Но шаг был твердый и бодрый. Он эхом разносился по тихим улочкам города. Из домов повысыпали жители — дети, женщины и старики. Мужчин почти не было. Как и всюду, они ушли на фронт.
Лагерь было решено разбить в монастыре — мрачной, грязной и вонючей дыре. Посреди двора стоял сложенный из больших камней колодец. Над ним на цепи висела бадья. Мутная вода пахла отвратительно, и дивизионный врач запретил ее пить. Но пока у колодца не поставили часового с винтовкой, солдаты тянули ведро за ведром. С замощенного двора вода сквозь трещины текла обратно в колодец, увлекая за собой мусор и пыль. После завтрака и обеда, выданных сразу сухим пайком, солдаты разделись почти догола и разлеглись на холодном каменном полу монастырских келий. В открытые окна залетал ветер, но он был настолько знойным, что скоро и каменный пол перестал отдавать прохладу.
— Скорее бы ночь! Сил больше нет,— жаловался Борис.
Мы лежали на полу в тесной монашеской келье, которую сами вычистили. Борис обливался потом, хотя был совершенно голый.
— Смотри, как бы тебя снова не пробрал ишиас,— предупредил я его.
Приступы этой болезни Борис испытал не раз еще в юности, когда помогал отцу в кузнице. С готовой подковой он бегал от раскаленного горна во двор — под навес, где на холодном ветру дожидались крестьянские клячи.
— Чего разлегся голый? Постели что-нибудь под себя. Смотри, как вспотел, а здесь сквозняк!
— Сил нет!
Я усмехнулся.
— Впервые такое от тебя слышу.
— Да что я — железный? В такой жаре сталь в бараний рог свернется, не то что человек. И все-таки доктора следует слушаться,— сказал он, нехотя поднимаясь с каменного пола и расстилая шерстяную плащ-накидку.— Ну вот, теперь можно поспать.
— А ночью что делал?
— Ночью думал.
— О чем?
— Все о том же,— ответил он уклончиво.
— О письме? — спросил я.
— Обо всем.
— Нехорошо, Борис! Зачем ты скрываешь от меня?
— Что скрываю?
— Не знаю. Что-то скрываешь. Расскажи мне, в чем дело?
Борис горько усмехнулся.
— Да что тут рассказывать! — Он достал из планшетки письмо Сподры и протянул его мне.— На, прочитай и все поймешь. Только дай честное слово, что никому не расскажешь.
— Клянусь! — сказал я, разворачивая письмо. «Дорогой Борис!
У меня нет ни малейшего понятия, где ты и когда получишь это письмо. Хотелось, чтобы ты получил его по возможности скорее. Через неделю после твоего отъезда в Риге начались аресты* Большинство наших друзей сейчас в тюрьме. Между прочим, была арестована и Гита, но о ее судьбе ты, вероятно, узнаешь подробнее от Анатола. Она держалась замечательно, хотя потом ей пришлось полежать в больнице. Но самое неприятное заключается в том, что какой-то негодяй и провокатор, закравшийся в наши ряды (не знаю, кто он, но уверена, это его рук дело), решив развалить работу и перессорить всех нас, пустил слух, будто во всех провалах повинен ты и что, опасаясь разоблачения, ты поспешил уехать в Испанию. Я пыталась выяснить, кто пустил эту гнусную клевету. Но со мной прервали всякие отношения. Я осталась одна и совершенно подавлена всем этим. Посоветуй, Борис, что мне делать. Самое нелепое во всей этой провокации то, что тебя обвиняют, помимо прочего, в провале подпольной типографии и аресте Анатола Скулте, Говорят, это ты его выдал...»
— Какая чушь! — вырвалось у меня.— Ты ответил Сподре?
Уставившись в мрачные своды кельи, Борис молчал. Потом вырвал у меня из рук письмо, сунул обратно в планшетку.
— Так этого нельзя оставлять! — волновался я.— Нужно разоблачить провокатора. Напиши ей, что делать.
— Я и сам не знаю, цто делать,-— прошептал Борис.— В первый раз чувствую себя дураком. Это хорошо продуманная провокация. Оболгать человека, который далеко и потому не может защищаться, совсем не трудно. Сподра могла бы защитить меня, но с ней прервали отношения. Значит, и она ничем не поможет.
— А Седой? — спросил я.
— Я напишу ему,— мрачно ответил Борис.
— А ты сам не догадываешься, кто бы это мог быть? — спросил я.
— Ума не приложу. Скорей всего меня избрали козлом отпущения. Чтобы какой-то мерзавец, подосланный охранкой, мог пробраться в ядро нашей партии, мог подтачивать его изнутри. Что теперь делать? Анатол, подскажи, что делать?
Ничего путного я не мог придумать. Я был слишком неопытен в таких вопросах. Может, Борису срочно вернуться в Латвию и там, на месте, все выяснить, разоблачить провокатора, пока он не устроил новых провалов? Я сказал об этом Борису.
— Нет, возвращаться нельзя. Прежде чем я успею что-либо предпринять, меня арестуют. Не так это просто, Анатол.
— Тогда напиши Маше в Париж,— сказал я.— Расскажи ей обо всем. Она умная женщина. Напиши Седому, Сподре... Версия о моем аресте и провале подпольной типографии — все шито белыми нитками, это каждому ясно, стоит мало-мальски разобраться.
— Как сказать,— возразил Борис.— Тот негодяй, наверное, думал, что в Париже мы расстанемся. Не мог же он предвидеть, что и ты отправишься в Испанию и мы тут снова встретимся. А на расстоянии людей проще всего перессорить и уничтожить в одиночку. Понимаешь? Если бы я не поехал в Испании и был сейчас в Риге, разве кто-нибудь посмел бы бросить мне в лицо такое обвинение?
— Тогда бы провокатор выбрал себе другую жертву,— сказал я.
— Возможно. А теперь... что теперь делать? Вдруг этот мерзавец попробует добиться, чтобы меня и тут, в Испании, объявили провокатором? Тогда остается одно — пулю в висок...
— С ума сошел! — воскликнул я.
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я бы стал защищаться» бороться. Нужно разоблачить провокатора.
— Могу рассчитывать на тебя?
— Я всегда буду рядом с тобой, Борис. Тебе нужно поговорить с комиссаром. Попов человек бывалый, он подскажет, что нам делать. Только не мучай себя и не вешай головы.
Борис горько усмехнулся.
— Не вешай головы! Тебе легко говорить.
— Мне трудно говорить, но я говорю от души. Борис с благодарностью посмотрел мне в глаза»
— А если я погибну? — Его голос дрогнул.-™ Я могу умереть, не смыв с себя позора...
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь...
Шмель с радостным жужжанием вылетел в окно. На монастырский двор опускались тихие сумерки.
Всю ночь автоколонна артиллерийского дивизиона двигалась по свежему проселку в сторону Мадрида. Размельченная и поднятая шинами глинистая пыль густым облаком окутывала машины. Пыль лезла в рот, в глаза, в уши, от нее невозможно было укрыться даже под брезентом. Ехали, не зажигая фар,— фронт был близко. Освещение включали только на поворотах, чтобы не столкнуться с встречными машинами.
Среди ночи у Яна Цериня начались боли в животе, поднялась температура.
— Пил воду из монастырского колодца? — спросил я его.
— Пил,— ответил он упавшим голосом.
— Все ясно, дизентерия,— сказал я.— Ведь было же сказано — не пить из этой помойки.
На ближайшей остановке больного поместили в санитарную машину. Врач подтвердил мой диагноз и сказал, что Цериня срочно придется отправить в Мадрид, в госпиталь.
Санитарная машина с Яном Церинем обогнала колонну, а мы поплелись за нею, продолжая глотать красноватую пыль, в которую время от времени, как в глухую стену, упирались лучи фар. Из Мадрида нам навстречу все чаще попадались колонны, подобные нашей. Ведь это была единственная дорога, соединявшая осажденный город с железнодорожной магистралью на Валенсию, откуда в Мадрид доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днем противник держал дорогу под огнем, зато ночью движение оживало, и потому нам приходилось ползти черепашьим шагом.
Под утро сильно посвежело. С горной гряды Гвадаррама, подобно черному чудовищу оцепеневшей на горизонте, спустился ветер. Может, он не был очень холодным, но после знойного дня и теплой ночи казался ледяным. Мы прижимались теснее друг к другу, но это не помогало. Закутавшись в шерстяные плащ-накидки, усталые, запыленные, шли навстречу пехотинцы республиканской армии. Они шли ссутулившись, дымя на ходу самокрутками, за плечами у них болтались винтовки самых различных систем. Без слов было ясно: идут защитники Мадрида, много месяцев просидевшие в окопах, изо дня в день смотревшие смерти в глаза, нечеловечески уставшие. Куда они шли этим студеным утрем, в глубокой задумчивости, не обращая на нас внимания? На заслуженный отдых? А может, снова в окопы после короткой ночи?
Скорей всего в окопы — на Мадридском фронте шли ожесточенные бои.
После тряски по колдобинам проселка наконец выбрались на асфальт. На повороте шоссе стоял указатель с надписью: «Мадрид». И опять нам навстречу шли пехотинцы. Но эти шагали бодрее. Одна колонна, чеканя шаг, пела по-немецки.
По их выправке, одежде можно было догадаться: новое пополнение направляется на фронт, чтобы в одной из бригад заполнить вырванное смертью звено.
— Интернационалисты,— сказал лежавший рядом Борис.— Немцы.
— Красные марокканцы,— сказал Христо Добрин, лежавший по другую сторону от меня.
— Почему марокканцы? — спросил Август. Сосед Добрина, Кароль Гечун, ответил:
— Не знаешь? Фашисты их побаиваются точно так же, как наши марокканцев.
С холма открылся вид на Мадрид, затянутый серой дымкой. А поодаль разлегся синеватый массив Гвадар-рамы с пригоршнями белых домиков, рассыпанных у подножья, и редкими снежными складками на скалистых вершинах. Над ними неторопливо плыли вереницы белых облаков. В центре города вздымалось стройное белое здание.
— Университет? — спросил я, не спуская восхищенного взгляда с панорамы города.
— Это здание почты и телеграфа. Узнаю по открыткам,— сказал Добрин.— Университетский городок должен быть левее, ближе к парку Каса-дель-Кампо.
Машина свернула налево и стала спускаться в лощину. Панорама Мадрида, представшая в свете утренней зари, постепенно скрывалась с глаз. Мы въехали в Викальваро, маленький городок, притаившийся среди холмов. Автоколонна пересекла главную улицу и остановилась у какой-то фабрики, возле железной дороги.
— Здесь дождемся темноты,— сказал комиссар Попов, вылезая из кабины.— Скоро начнут бомбить. В Мадриде днем бывает жарко.
Машины разместили во дворе фабрики, а дивизион расположился в ее просторных корпусах. Взяв жестяной ящик из-под пороха, мы с Пендриком отправились на ручей за водой.
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы отыскали городской водоем, куда с гор стекала чистая ключевая вода. Несмотря на ранний час, там собралось уже много прачек со своими малышами. Белье сушилось прямо на траве. Ребятишки на берегу строили дворцы, каналы. Размокшая красная глина служила им отличным материалом.
И вдруг в воздухе послышался гул. На городок шли вражеские самолеты. Мы с Пендриком бросили свой ящик и схоронились в первой попавшейся воронке, предлагая жестами прачкам и детям последовать нашему примеру. Но женщины только смеялись в ответ. Видимо, они успели привыкнуть к воздушным налетам и перестали их бояться. А самолеты со страшным воем пронеслись над городком и скоро скрылись за ближайшим холмом. Вскоре оттуда донеслись взрывы. Бомбили Мадридское шоссе, по которому недавно двигалась наша колонна.
Мы выбрались из укрытия и с облегчением вздохнули. Но в то же мгновенье над Викальваро показалась новая эскадрилья. Было видно, как от самолетов отделились черные точки, вверху что-то засвистело, завыло, потом послышался оглушительный грохот. Сразу в нескольких местах взвились к небу бело-красные фонтаны глины и дыма, а над головами пронесся град осколков. Все произошло настолько неожиданно, что мы от удивления даже не успели припасть к земле. Я только немного пригнулся, и это, наверное, спасло меня — в нескольких шагах упало что-то твердое, тяжелое. От волнения я не разглядел, что это — осколок, кусок балки или кирпич.
Над городком клубилась пыль. Две бомбы были сброшены в центре — одна разбила домик с электротрансформаторами, другая упала возле бассейна, где прачки стирали белье. Маленький курчавый мальчик, обливаясь кровью, лежал на развороченной земле. Над ним голосила убитая горем мать. Остальные женщины посылали громкие проклятья фашистским пиратам.
— Где тут больница?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62