— Сейчас напишем вам такую справку,— сказал доктор и нажал кнопку звонка.
В кабинет вошла старшая сестра Лилия Земдега, как всегда спокойная, красивая. Светлые вьющиеся волосы выбивались из-под белоснежной косынки, голубые глаза приветливо улыбались. Она поздоровалась со мной и сказала, что я выгляжу прекрасно.
— Что вы, что вы, госпожа Земдега! — воскликнул доктор Гибет.— Здоровье нашего пациента пока оставляет желать много лучшего. Сейчас мы напишем об этом справку.
Лилия писала, доктор Гибет диктовал: «Заключение о состоянии здоровья. Настоящим удостоверяю, что мой пациент Анатол Скулте после перенесенного им общего потрясения организма и кровоизлияния в мозг (инсульта) по-прежнему находится в тяжелом состоянии и нуждается в отдыхе, покое и систематическом лечении. Выдано для предъявления в полицию. Доктор Гибет».
Лилия Земдега ушла перепечатать справку, мы с доктором остались вдвоем. Его пальцы беспокойно барабанили по столу. Наконец он сказал:
— Господин Скулте, должен вас предупредить, что подобную справку выдаю вам в последний раз. Извините, иначе не могу. Вчера мне звонили, предупреждали. Поймите меня правильно, господин Скулте, я не могу... Они соберут консилиум, и тогда... всему конец. Закроют мою клинику, запретят частную практику. А вас арестуют и будут судить. Я просто удивляюсь вашей выдержке. Откуда только силы берутся! Вначале ваше состояние было почти безнадежно. Вы это понимаете?
— Понимаю, господин Гибет. Вы спасли меня тогда...
— А теперь уж не смогу,— повторил он.— С некоторых пор я начинаю задумываться: где мы — в демократическом государстве или в огромной тюрьме? Ответ напрашивается сам собой... Куда ни глянешь, кругом штыки, садизм, попрание элементарных гражданских свобод, смехотворный культ доморощенного диктатора — на манер нацистской Германии. Мои нервы не выдерживают. Рассудок восстает и негодует. А что толку? Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные с места и влекомые страшной, гибельной лавиной. Если только война не сотрет с лица земли все человечество, грядущие поколения будут смеяться над нами. Над нашей трусостью, над тем, что мы позволили залезть на троны убийцам и сами безропотно копали себе могилы...
— Но ведь не все живут так, как мы,— заметил я.
— Вероятно, вы имеете в виду Советский Союз? Испанию? Но их тоже предоставили своей судьбе. Черная лавина фашизма все сотрет с лица земли, все! Свобода, гуманизм — все погибнет. Все погребет под собой лавина фашизма.
— Вы чересчур пессимистичны, доктор,— сказал я.— В мире есть силы, которые борются против фашиз-
100
ма и способны сдержать лавину. Поверьте мне, господин Гибет, они задержат ее... Если мы потеряем веру в будущее, мы потеряем почву под ногами. Какой тогда смысл жить, бороться, мечтать о завтрашнем дне!
— Восхищаюсь вами, господин Скулте. После всего, что вы недавно пережили, верить в светлое будущее человечества... Я, к сожалению, утерял эту веру. Случай с вами для меня был последней каплей. Нас затягивает мерзкое зловонное болото. Уж если нет надежды выбраться, лучше опустить руки, чтобы скорей наступал конец.
— Нет! Нельзя опускать руки! Доктор Гибет устало улыбнулся:
— Но если нет никакой надежды?
— А если надежда есть, только вы ее не видите? — воскликнул я с жаром.— Нет, нельзя опускать руки. Нужно бороться за жизнь.
Гибет саркастически рассмеялся.
— Вы прямо Джек Лондон. Однако и он опустил руки... Насколько я понимаю, вы принадлежите к тем, кто погибает с музыкой?
— Нет, господин Гибет! Я принадлежу к тем, кто борется с музыкой. Я принадлежу к тем, кто никогда не опускает руки. Лавину нужно задержать, если мы хотим спасти человечество, спасти свободу...
Нашу дискуссию прервала Лилия Земдега. Она принесла справку. Доктор Гибет подписал ее и передал мне со словами:
— Прошу вас, господин Скулте!
Простились мы сердечно. Лилии Земдеге я на прощанье поцеловал руку.
— Мы для вас сделали все, что могли,— сказала она.— Берегите себя. Вам нужен покой, абсолютный покой. Желаю вам скорей поправиться, господин Скулте!
Разговор с доктором Тибетом и задушевные слова Лилии Земдеги глубоко растрогали меня. Чтобы успокоиться, я должен был погулять по скверу, прежде чем решился пойти в полицию. Вопреки моим ожиданиям процедура оказалась недолгой. Усатый чиновник, не ответив на мое приветствие, небрежно пробежал глазами справку доктора Тибета, что-то отметил в своей тетради, и я был свободен. Из полиции я отправился домой, чтобы взять несколько книг.
Стоило мне появиться в своей комнате, как постучался Ган. Он приветствовал меня с такой шумной радостью, будто мне удалось выйти живым из морга или воскреснуть из мертвых.
— Господин Скулте, вы ли это? Здравствуйте, здравствуйте! Какое счастье снова видеть вас! А я-то думал, что вы уехали к отцу в деревню, но...
— Я был на взморье. По совету врача. Мне предписан морской воздух.
— Ну да, конечно! — воскликнул Ган, ощупывая меня с головы до пят плутоватым взглядом.— Вы даже загорели. Но почему не оставили своего адреса? Вчера к вам приезжал отец. Вот деньги и письмо,— сказал он, доставая из кармана пачку денег и конверт.— Вы на него не сердитесь, он великолепный человек. Просто у него было превратное представление о вас. Я, образно выражаясь, раскрыл ему глаза. Не желаете взглянуть на карту Испании? Я отметил последние перемены на фронтах.
— Извините,— сказал я как можно спокойней,— извините, но у меня совсем нет времени. Нужно прочитать письмо, собрать кое-какие вещи...
— Вы снова едете на взморье?
— Да, и пробуду там несколько дней.
— Отец зовет вас на лето к себе. Он и нас пригласил погостить.
— Я поеду к нему позже. Сейчас не могу. Я нахожусь под наблюдением врача. До свиданья! — решительно закончил я разговор и принялся вскрывать конверт.
— До свиданья! — слегка опешив, произнес Ган и вышел из комнаты.
— Бегемот,— резюмировал я, когда дверь за ним захлопнулась.— Шимпанзе. Идиот...
Я сел на скрипучий диван и принялся за письмо.
«Дорогой мой сын!
Называю тебя так потому, что ты мне по-прежнему дорог. Извини, что в прошлый раз так получилось. Виной всему горячее отцовское сердце, которое очень озабочено твоей судьбой. Почему ты забыл обо мне? Как всегда, ждал тебя к лету домой, но не дождался. Приезжай! Мне совестно смотреть людям в глаза. Все спрашивают о тебе, и я не знаю, что сказать. Сам посуди, на что это похоже? Отец не знает, что с его сыном... Конечно, я тоже виноват, не знал всех подробностей. Господин Ган мне многое объяснил, и у меня сразу отлегло на сердце. Но ты с ним будь настороже. По-моему, он дурной человек. Лукавый, а лукавые люди дурные. Он преподнес мне несколько орехов, я раскусил их, и все оказались червивыми. Ты понял меня? Приезжай, Анатол! Мне надо о многом поговорить с тобой. На днях видел нашего кузнеца, говорит, и Борис еще не приезжал. Что же вы медлите? Приезжали бы вместе! Только Гана не берите с собой.
Оставил тебе немного денег на дорогу. Привези мне какую-нибудь хорошую книжку и купи фоноскоп, а то я не нашел.
Целую тебя, с приветом твой о т е ц».
Я читал письмо, чувствуя грусть и раскаяние. Все-таки у меня неплохой отец. Нельзя же требовать от пожилого человека, чтобы он поступал и думал так же, как я. У него была другая жизнь, другие понятия, его окружали совсем другие люди. Меня обрадовало его письмо и особенно замечание про старого Гана. Значит, отец раскусил преподнесенные Ганом орешки. Не такой уж ограниченный у меня отец. Деревенская жизнь, общество скряги аптекаря, волостного старосты и полицейских не смогли превратить его в обывателя. Я даже почувствовал гордость за отца, и мне захотелось тут же написать ему письмо. Но, здраво рассудив, решил не писать. Лучше из Парижа. Вполне возможно, охранка следит и за моей перепиской. Лучше подождать. Но одну его просьбу — купить фоноскоп — я выполнил не откладывая.
По дороге на вокзал я зашел в университет — решил забрать документы. Кто знает, может, они мне там пригодятся. Зачетная книжка и студенческий билет были при мне, все остальное находилось в деканате. Мы с Гитой условились, что документы из предосторожности привезет в Париж она.
Упакованные книги я оставил внизу у швейцара и вошел в полутемный прохладный коридор. У черной доски факультета филологии и философии толпились студенты. Экзаменационная сессия была в разгаре, кругом царило оживление. Я обратил внимание на широкоплечего молодого человека, который о чем-то бойко рассказывал двум девушкам у окна. Подбородок у него был заклеен пластырем. Мне показалось, я где-то уже видел этого парня. Он тоже взглянул на меня оторопелым взглядом, потом пошел за мной следом и, когда я стал подниматься по лестнице, окликнул:
— Коллега!
Я обернулся, полный дурных предчувствий.
— Что вам угодно?
— Вам не кажется, что мы знакомы? — сказал он не очень сердечно.
Я не ответил.
— Вы подлец! — сказал он и, выпятив залатанный подбородок, пошел на меня.— Я требую удовлетворения.
— Обратитесь за этим к швейцару,— отрезал я. И только теперь отчетливо вспомнил: это тот, с кем я дрался у Гауи. Я учтиво осведомился: — Как самочувствие? Я врач и могу быть вам полезен. На мой взгляд, у вас что-то неладно в черепной коробке.
Он побелел от злости, слова застряли в горле, а я тем временем повернулся и стал подниматься по лестнице. Уже открывая дверь, я услышал позади себя сдавленный выкрик:
— Идиот!
Не желая остаться в долгу, я ответил:
— Рад познакомиться с вами, господин Идиот...
Забрав документы, я возвращался тем же маршрутом, собираясь продолжить словесный поединок. Но мой противник покинул поле боя. Взяв у швейцара свои вещи, я в последний раз переступил университетский порог.
В сквере на скамейках сидели студенты, но моего противника среди них не оказалось. Я даже пожалел об этом, потому что настроение у меня было воинственное. Теперь мне было ясно, что этот тип, по словам Гиты, служивший в охранке, тогда не узнал меня, да и сейчас еще не знал моего имени. Эта встреча была для него полной неожиданностью. А я остался ею доволен.
Гита ждала меня с нетерпением. Она очень боялась, что меня задержат в полиции. О разговоре с доктором Тибетом я ничего ей не сказал, зато во всех подробностях расписал встречу с Ганом и недобитым студентом-сыщиком. Потом я дал ей почитать письмо отца, и она загрустила.
— Бедный отец! Ты его больше не увидишь. Тебе бы съездить к нему.
— Теперь уже поздно. Напишу из Парижа.
— Если ты расскажешь ему обо всем, он поймет.
— Я тоже так думаю.
— Да, так и сделай. Ему будет легче вынести разлуку. Ведь он только тобою и жил.
— Мне жаль его,— сказал я.— Но что делать! Родители часто считают, что дети должны жить по их образу и подобию.
— И мой отец относится к числу таких родителей,— заметила Гита.
Близился вечер, мы стали готовиться к встрече с Борисом и Сподрой. Это был каш последний вечер, и Гите хотелось быть красивой. Возможно, ее волновало предстоящее знакомство со Сподрой. Днем Гита побывала у парикмахера, маникюрши, а теперь одевалась с небывалой тщательностью. Ока заметно располнела, и ей пришлось примерить не одно платье, прежде чем был сделан окончательный выбор. Это был черный туалет из тафты. Гита выглядела в нем замечательно. Надела легкие туфельки, взяла маленькую сумочку и, оглядев себя в зеркало, спросила:
— Я тебе нравлюсь?
— Ты просто прелесть! — воскликнул я.
— Вот и хорошо! Я хочу быть красивее, чем она. Ты не видел ее?
— Кет. Очередной сюрприз Бориса.
— Наверное, он по уши влюблен в свою Сподру. Помнишь, с каким благоговением читал ее стихи? — Стоя перед зеркалом, Гита пыталась передать интонацию и жесты Бориса: — «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях, умереть, если нужно, с кличем крылатым: — Но пасаран!»
— У тебя отличная память,— сказал я. Гита усмехнулась.
— Я могла стать актрисой, правда? Ведь и сама я недурна, как ты считаешь?
— Недурна — не то слово, ты прекрасна.
— Спасибо, милый,— сказала Гита, целуя меня.— Давай потанцуем немного. Боюсь, я совсем разучилась танцевать. Когда мы танцевали с тобой в последний раз?
— На студенческом карнавале.
— Так давно! Ну, потанцуем...
— А что скажет маленький Анатол?
— Он не возражает. Только не быстро. Вот так, медленно, плавно...
Мы смотрели на себя в зеркало и танцевали. Черные глаза Гиты блестели. Ей очень, очень нравилось танцевать. Вдруг она остановилась.
— Сумасшедший, кто же танцует без галстука! Й почему нет белого платочка в кармане?
— Все платочки в чемодане.
— Сейчас же достать,— сказала она и бросилась к чемоданам.— И ты сегодня должен быть красивым. Я хочу, чтобы ты понравился ей.
Вскоре я стоял перед зеркалом, разодетый франтом.
— Теперь я тебе нравлюсь? — в свою очередь спросил я Гиту, и она весело ответила:
— Ужасно! Я готова еще раз влюбиться в тебя. Мне все в тебе нравится. И то, что ты такой неугомонный и немного грубый. Как ты сказал тому негодяю?
— Что у него неладно в черепной коробке. Гита смеялась.
— Так ему и надо. Тупой и упрямый осел. А челюсть, говоришь, все еще залеплена?
— Вдоль и поперек.
— А все это могло печально кончиться. Где ты научился так драться?
— Не мужчина тот, кто не умеет дать сдачи,— хвастливо бросил я.
Глава 14 РАССТАВАНИЕ
Мы с Гитой пришли на станцию до прихода рижского поезда. Я купил в газетном киоске пухлый субботний номер, мы сели на скамейку под липой и стали читать. Специальный корреспондент сообщал из Парижа, что в Пиренеях французские пограничники задержали группу молодежи различных национальностей, которая намеревалась нелегально пересечь франко-испанскую границу, чтобы принять участие в борьбе красных против генерала Франко.
— Бедный Борис! — сказала Гита.— Его тоже могут вот так же задержать.
— Тише! — прошептал я, хотя поблизости никого не было.— Давай не вспоминать об этом сегодня. Запомни: ни слова. О нашей разлуке — тоже ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62