Мы вымыли руки, будто после тяжелой, грязной работы, и вышли в сад. Мускат был удивительно ароматный. Мануэль наполнил стаканы, мы выпили за дружбу.
— Их надо похоронить,— вспомнил я. Зоро усмехнулся.
— Давным-давно похоронены! Мы, коллега, занимаемся этим ночью. Уж так заведено. Днем похороны производят нехорошее впечатление на солдат. Тем, кто еще сражается, незачем видеть тех, кто уже сложил оружие.
Опять он был прав! А мне и в голову не пришло, что покойников хоронят ночью.
Я уж было совсем собрался уходить, но вспомнил, что комиссар просил забрать документы и вещи умерших. Я сказал об этом Зоро, он усмехнулся, пошел в дом и скоро вернулся с пачкой пожелтевших писем и тремя воинскими книжками.
— Вот все их богатство,— сказал Зоро, бросив буР маги на стол.
— А денег у них при себе не было? — наивно спросил я.
— Денег? — переспросил Зоро. — Откуда же у них могли быть деньги! А если и были, свалили в яму со всеми деньгами. Мы по карманам не шарим.
— Составьте акт,— сказал я ему. — Хорошо, что вспомнил. Комиссар просил.
— Комиссар! — протянул насмешливо Зоро.— Для этих комиссаров главное бумажки.
— Порядок есть порядок,— возразил я. Зоро посмотрел на меня недобрым взглядом.
— С бумажным порядком далеко не уйдем. Порядок должен быть у нас в душе, в сердце. Тогда будет меньше бумаг и больше порядка.
— Вы настоящий анархист,— я пытался уязвить его, но он ответил:
— И я горжусь этим. Вы, коммунисты, любите бумажный порядок, мы, анархисты,— неписаный, но строгий порядок. И это есть высшая форма порядка.
— Ладно, пишите,— торопил я его, мне надоело с ним спорить. После выпитой бутылки Мануэль Зоро готов был говорить до вечера. А мне еще предстояло свернуть наш наблюдательный пункт, чтобы ночью перебраться на позиции, которые мы с Савичем присмотрели.
Пока Зоро писал, я разглядывал его. Осунувшееся лицо теперь не казалось таким усталым, видно, подействовало вино. На высокий лоб спадали черные жесткие волосы, под густыми бровями лихорадочно бегали нервные глазки. Тонкие губы были слегка ^ыпячены и двигались вместе с правой рукой. На левой, которой он придерживал лист, сверкали золотые часы-браслет. Раньше я не видел у него этих часов. Может, он снял их у одного из умерших?
— Медико, у вас великолепные часы,— с напускным равнодушием сказал я.
— Да, часы отличные,— спокойно отозвался он, не отрываясь от бумаги.— Свадебный подарок жены. Врачу немыслимо работать без хороших часов. Посмотрите,— продолжал он, подставив мне руку с часами,— они с хронометром.
— Хороший подарок,— проговорил я. Мне даже стало неловко за свою подозрительность. Поэтому, как
только акт был готов, я поспешил на батарею. Коми< сара Попова нашел в палатке.
— Ну что? — спросил он, заглядывая мне в глаза. Я молча протянул ему акты и документы умерших.
— Вскрытие сделано?
Что я мог ответить? Под актом о вскрытии стояла моя подпись, оставалось только врать.
— Все в порядке,— ответил я не очень бодро.
— Значит, мои подозрения необоснованны?
— Видимо, так, товарищ комиссар.
— Почему — видимо? Я смутился.
— Понимаете, товарищ комиссар, в таких вещах трудно утверждать наверняка. Пришлось бы делать анализы, а в наших условиях это невозможно.
— Но вы уверены, что Мануэль Зоро не причастен к их смерти?
— Вероятно, нет.
— Опять — вероятно? Ваше мнение — да или нет? Вопросы комиссара совсем сбили меня с толку.
— Мое мнение? Я считаю... я не допускаю возможности, что он мог это сделать. В акте все записано.
— Хорошо,— сказал он и, перейдя с официального тона на «ты», добавил: — А теперь дуй в горы. Собирайте свои причиндалы и, как только стемнеет, спускайтесь вниз. Ночью снимаемся.
Я вышел из палатки комиссара, словно побитый щенок. Черт меня дернул пуститься в такие махинации! И как я мог подписать акт о не совершенном вскрытии? Может, Мануэль Зоро все же причастен к этому делу? Может, вместо того чтобы вылечить, он постарался их залечить? Могу ли я поручиться, что было не так? Нет, не могу.
Я подумал и решил, что пока не имею права подавать заявление в партию...
Глава 7
В ОГНЕННОМ КОЛЬЦЕ
Той ночью нам не удалось сменить позиции — противник неожиданно перешел в наступление. Оно началось на закате и продолжалось всю ночь. Мы с Борисом находились на холме, управляя огнем батареи. На рассвете обнаружили, что республиканцы оставили близлежащие высоты, и наш наблюдательный пункт оказался почти в окружении.
— Отступать нельзя,— сказал Борис. — Прежде должна отступить батарея. Позовем на подмогу испанцев.
Связавшись с Миколой Савичем, я отправился в штаб испанского батальона и попросил выделить нам роту для защиты наблюдательного пункта. Вскоре она прибыла. Окопы, соединительные ходы были достаточно глубоки, пулеметные точки, блиндажи — надежны и прочны. Командир роты Хоакин Пенья — отчаянный парень лет восемнадцати — устроил свой командный пункт под соседней скалой.
— Высоту надо удержать, чего бы это ни стоило! — кричал он своим командирам отделения. — Иначе артиллеристы отойдут, и тогда нам несдобровать.
По горам стелились низкие облака, обдавая нас холодной росой. Появились самолеты противника, но бомбить из-за скверной видимости не решились. В полдень на землю обрушился ливень, и долина заблестела от луж. Это нам было на руку — наступать при такой погоде трудно. Тем временем размокшими проселками к нам на помощь спешили танки. Продираясь сквозь месиво грязи, они ревели, словно раненые хищники, сея панику среди мятежников.
Атака захлебнулась. Противник залег.
Однако ночью, под прикрытием темноты, фашисты окружили нашу высоту и оборвали связь с батареей. Мы оказались отрезанными от всего мира: я, Борис и Пенья со своей ротой. Мы спрятали оптику в пещерке под скалой и, обвесившись гранатами, ждали штурма. Он начался ураганным огнем артиллерии. Гремели взрывы, свистели осколки, крошился камень. Было много раненых, ротный санитар не успевал перевязывать, и я пришел ему на помощь. Медпункт был устроен в узкой расселине, где мы натянули брезент, чтобы защитить раненых от дождя. Мертвых складывали в зарослях кустарника, при таком обстреле некогда было хоронить.
Высота держалась.
Потом заговорила наша батарея, видимо, Добрин и Гечун установили другой наблюдательный пункт на одной из соседних высот. Но стреляли неуверенно, боясь угодить в своих. Однако огонь произвел должное впечатление на мятежников. Он застиг их на открытой местности, где они, понадеявшись на легкую победу, поленились окопаться. Чтобы показать своим, что высота еще в наших руках, мы подняли красный флаг.
Вышла вся вода, кончилась пища. Воду еще можно было собрать из лужиц, из ямок на выступах скал, а достать пищу не было никаких надежд. Труднее всего приходилось раненым, потерявшим много крови. Выручил случай. Осколок скалы или снаряда сразил большущего горного орла. Связисты приволокли его Хоакину Пенье.
— Тозарищ командир, мы вам приготовим из него ужин.
— Отнесите птицу в медпункт для раненых,— приказал Пенья.
Так эта птица оказалась у нас в медпункте. Мы долго думали, что с нею делать — варить было не в чем. Наконец нашли выход: разрезать на куски, облепить глиной и прожарить на костре.
Обстрел продолжался, а мы с ротным санитаром жарили орла. Санитар раздобыл где-то соли, и жаркое удалось на славу. По крайней мере так говорили раненые. Несколько кусочков я отнес Борису и Хоакину.
— Здорово! — хвалил Пенья, похрустывая горелым мясом.
— Гораздо лучше, чем ослятина,— заметил Борис. Ночью мы отбили несколько атак, а под утро к нам
на выручку пришел испанский батальон, и после короткого, но жестокого боя осада была снята. Когда подсчитали потери, оказалось, что больше половины роты уничтожено. Пенья получил ранение.
В долине у дороги под раскидистым каменным дубом мы вырыли братскую могилу. Над нею, глотая слезы, произнес небольшую речь Пенья, потом говорили Борис и комиссар Попов. Плотной стеной окружали могилу товарищи погибших — до смерти усталые, серые, как сама земля.
Во время похорон подъехал Мануэль Зоро на своей санитарной машине. Он пожал мне руку, поздравил с благополучным выходом из окружения, потом тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
— Долго это будет еще продолжаться, Анатолио? Я не ответил. Я не мог говорить. Солдаты — те, что
остались в живых,— запели над засыпанной могилой гимн своей роты, и я принял стойку «смирно». Игривый мотив и легковесные слова не вязались с торжественностью момента. Зоро смотрел на меня, ухмыляясь.
Мне захотелось сказать ему что-то резкое, обидное, но я сдержался. Санитарная машина была до отказа наполнена ранеными, шофер сигналил, и Мануэль Зоро ушел не простившись.
Вечером ребята устроили ужин в честь меня и Бориса. Они не надеялись снова увидеть нас живыми, и потому наше появление произвело фурор.
Дик обнимал меня, целовал, хлопал по плечу ладонями.
— Малыш, ты все-таки жив!
На глазах у него были слезы, и это растрогало меня до глубины души. Ян Церинь тем временем мял Бориса, Август Саука с распростертыми объятиями дожидался своей очереди. Дружеские излияния продолжались потом у костра за бутылкой расчудесного муската, подаренной нашим другом — стариком крестьянином. Только Пенд-рика не было с нами. Как только мятежники ринулись в атаку и над кухней засвистели первые шальные пули, Пендрик побросал в грузовик свои кастрюли, запасы и отбыл дальше в тыл.
За этот самовольный поступок ему досталось от комиссара. Пендрик оправдывался тем, что он последовал примеру Мануэля Зоро — тот первым эвакуировал свой медпункт. Теперь они снова жили соседями, километрах в пяти от батареи.
— Давайте навестим их,— предложил Август Саука.
— Командир не позволит,— возразил Ян Церинь.
— Я попрошу его! — воскликнул Дик и бросился к палатке Миколы Савича. Скоро он вернулся. По его бодрой походе было видно, что разрешение получено.
— Пошли, ребята! — крикнул он. — Велено проверить, как он там устроился.
Борис Эндруп остался на батарее. В последнее время его мучил ишиас. После отдыха и выпитого вина самочувствие у меня было отличное, и я с удовольствием присоединился к товарищам. По дороге мы встретили комиссара Попова. Узнав, куда идем, он сказал:
— Товарищ Скулте, заодно посмотрите, как Зоро справляется с вывозом раненых.
— Слушаюсь,— бодро ответил я, хотя не имел ни малейшего желания снова заниматься Мануэлем Зоро.
Мы шагали грязным извилистым проселком; по обеим сторонам возвышались невысокие, сложенные из камней заборы, а за ними виднелись вечнозеленые оливковые рощицы, виноградники, давным-давно сбросившие листву, и твердолистные каменные дубы. Все лощинки на пути лежали под водой, и нам пришлось разуться, пересекая их. Почва была глинистая, а вода от нее красная, как кровь, и очень холодная. Небосвод был затянут плотными тучами, и только кое-где в просветах сверкали яркие южные звезды.
— Интересно, что поделывают сейчас мои дружки в Латвии,— с грустью произнес Ян Церинь. Этот деревенский парень после госпиталя удивительно быстро втянулся в фронтовую жизнь и так наловчился в стрельбе, что превзошел бывалых артиллеристов. Но тоска по родине, по друзьям не давала ему покоя.
— В Шотландии сейчас зима,— спокойно сказал Дик. — Но море у нас не замерзает, докеры круглый год работают.
— В Латвии тоже зима,— произнес я с болью в сердце. — Поля, леса покрыты снегом.
— Поваляться бы сейчас в белом, чистом снегу! — воскликнул Август. — Недавно получил письмо. Приятели пишут, зима на редкость красивая.
— А что сегодня за день? — спросил Ян Церинь.
— Воскресенье,— ответил Дик.
— Значит, мои ребята сейчас на лыжах,— сказал Ян. — Мы, бывало, как воскресенье, так на лыжи. После хорошей пробежки соберемся где-нибудь в лесу, разложим костер из хвороста, поджарим колбасок, обсудим свои подпольные комсомольские дела, обо всем условимся — и снова на лыжи. Снег летит в лицо, ветер свищет в ушах... Эх, друзья, какие прогулки!
У меня не было таких чудесных воспоминаний о родной зиме. Может, и были — просто не вспомнились. Зато письмо, полученное Саукой с родины, навело меня на грустные размышления. Почему молчат и Гитина мать и мой отец? Отец мог рассердиться или испугаться, но мать Гиты — ей бояться нечего — могла прислать хоть небольшое письмецо и фотографию маленького Анатола. Может, с моим сыном что-нибудь случилось, и она не хочет меня огорчать? Если так, то пусть уж лучше не пишет. Лучше мучиться в неизвестности, чем получить новый страшный удар...
«Нет, я должен выдержать,— подбадривал я сам себя.— Что бы ни случилось — не вешать головы. Наше время суровое, трудное. Я сам выбрал себе этот путь, и я должен идти по нему до победы или последнего „вздоха».
Но что же со Сподрой? Она почему замолчала? А Седой? А Жан Сурум, который остался в Валенсии? И почему до сих пор нет ответа из Коминтерна по делу Бориса Эндрупа? Неужели и тут провокатор выйдет победителем? Не может быть. Не может! Придет день, мы разобьем фашизм. Тогда люди смоют пыль и копоть сражений и расправят плечи для новой, свободной, прекрасной жизни. Возможно, меня среди них не будет, не будет Бориса Эндрупа, не будет остальных друзей. Но что поделаешь? Ради этого дрожать за свою жизнь? Борьба за свободу всегда стоила жертв, а нашему поколению их придется принести гораздо больше, чем когда-либо...
Теперь мы шли крупным каменистым склоном. Август карманным фонариком освещал тропинку. По ней мы спустились в долину и подошли к большому крестьянскому дому. Во дворе была устроена кухня, просторные комнаты заставлены кроватями. Тяжелораненые были уже вывезены в госпитали, в медпункте оставалось всего лишь полдюжины поцарапанных пулями и легко контуженных испанцев. Они сидели вокруг очага, курили, балагурили. Один из них заковылял нам навстречу.
— Анатолио! Анатолио, вот здорово, что пришли нас навестить!
Это был командир испанской роты Хоакин Пенья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62