лазарет, поднялся в горы. С наблюдательного пункта как на ладони была видна просторная долина, за которой снова тянулись скалистые, довольно высокие горы — Сьерра-Кемада. Одна часть республиканцев окопалась среди редкого кустарника долины, другая вырвалась вперед и заняла невысокий холм у подножия Сьерра-Кемады, приняв на себя главный удар противника. То там, то здесь, злобно рыча, ползали танки, юлили броневички, но на таком расстоянии трудно было определить, чьи они. Один танк в тени Сьерра-Кемады уже полыхал ярким черно-алым пламенем.
— Здесь будет жарко,— сказал Гечун.
— Слишком жарко,— согласился я.
— Ничего,— вмешался Добрин, не отрываясь от телеметра.— Мы, болгары, любим жаркие бани. А вообще, что может быть страшнее того, что мы с Анатолио повидали под Кихорной? Помнишь череп на ветке кипа риса?
При одном воспоминании у меня мурашки по спине забегали.
— Жаль, что я не с вами,— сказал я.
— Да-а,— протянул Гечун.— Кто бы мог подумать, Анатолио, что ты станешь тыловой крысой!
— Ты только посмотри на него,— подхватил Добрин.— Чистенький, холеный, как оловянный солдатик.
— Не могу же я в грязной одежде принимать больных и раненых,— оправдывался я.
— А гонорары получаешь натурой? — продолжал подтрунивать Гечун.— Если много будет, вспомни про нас, Анатолио.
— Пока что никто не несет. Поблизости ни души.
— Вот досада! — воскликнул Добрин.— Где же ты наберешь себе хорошеньких прачек?
— Тебе дам наряд на стирку,— отрезал я.
— Вот не советую! Со мной трудно будет расплатиться. А знаешь, как моряки стирают белье? Привяжут к чалке и за борт. Мне штурман из Варны рассказывал. В один прекрасный день его одежонку по ошибке заглотала акула, и он остался, как Адам в раю.
— Но у меня же нет парохода,— сказал я. Добрин усмехнулся.
— Почему обязательно пароход? Привяжи белье к санитарной машине, вкати ее в Сухару. Возле Чертовых ворот глубина небольшая, течение быстрое, в два счета перестирает твои простыни лучше, чем все Карменситы Испании.
— Ты его не слушай,— вмешался Гечун,— не успеешь привязать, как марокканцы стащат.
— Откуда здесь марокканцы? — удивился я.
— Их тут видимо-невидимо,— отозвался Гечун.— Франко гнал сюда все, что под руку попадалось.
Долина между Сьерра-Педросо и Сьерра-Кемадой клокотала, как адский котел. Борис уже несколько раз звонил на батарею и справлялся, нельзя ли открыть
огонь. Наконец ответили, что орудия собраны. Я приник к стереотрубе, наблюдая, как ложатся снаряды. Километрах в десяти с развевающимся черным знаменем скакал табор марокканцев. Внезапно земля раскололась под копытами лошадей, вверх взметнулось огромное облако дыма и пыли. Четкие ряды всадников смешались, конь знаменосца во главе колонны топтался на месте. Но потом кавалеристы выровняли строй и снова поскакали. Борис отодвинул меня от стереотрубы, прильнул к ней и сам беспрестанно командовал:
— Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь и на Сьерра-Педросо стали залетать снаряды тяжелой артиллерии мятежников. Пытаясь накрыть наш наблюдательный пункт, они сначала громили гранитные скалы, потом перенесли огонь по ту сторону зубчатого хребта и принялись пепелить домишки Пераледы. Противник, видимо, решил, что наши батареи стоят в городке, но они преспокойно вели огонь из крестьянских двориков, опоясанных высокими глинобитными стенами.
Опасаясь, что в мое отсутствие снаряд может угодить в медпункт, я поспешил вниз. Добравшись до шоссе, петлявшего по склонам из Пераледы в близлежащий городок Гранха, занятый фашистами, я увидел укрытые за гранитными глыбами противотанковые пушки. Возле них говорили по-латышски.
— Ребята! — крикнул я.
— Олээа! — отозвался высокий стройный лейтенант в зеленой шинели нараспашку. Голос показался мне знакомым, я подошел поближе. Он вышел мне навстречу.
Это был Адам Огринь, командир противотанковой батареи, с которым я познакомился среди развалин Вильянуэвы-де-ла-Каньяды.
— Анатол,— крикнул он, кидаясь мне на шею,— жив?
— Как видишь,— ответил я, свободной рукой изо всех сил колошматя его по спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62