Глава 7
ЗВЕЗДЫ В ТЕМНОТЕ
Как только над городом, опустилась ночь и на улицах затих шум трамваев, я отправился на розыски Бориса. Судя по трепетным зеленоватым вспышкам, он находился где-то у Даугавы, и я пошел туда бульваром Свободы, узкими улочками Старой Риги. В ресторанах еще звучала музыка, в освещенных кафе сверкал хрусталь. Напротив баров и ресторанов, прячась в тени парадных, дежурили уличные девки, привлекая к себе внимание прохожих. На Домской площади мне навстречу попалась странная процессия. Двое полицейских и один штатский вели троих парней, с виду рабочих. Один их них держал в руках кисть и банку с краской. Немного дальше на белом фасаде дома в свете фонарей
я увидел свежую надпись, сделанную красной краской: «Долой диктатуру Ульманиса!», «Руки прочь от Испании!», «Объединяйтесь в борьбе с фашизмом!».
В Епископском проезде, словно в черном коридоре без дверей, гулял ветер. Это было свежее прохладное дыхание Даугавы. Волны отчаянно боролись с течением, яростно кидаясь на гранитные берега: ветер с моря запрудил устье. Понтонный мост лежал поперек реки, выгнув спину дугой, словно огромный кот. Над гранитным барьером на ветру покачивались желтые лампочки, а где-то во тьме, как заплутавшая коза, время от времени блеял сигнальный бакен.
Бригада сварщиков работала у Рижского замка. Его громада — с толстыми стенами, башнями и узкими оконцами — застыла на берегу Даугавы, словно задремавшее чудовище. На круглой угловой башне реял разодранный флаг. Облезшая от дождей и времени стена освещалась, как огромный экран, зеленоватыми вспышками сварки. И на этом экране безостановочно двигалась черная тень человека, огромного, как Гулливер. По очертаниям и движениям этой фантастической тени я узнал Бориса Эндрупа. Вот он и сам, склонился над стальным рельсом, в обгорелых парусиновых рукавицах, с защитной маской на лице. А рядом в деревянной будке, спрятавшись от сырого пронизывающего ветра, его товарищи засели за поздний ужин. Заметив меня, Борис выключил аппарат. Зеленый экран потух, набережная погрузилась в темноту. Борис снял маску, бросил на рельсы хрустящие рукавицы и протянул мне свою большую руку.
— Пришел в гости?
— Пришел поговорить.
— Пойдем в будку, тут ты замерзнешь.
— Пройдемся по набережной,— предложил я.
Борис достал из кармана кожаного полупальто завернутый в газету бутерброд, и мы зашагали к Даугаве. Остановились у толстой чугунной сваи для причала судов. Борис сел на нее, развернул сверток и принялся за ужин. Хлеб, пропитанный ветром, вкусно пах.
— Ты хотел меня о чем-то спросить?
— Хотел тебе кое-что рассказать.
— Времени мало, рассказывай.
— Гита ждет ребенка.
— Ребенка?
— И довольно скоро,— продолжал я, радуясь, что
Борис в 1емноте не видит, как румянец заливает мои щеки.— Это осложняет наши планы.
— Почему ты раньше ничего мне не сказал?
— Постеснялся...
— Нашел чего стесняться! — воскликнул Борис.— Ребенок! Разве это позор?
— Это осложняет наши планы...
Уплетая хлеб, Борис смотрел в беспокойные воды Даугавы и о чем-то думал.
— Да, это осложняет наши планы,— произнес он наконец.— Хотя, по-моему, Гите должно быть все равно — сидишь ли ты в тюрьме или воюешь в Испании.
— На войне я могу погибнуть.
— В тюрьме ты можешь умереть. Твое здоровье подорвано.
— Я хочу его видеть.
— Кого?
— Ребенка.
— Ты думаешь, прокурор позволит тебе так долго гулять на свободе? Не будь наивным, Анатол. Как только ты поправишься, тебя упрячут в тюрьму.
— Что же я должен делать?
— Посоветуйся с Гитой. Может, что-нибудь придумаете.
— Она предлагает бежать.
— Куда?
— За границу.
— А деньги? На что будете жить?
— Хватит, чтобы не умереть с голоду. У отца все равно брать не буду.
— Упрям ты, как баран.
— И все же... Поможешь нам бежать?
— Гита может выехать без посторонней помощи.
— А я?
— О тебе говорил. Тебе достанем заграничный паспорт. Поедешь в Париж. Согласен?
— Я поговорю с Гитой.
— Тем временем пускай Гита оформляет документы. Для нее это не представит трудности.
— Думаешь, это возможно?
— Если не удастся осуществить этот план, отправимся морем, в Швецию.
— Морем?
— На рыбацком баркасе или на пароходе. Гита по-
едет поездом. Встретимся в Париже. Только решать надо быстро, времени мало. Тебя могут арестовать.
Перерыв кончился, Бориса ждали товарищи. Набережная снова осветилась зелеными вспышками. Я повернулся и, подгоняемый ветром с моря, под шум взбудораженных волн, яростно кидавшихся на гранит набережной, пошел вверх против могучего течения реки, туда, где в трепетном свете лампочек цепенел стальной мост.
На душе у меня было так же беспокойно и темно, как эта ночь, как воды Даугавы. Что будет со мной? Что будет с Гитой? Неужели все, что нам осталось,— это бегство в чужие края? Стальные балки старого моста, тяжко нависающие над бурной рекой, смотрели на меня из темноты, словно тюремные решетки. Да, мы должны убежать из этой страшной тюрьмы. Второй раз я не выдержу. Лучше умереть на поле боя, с винтовкой в руках. По крайней мере исполню свой долг, веление сердца...
С грохотом прокатил мимо поезд, швыряя в небо серые клубы дыма. Пронзительный свист и звенящий металлический гул говорили о том, что поезд пересекает Даугаву. Это был пассажирский поезд Рига — Вентс-пилс, который в пять утра делал остановку на знакомой с детства станции в Курземе. Сколько раз в последние годы я с этим поездом ездил домой, к отцу! От станции до дома было километров двадцать, и отец всегда поджидал меня в коляске своего приятеля-аптекаря с еще теплой деревенской закуской в сумке. И пока гнедой нас вез к дому, мы успевали рассказать друг другу все свои новости. Доведется ли мне снова побывать в родном доме? Увижу ли когда-нибудь отца?..
От автобусной станции, где дремали перед выездом ночные автобусы, я свернул на бульвар Аспазии. Оперный театр уже погасил огни, из соседнего ресторана «Рим» доносилась музыка. На Театральной площади, притулившись на облучках, клевали носами усталые извозчики; у колоннады стояли в обнимку пьяные, горланили песню. Здесь горели рекламы, здесь было много света, и потому центр города казался совсем другим миром по сравнению с ветреной и темной набережной, где работали сварщики. И над этими двумя непохожими мирами в ночное небо взмывал белый обелиск Свободы, а на вершине его стояла позеленевшая женщина из бронзы, держа на ладонях три позолоченных звезды.
Звезды не сверкали, звезды памятника Свободы погрузились во тьму, черную, как тушь. Казалось, эта тьма, застилавшая землю, огромный город, его людей, уже никогда не рассеется, и эта бесконечная студеная ночь погубит нас...
Глава 8
РАЗГОВОР О ЖИЗНИ
В субботу пополудни мы собрались поехать за город, но Гита запаздывала. Я стоял у раскрытого окна в своей комнате и любовался нежной зеленью сквера. Серебристо-серые плакучие ивы, словно фонтаны, струили на ветру дрожащий поток своих ветвей. Они сливались с зеленовато-серой водой канала, подернутой рябью от ветра и весел разноцветных лодочек.
Бульвар по сенью лип был пустынен. На тротуаре у старой колонки суетился сгорбленный извозчик, собираясь напоить коня. На детской площадке сквера играли в песке детишки, а их няньки, сдвинув головы, перебирали последние сплетни. Звуки духового оркестра, долетевшие от памятника Свободы, возвестили о смене караула. Будь со мной Борис, он не преминул бы отпустить какое-нибудь едкое замечаньице. «Анатол, обнажи голову! — сказал бы он.— Начинается клоунада. Слышишь, как дуют. Свободу хоронят!» Или что-нибудь в этом роде.
За стеной, где находился кабинет моего хозяина, послышался хриплый кашель. Я с замиранием сердца подумал, что он может позвать меня сделать укол. И в эту минуту я увидел на бульваре Гиту. Она была в легком голубом пальто, в белых туфлях, на голове светлая соломенная шляпка. Гита шла твердой, уверенной поступью независимой, зрелой женщины, ее красивое тело плавно покачивалось в лад шагам. Мне нравилась ее походка, и я тайком наблюдал из окна. Потом я открыл дверь и ждал ее на лестничной площадке — мне не хотелось, чтобы звонок оповестил Гана, что ко мне пришли гости. Гита не бежала по ступенькам, как это часто делают девушки ее возраста, а поднималась все той же степенной походкой, неторопливо. Так же ровно, степенно держалась она всегда в университете с товарищами и незнакомыми людьми. Но я-то знал, что это результат дрессировки родителей, потому что, оставаясь наедине со мной, она преображалась: становилась одержимо-веселой и шаловливой.
Мы сдержанно поздоровались, но, как только затворилась дверь, я сжал ее в объятиях и долго целовал.
— Ты исподтишка наблюдаешь за мной?
— Я готов это делать годами,— безумно и радостно говорил я,— дни и ночи напролет.
— Это неприлично.
— Настоящая любовь не знает обычных норм приличия,— философствовал я.
Иногда, оставаясь наедине с Гитой, я молол всякий вздор, но она отличала, что сказано в шутку и что всерьез. У нее был живой и острый ум, она сама любила шутить и с не меньшим удовольствием выслушивала самые дикие небылицы. Но теперь, после моего ареста, Гита стала молчаливой и даже изредка давала волю слезам.
Я помог ей снять пальто, шляпку. Пока Гита приводила в порядок волосы, пудрилась, подкрашивала губы, я любовался ее отражением в зеркале, будто впервые увидел ее густые брови, длинные ресницы и тяжелые темные волны волос, обрамляющие тонкий овал лица с упрямым, красиво изогнутым носом.
— Опять меня разглядываешь,— сказала Гита, не отрываясь от зеркала.
— Лучшее доказательство, что я к тебе неравнодушен.
— А может, сравниваешь меня с какой-нибудь другой, которая красивее?
— Во всем мире другой такой нет. Я тебя ни с кем не могу сравнить. Я любуюсь тобой.
— Это правда?
— Правда.
— Честное слово?
— Честное слово. Гита вдруг рассмеялась.
— Не слишком ли ты скромен, Анатол? Женщины не любят чересчур скромных поклонников...
— Мне кажется, я не так уж скромен, иначе ты не была бы моею. Разве это плохо?
— Это хорошо, милый,— сказала она, подсаживаясь ко мне на скрипучий диван.— Почему ты не спрашиваешь, как себя чувствует маленький Анатол?
— Я вижу, у тебя отличное самочувствие, а у него, .должно быть, еще лучше.
— Сегодня он спал спокойно и не тревожил меня... Я привлек к себе Гиту.
— Родители ни о чем пока не догадались? — спросил я.
— Мама знает,— весело ответила Гита.— Отцу сейчас не до меня. Да и вообще он на меня внимания не обращает. Ему и без того есть о чем подумать. Косметическая фабрика — новые духи, зубные пасты, кремы, пудра...
— А что говорит мама?
— Она одобряет.
— И побег?
— И побег! — воскликнула Гита.— Она пообещала высылать нам деньги, мы сможем жить без забот и продолжать учиться. Мои родители довольно богаты.
— А твой отец?
— Отцу пока ничего не скажем. А потом... Отец поступит так, как подскажет мама.
— Я обо всем рассказал Борису. И про маленького Анатола.
Гита с укоризной посмотрела на меня.
— Успокойся, он человек надежный.
— Это ты из-за него попал в беду. Мне он не нравится.
— Нет, Гита. Он открыл мне глаза. И потом, без его помощи я никуда не смогу уехать. Он достанет документы или найдет другую возможность переправить меня за границу.
— Разве есть еще и другая возможность?
— Конечно. Пока об этом рано говорить, но ьо^ис обещал помочь. Он тоже собирается бежать. Он едет в Испанию.
— Но там сейчас война! — воскликнула Гита.
— Он едет воевать за республику. И меня зовет.
— А как же ребенок, Анатол! — заволновалась Гита.— Ведь ты не оставишь меня одну?
— Успокойся, дорогая, я не поеду. Раньше я бы с радостью согласился, но теперь... Не бойся, Гита, я тебя не оставлю. В иных условиях ты бы тоже могла поехать, правда?
Гита с облегчением вздохнула.
— Кому я нужна там, на войне! Я и стрелять-то не умею.
— Я тоже не умею. Мы бы с тобой лечили раненых.
— Ты был бы врачом, а я твоей санитаркой? — весело спросила Гита.— Но у нас нет дипломов.
— На войне дипломы не нужны.
— Я боюсь тебя потерять, милый. Ты такой неугомонный! Ты все время воюешь сам с собой. Раньше я не замечала этого.
Я бережно обнял ее хрупкие плечи.
— Раньше я многого не понимал. Год назад, когда в Испании началась война, мне было безразлично, что там происходит.
— А я до сих пор как следует не знаю, что там происходит,— сказала Гита.— Только знаю, что там война.
— Там идет война за наше будущее. Если победят фашисты, они не остановятся на этом. Пожар перекинется дальше.
— Ведь ты меня не оставишь? — молила Гита.— Ты не смеешь оставлять меня одну с маленьким Анатолом. Обещай, что ты нас не оставишь.
— Я никогда вас не оставлю, никогда...
— Вот видишь, сколько я тебе доставляю хлопот,— шептала Гита, наклонившись ко мне.— Был, конечно, другой выход. Я хотела... Если бы ты только знал, милый!.. Я хотела... Я ведь не знала, что тебя ожидают такие неприятности. Если бы я только знала, я поступила бы иначе.
— Ты поступила правильно. Ты у меня необыкновенная. Ты чудесная. Я очень, очень рад, и потому сейчас же выброси из головы глупые мысли. Одевайся, и поедем за город. Я еще толком не видел весны и тебя.
— Едем! — радостно воскликнула Гита.— Едем! И останемся там на ночь и на все воскресенье. Мои родители уехали на взморье готовить дачу к летнему сезону. Матери сказала правду, а для отца придумала, что студенты с нашего факультета едут на экскурсию в Сигулду.
— Ну, ты совсем немного покривила душой. Разве я не студент твоего факультета?
— Отец учил меня: излишняя откровенность порой граничит с глупостью. Так я и поступила...
— Значит, не такой уж ограниченный человек твой отец, как ты пытаешься его представить.
— Очень ограниченный, Анатол, очень,— сказала Гита.— Мера всех вещей для него деньги. Он молится на них, и ночью ему снятся только деньги...
— Откуда ты знаешь?
— Он имеет обыкновение за завтраком рассказывать свои сны, они всегда связаны с деньгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62