https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/
Все высоты у нас в тылу были опоясаны хорошими окопами, куда в случае необходимости можно было отступить для продолжения борьбы.
Как-то вечером комиссар пригласил меня на партийное собрание. Оно проходило под открытым небом среди орудий батареи. Решался вопрос о приеме товарищей в партию, в том числе и меня. Я вкратце рассказал свою биографию, в которой не нашел ничего примечательного. Но я обещал от всего сердца быть верным идеалам партии и не щадить жизни в борьбе за свободу испанского народа. Потом взял слово комиссар. Он был одним из тех, кто давал мне рекомендацию. Указав на мое непартийное отношение к Мануэлю Зоро, он сказал, что я, несмотря на это, достоин быть принят в славную семью коммунистов. Говорили обо мне и другие, я внимательно их слушал, краснея и потупя глаза. Потом голосовали. Против моей кандидатуры никто не возражал, и комиссар Попов от имени всех поздравил меня и крепко пожал руку. От волнения я не смог ничего сказать. Вероятно, я должен был поблагодарить товарищей за оказанное доверие, но в голове все мысли перемешались, а язык точно к нёбу прирос.
В конце собрания Попов объявил, что с командиром дивизиона Цветковым снова случился сердечный приступ и он поедет лечиться в тыл. Временно исполняющим его обязанности назначен лейтенант Микола Савич, командовать нашей батареей поручено Борису Эндрупу, который на днях будет представлен к званию лейтенанта. Все зааплодировали. Бориса любили. Потом назвали меня. За хорошую службу я тоже получал повышение. От смущения я аплодировал вместе со всеми.
Вскоре наша батарея заняла позиции в густой оливковой роще, в глубине долины, недалеко от Саламеи. Командовал уже Борис Эндруп. Ему было нелегко: снова доводил ишиас, к тому же начинался приступ малярии. Но Борис, несмотря на мои уговоры, не хотел ехать в госпиталь.
Медпункт располагался теперь в большом крестьянском доме с обширным садом, где росли гранатовые, фиговые и абрикосовые деревья. Когда в полдень поднимался ветер, спелые плоды падали и разбивались вдребезги о глинистую почву, твердую, как обожженный в печи горшок. Посреди сада в скале был вырублен колодец, над ним огромная шелковица, все время ронявшая сладкие сочные ягоды. Если ягода падала на гимнастерку, оставалось ядовито-красное пятно, которое уже не смывалось.
Рядом с колодцем пристроилась кухня батареи, и там на открытых жаровнях весь день варили, парили, тушили. Когда я спрашивал Пендрика, что будет на обед, он неизменно приставлял к вискам ладони, пошевеливал ими, изображая ослиные уши, и надрывно кричал:
— И-а, и-а, и-а!
Жесткая ослятина мне изрядно надоела, но я терпеливо ел ее вместе со всеми. Конечно, от своих пациентов, жителей Саламеи и окрестных деревень, приводивших ко мне детей, больных трахомой, я мог получить все что угодно. Обычно они приходили ко мне с кроликом, курицей, козленком или барашком. Но я никогда не принимал их приношений, и они были страшно рады, что могут вернуться домой с лекарством в кармане и моим гонораром на веревке или в корзинке. Но один крестьянин, несмотря на мои возражения, уходя, выпустил белого козленка и большого черного петуха. Они вдвоем гуляли по саду, козленок то и дело блеял, петух распевал во все горло. К утру они исчезли. Я спросил Пендрика, куда они делись, но тот весело ответил:
— Наверное, удрали к фашистам...
Тут откуда ни возьмись появилась наша собачонка Морена. В зубах у нее похрустывала косточка, очень похожая на куриную.
Пендрик с грустью посмотрел на меня и сказал:
— А может, Морена съела. Ослиные кости ей осточертели...
— Какая жалость,— в тон ему заметил я.— Мне хотелось отвезти чего-нибудь вкусного командиру. У него малярия, и он почти ничего не ест.
Пендрик задумался.
— Хорошо, я постараюсь раздобыть ему чего-нибудь вкусного.
Всех раненых я уже переправил в тыл. Двое больных дизентерией находились на попечении санитара. Так что у меня оставалось много свободного времени. И я решил на машине, отвозившей обед на батарею, съездить навестить Бориса. Повара погрузили в кузов жестяные ящики из-под пороха с прохладной водой — на батарее питьевой воды не было,— бочонок вина, котлы с обедом, корзинки с фруктами. Я сел в кабину рядом с шофером Пако. Тряхнув нас по комьям спекшейся глины, машина выкатила на шоссе. Пако с важным видом закурил самокрутку.
Я чуть не задохнулся от мерзкого дыма.
— Ты что за дрянь такую куришь?
— Да вот купил вчера у одного крестьянина.
— По запаху и не поверишь, что это табак.
Он достал из кармана и протянул мне кисет.
— Ты посмотри, чего он только туда не насыпал, сукин сын! Но что поделаешь? Большие деньги заплатил, придется выкурить.
Я раскрыл кисет. В нем были мелкие крошки и покрывшиеся плесенью черенки табачных листьев. Запах был настолько резкий, что дух захватывало, и я поспешил вернуть кисет хозяину.
— Нет у козла молока, и не надо.
— Нельзя же совсем без курева,— сказал Пако.— Тем, кто на передовой легче. Там ребята у фашистов выменивают табачок на сгущенное молоко.
— Выменивают у фашистов? — удивился я.— Но как же они это делают?
— Очень просто,— усмехнулся Пако.— У одного сержанта — он здешний, из Саламеи,— так у этого сержанта брат по ту сторону, с фашистами, значит. Вот они ночью и встречаются на ничьей земле. Там у них этот самый обмен и происходит.
— Но почему же брат сержанта не перейдет к республиканцам? — спросил я.
— Он раньше работал в Фуэнте. Там и жена его, дети остались. А если к нам перейдет, фашисты мигом всю семью прикончат.
Пако все казалось в порядке вещей. Но меня этот разговор встревожил. Я спросил шофера, что эти братья делают днем, неужели стреляют друг в друга? Пако, обдав меня едким дымком, просто ответил:
— А то как же.
— Но так ведь можно застрелить родного брата! Пако усмехнулся.
— Да разве разберешь издалека, в родного или чужого стреляешь.
— Но местами легко перейти линию фронта. Забрал бы ночью жену, детей, и перешли бы к нам.
— Не так-то это просто! — возразил Пако.— На моих глазах фашисты, канальи, одного такого пристрелили. И детишек тоже...— И, свернув на разъезженный проселок, Пако добавил: — Не так-то это просто. У меня тоже семья по ту сторону. Бог его знает, что с ней.
Я спросил, откуда он сам, и Пако ответил:
— Из Кордовы, компаньеро. Отличный город, я вам скажу.
— Да ведь это совсем недалеко.
4*П
— Рукой подать! — отозвался Пако.— Два часа езды, не больше. Только кто туда пустит? Не то бы давно попробовал перевезти, была не была...
Машина остановилась в тени олив. Из зеленых брезентовых палаток высыпали артиллеристы с котелками и бутылками.
— И-а, и-а, и-а! — кричал Пекдрик, оповещая таким образом всех, что на обед опять ослятина. Это сообщение никого не расстроило, все давным-давно привыкли к однообразному столу и на клич Пендрика отвечали шутками.
— Мне перцу побольше! — кричал один, протягивая свой котелок. Другой просил побольше вина и хлеба.
Палатки командира батареи Эндрупа и комиссара Попова стояли несколько поодаль. У меня с собой, как обычно, была медицинская сумка. Завидев меня, комиссар распахнул завесу палатки Бориса и крикнул:
— Товарищ Эндруп, медико приехал.
— А-а! — раздался радостный возглас, и в просвете показалось бледное лицо Бориса. Я пожал его большую руку и присел у постели.
— Как самочувствие?
— Отличное, как всегда.
— Ему опять хуже,— сказал Попов.— Всю ночь трясла лихорадка. С малярией шутки плохи. Уговорите его ехать в госпиталь.
Не обращая внимания на слова комиссара, Борис рассказывал:
— Нас вчера с товарищем комиссаром вызвали в штаб корпуса. Там был командующий Южным фронтом. Противник готовится к наступлению. Хотят захватить долину Сухары и по ней подобраться к Альмадене ким ртутным рудникам. Наша задача: непрерывно вести наблюдение и массированным огнем помешать противнику концентрировать силы. Ясно?
— Ясно,— ответил я.
— В таком случае разговор о госпитале считай исчерпанным. Наблюдатели уже на одной из высот, вклинившейся в оборону противника, там установлен наблюдательный пункт, готовятся данные для стрельбы, тянут связь с батареей. Сразу после обеда мы отправимся в горы и откроем огонь.
Попов что-то проворчал про себя по-болгарски, подсел к Борису, положив свою смуглую руку ему на плечо, сказал:
— Это все хорошо. Но как ты поднимешься в гору? Ведь ты и по ровному месту не можешь ходить.
Борис поднялся, стиснув от боли зубы. На лбу густо выступил пот.
— Это я-то не могу ходить? — воскликнул он и с усилием сделал несколько шагов.— Кто сказал, что я не могу ходить?
— Идите с ним, Анатолио,— вполголоса заметил комиссар.— Кто его знает, что может случиться.
— Один ты не дойдешь. Я провожу тебя,— сказал я Борису.
— Изволь, если хочешь. Заодно посмотришь, как оттуда перевозить раненых. У испанского батальона нет своего транспорта. Придется нам помогать. И наших могут ранить. Наблюдательный пункт, можно считать, на передовой.
— Разумно ли это: наблюдателям тяжелой артиллерии торчать под носом противника? — спросил комиссар, и Борис ответил:
— Разумно, товарищ комиссар. Лучше места не найти. И потом, у нас имеется запасной наблюдательный пункт в более надежном месте.
— Ну, хорошо,— согласился Попов.— Вижу, у тебя все продумано. Было бы здоровье.
Среди серебристо-зеленых олив показался Пендрик. Заметив меня, он смутился.
— И ты здесь, товарищ медико?
— А почему это тебя удивляет?
— Я думал... Я вот принес обед командиру...
— Отлично! — воскликнул Борис.— Давай его сюда! Будем все обедать,
Мы сели на спекшуюся землю под оливой рядом с высохшим оросительным каналом. Пендрик разложил посуду. Бросив на меня вороватый взгляд, он покраснел и поднял крышку котелка. В нем благоухало жаркое с жареным перцем и лукОхМ.
— Курица! — обрадовался Борис.— Где ты откопал ее?
Пендрик метнул на меня взгляд.
— Я... досгал для вас, товарищ командир. Вы ничего не едите. Куда это годится?
— Откуда? — не унимался комиссар.— Кур воровать — это уж совсем никуда не годится.
— Я его... Мне его...— лепетал Пендрик, еще больше теряясь.
Я поспешил ему на помощь.
— Петуха мне принес один крестьянин и, несмотря на мои протесты, пустил по двору. И мы с поваром решили...
У Пендрика развязался язык.
— Ну да, его мне дал товарищ медико, чтобы я зажарил для командира. В резерве имеется еще козленок.
— И козленок! — воскликнул Борис.— Тоже принес крестьянин?
— Да, и козленка,— сказал я.
— Не надо было брать.
— Я не брал. Он выпустил и ушел.
— В таком случае давайте обедать,— весело сказал Борис.— И сам присаживайся отведать свое творение.
Пендрик сиял. Сам он не ел. Подливал нам вина, резал хлеб, выуживал из котелка лучшие кусочки, под-кладывал всем по очереди. Петух и в самом деле удался на славу. Мы давно не ели ничего подобного и не скупились на похвалы.
— Ты у нас повар хоть куда,— сказал ему после обеда командир.— Но козленка клади в общий котел, пускай все отведают.
— Для всех это капля в море,— возразил Пендрик.
— Пускай будет капля,— сказал Попов. — Ты что думаешь, нас кормить козленком, а других ослом?
— Есть, товарищ комиссар, козленка в общий котел,— отчеканил Пендрик.
— А косточки Морене,— добавил я.
— Не обижайся, Анатолио,— прошептал мне Пендрик.— Я думал, вы отдадите их своим больным...
— Больным дизентерией ни в коем случае нельзя давать мяса.
Пендрик собрал посуду, простился и ушел. И тогда я рассказал Борису и Попову правду про петуха, козленка и собачку Морену. Мы все от души посмеялись.
— Человеку надо доверять,— с улыбкой заметил Попов.— Люди у нас хорошие.
Борис достал пачку американских сигарет, подарок командира корпуса. Сигареты были превосходны. Даже комиссар, куривший в исключительных случаях, не вытерпел.
— От такой сигареты грех отказаться,— сказал он.
— Да еще после петуха,— поддержал Борис.
— А как твоя температура? — спросил я.
— Как будто нормально.
— Давай смеряем.
— Некогда. Ты идешь с нами?
— Иду.
— У испанцев заболел один солдат, пулеметчик. Отказывается идти в госпиталь.
— С тебя пример берет.
— Так ты его посмотришь,— продолжал Борис, пропустив мое замечание мимо ушей.— У них отличный командир — капитан Марко. Парень из Малаги. Если бы ты знал, как его любят солдаты! Я вас познакомлю.
Борис перекинул через плечо бинокль, ранец, подвесил к поясу кобуру.
— Пошли.
Кончились мои будни. Я отправился на передовую.
Глава 13
НА СЬЕРРА-ПЕДРОСО
На Сьерра-Педросо вместе с нами ехали связисты и повар с обедом для наблюдателей. Разъезженный проселок кружил по долине, то спускаясь, то скова поднимаясь, петляя между скал, огибая деревья и ямы. В глубине долины едва журчала обмелевшая от зноя речушка — один из многочисленных притоков Сухары.
На берегу под сенью каменных дубов зеленела травка. Подъехав к брод}7, шофер остановил грузовик, вылез из кабины, и крикнул:
— Ребята, кто хочет на травке поваляться?
Мы, как воробьи, спорхнули с кузова и бросились на зеленый ковер. Такой мягкой, сочной травы давно не приходилось видеть. Кругом выжженная степь да жесткие, колкие листья каменных дубов.
Из кабины вышел и Борис. Приступ малярии в сочетании с ишиасом делали пыткой каждый его шаг. Все же он подковылял к нам и присел на минуту.
Примерно в километре от брода начиналась горная цепь Педросо. Подножье укрывал густой кустарник, а скалистые и голые вершины поднимались синевато-серой массой. Среди них не было ни одной выше тысячи метров, и все же они поражали пустынностью и дикостью.
Борис указал мне на самую высокую вершину. Она вздыбилась над каменным массивом, словно посиневший клык чудовища.
— Сьерра-де-Польо,— сказал он.— Оттуда фашисты очень беспокоят нас пулеметами. За этой же горой стоит их кавалерия. Наша дальнобойная артиллерия тут пока не появлялась, они чувствуют себя как дома. Ну ничего, мы им устроим сюрприз.
— Марокканская кавалерия? — переспросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Как-то вечером комиссар пригласил меня на партийное собрание. Оно проходило под открытым небом среди орудий батареи. Решался вопрос о приеме товарищей в партию, в том числе и меня. Я вкратце рассказал свою биографию, в которой не нашел ничего примечательного. Но я обещал от всего сердца быть верным идеалам партии и не щадить жизни в борьбе за свободу испанского народа. Потом взял слово комиссар. Он был одним из тех, кто давал мне рекомендацию. Указав на мое непартийное отношение к Мануэлю Зоро, он сказал, что я, несмотря на это, достоин быть принят в славную семью коммунистов. Говорили обо мне и другие, я внимательно их слушал, краснея и потупя глаза. Потом голосовали. Против моей кандидатуры никто не возражал, и комиссар Попов от имени всех поздравил меня и крепко пожал руку. От волнения я не смог ничего сказать. Вероятно, я должен был поблагодарить товарищей за оказанное доверие, но в голове все мысли перемешались, а язык точно к нёбу прирос.
В конце собрания Попов объявил, что с командиром дивизиона Цветковым снова случился сердечный приступ и он поедет лечиться в тыл. Временно исполняющим его обязанности назначен лейтенант Микола Савич, командовать нашей батареей поручено Борису Эндрупу, который на днях будет представлен к званию лейтенанта. Все зааплодировали. Бориса любили. Потом назвали меня. За хорошую службу я тоже получал повышение. От смущения я аплодировал вместе со всеми.
Вскоре наша батарея заняла позиции в густой оливковой роще, в глубине долины, недалеко от Саламеи. Командовал уже Борис Эндруп. Ему было нелегко: снова доводил ишиас, к тому же начинался приступ малярии. Но Борис, несмотря на мои уговоры, не хотел ехать в госпиталь.
Медпункт располагался теперь в большом крестьянском доме с обширным садом, где росли гранатовые, фиговые и абрикосовые деревья. Когда в полдень поднимался ветер, спелые плоды падали и разбивались вдребезги о глинистую почву, твердую, как обожженный в печи горшок. Посреди сада в скале был вырублен колодец, над ним огромная шелковица, все время ронявшая сладкие сочные ягоды. Если ягода падала на гимнастерку, оставалось ядовито-красное пятно, которое уже не смывалось.
Рядом с колодцем пристроилась кухня батареи, и там на открытых жаровнях весь день варили, парили, тушили. Когда я спрашивал Пендрика, что будет на обед, он неизменно приставлял к вискам ладони, пошевеливал ими, изображая ослиные уши, и надрывно кричал:
— И-а, и-а, и-а!
Жесткая ослятина мне изрядно надоела, но я терпеливо ел ее вместе со всеми. Конечно, от своих пациентов, жителей Саламеи и окрестных деревень, приводивших ко мне детей, больных трахомой, я мог получить все что угодно. Обычно они приходили ко мне с кроликом, курицей, козленком или барашком. Но я никогда не принимал их приношений, и они были страшно рады, что могут вернуться домой с лекарством в кармане и моим гонораром на веревке или в корзинке. Но один крестьянин, несмотря на мои возражения, уходя, выпустил белого козленка и большого черного петуха. Они вдвоем гуляли по саду, козленок то и дело блеял, петух распевал во все горло. К утру они исчезли. Я спросил Пендрика, куда они делись, но тот весело ответил:
— Наверное, удрали к фашистам...
Тут откуда ни возьмись появилась наша собачонка Морена. В зубах у нее похрустывала косточка, очень похожая на куриную.
Пендрик с грустью посмотрел на меня и сказал:
— А может, Морена съела. Ослиные кости ей осточертели...
— Какая жалость,— в тон ему заметил я.— Мне хотелось отвезти чего-нибудь вкусного командиру. У него малярия, и он почти ничего не ест.
Пендрик задумался.
— Хорошо, я постараюсь раздобыть ему чего-нибудь вкусного.
Всех раненых я уже переправил в тыл. Двое больных дизентерией находились на попечении санитара. Так что у меня оставалось много свободного времени. И я решил на машине, отвозившей обед на батарею, съездить навестить Бориса. Повара погрузили в кузов жестяные ящики из-под пороха с прохладной водой — на батарее питьевой воды не было,— бочонок вина, котлы с обедом, корзинки с фруктами. Я сел в кабину рядом с шофером Пако. Тряхнув нас по комьям спекшейся глины, машина выкатила на шоссе. Пако с важным видом закурил самокрутку.
Я чуть не задохнулся от мерзкого дыма.
— Ты что за дрянь такую куришь?
— Да вот купил вчера у одного крестьянина.
— По запаху и не поверишь, что это табак.
Он достал из кармана и протянул мне кисет.
— Ты посмотри, чего он только туда не насыпал, сукин сын! Но что поделаешь? Большие деньги заплатил, придется выкурить.
Я раскрыл кисет. В нем были мелкие крошки и покрывшиеся плесенью черенки табачных листьев. Запах был настолько резкий, что дух захватывало, и я поспешил вернуть кисет хозяину.
— Нет у козла молока, и не надо.
— Нельзя же совсем без курева,— сказал Пако.— Тем, кто на передовой легче. Там ребята у фашистов выменивают табачок на сгущенное молоко.
— Выменивают у фашистов? — удивился я.— Но как же они это делают?
— Очень просто,— усмехнулся Пако.— У одного сержанта — он здешний, из Саламеи,— так у этого сержанта брат по ту сторону, с фашистами, значит. Вот они ночью и встречаются на ничьей земле. Там у них этот самый обмен и происходит.
— Но почему же брат сержанта не перейдет к республиканцам? — спросил я.
— Он раньше работал в Фуэнте. Там и жена его, дети остались. А если к нам перейдет, фашисты мигом всю семью прикончат.
Пако все казалось в порядке вещей. Но меня этот разговор встревожил. Я спросил шофера, что эти братья делают днем, неужели стреляют друг в друга? Пако, обдав меня едким дымком, просто ответил:
— А то как же.
— Но так ведь можно застрелить родного брата! Пако усмехнулся.
— Да разве разберешь издалека, в родного или чужого стреляешь.
— Но местами легко перейти линию фронта. Забрал бы ночью жену, детей, и перешли бы к нам.
— Не так-то это просто! — возразил Пако.— На моих глазах фашисты, канальи, одного такого пристрелили. И детишек тоже...— И, свернув на разъезженный проселок, Пако добавил: — Не так-то это просто. У меня тоже семья по ту сторону. Бог его знает, что с ней.
Я спросил, откуда он сам, и Пако ответил:
— Из Кордовы, компаньеро. Отличный город, я вам скажу.
— Да ведь это совсем недалеко.
4*П
— Рукой подать! — отозвался Пако.— Два часа езды, не больше. Только кто туда пустит? Не то бы давно попробовал перевезти, была не была...
Машина остановилась в тени олив. Из зеленых брезентовых палаток высыпали артиллеристы с котелками и бутылками.
— И-а, и-а, и-а! — кричал Пекдрик, оповещая таким образом всех, что на обед опять ослятина. Это сообщение никого не расстроило, все давным-давно привыкли к однообразному столу и на клич Пендрика отвечали шутками.
— Мне перцу побольше! — кричал один, протягивая свой котелок. Другой просил побольше вина и хлеба.
Палатки командира батареи Эндрупа и комиссара Попова стояли несколько поодаль. У меня с собой, как обычно, была медицинская сумка. Завидев меня, комиссар распахнул завесу палатки Бориса и крикнул:
— Товарищ Эндруп, медико приехал.
— А-а! — раздался радостный возглас, и в просвете показалось бледное лицо Бориса. Я пожал его большую руку и присел у постели.
— Как самочувствие?
— Отличное, как всегда.
— Ему опять хуже,— сказал Попов.— Всю ночь трясла лихорадка. С малярией шутки плохи. Уговорите его ехать в госпиталь.
Не обращая внимания на слова комиссара, Борис рассказывал:
— Нас вчера с товарищем комиссаром вызвали в штаб корпуса. Там был командующий Южным фронтом. Противник готовится к наступлению. Хотят захватить долину Сухары и по ней подобраться к Альмадене ким ртутным рудникам. Наша задача: непрерывно вести наблюдение и массированным огнем помешать противнику концентрировать силы. Ясно?
— Ясно,— ответил я.
— В таком случае разговор о госпитале считай исчерпанным. Наблюдатели уже на одной из высот, вклинившейся в оборону противника, там установлен наблюдательный пункт, готовятся данные для стрельбы, тянут связь с батареей. Сразу после обеда мы отправимся в горы и откроем огонь.
Попов что-то проворчал про себя по-болгарски, подсел к Борису, положив свою смуглую руку ему на плечо, сказал:
— Это все хорошо. Но как ты поднимешься в гору? Ведь ты и по ровному месту не можешь ходить.
Борис поднялся, стиснув от боли зубы. На лбу густо выступил пот.
— Это я-то не могу ходить? — воскликнул он и с усилием сделал несколько шагов.— Кто сказал, что я не могу ходить?
— Идите с ним, Анатолио,— вполголоса заметил комиссар.— Кто его знает, что может случиться.
— Один ты не дойдешь. Я провожу тебя,— сказал я Борису.
— Изволь, если хочешь. Заодно посмотришь, как оттуда перевозить раненых. У испанского батальона нет своего транспорта. Придется нам помогать. И наших могут ранить. Наблюдательный пункт, можно считать, на передовой.
— Разумно ли это: наблюдателям тяжелой артиллерии торчать под носом противника? — спросил комиссар, и Борис ответил:
— Разумно, товарищ комиссар. Лучше места не найти. И потом, у нас имеется запасной наблюдательный пункт в более надежном месте.
— Ну, хорошо,— согласился Попов.— Вижу, у тебя все продумано. Было бы здоровье.
Среди серебристо-зеленых олив показался Пендрик. Заметив меня, он смутился.
— И ты здесь, товарищ медико?
— А почему это тебя удивляет?
— Я думал... Я вот принес обед командиру...
— Отлично! — воскликнул Борис.— Давай его сюда! Будем все обедать,
Мы сели на спекшуюся землю под оливой рядом с высохшим оросительным каналом. Пендрик разложил посуду. Бросив на меня вороватый взгляд, он покраснел и поднял крышку котелка. В нем благоухало жаркое с жареным перцем и лукОхМ.
— Курица! — обрадовался Борис.— Где ты откопал ее?
Пендрик метнул на меня взгляд.
— Я... досгал для вас, товарищ командир. Вы ничего не едите. Куда это годится?
— Откуда? — не унимался комиссар.— Кур воровать — это уж совсем никуда не годится.
— Я его... Мне его...— лепетал Пендрик, еще больше теряясь.
Я поспешил ему на помощь.
— Петуха мне принес один крестьянин и, несмотря на мои протесты, пустил по двору. И мы с поваром решили...
У Пендрика развязался язык.
— Ну да, его мне дал товарищ медико, чтобы я зажарил для командира. В резерве имеется еще козленок.
— И козленок! — воскликнул Борис.— Тоже принес крестьянин?
— Да, и козленка,— сказал я.
— Не надо было брать.
— Я не брал. Он выпустил и ушел.
— В таком случае давайте обедать,— весело сказал Борис.— И сам присаживайся отведать свое творение.
Пендрик сиял. Сам он не ел. Подливал нам вина, резал хлеб, выуживал из котелка лучшие кусочки, под-кладывал всем по очереди. Петух и в самом деле удался на славу. Мы давно не ели ничего подобного и не скупились на похвалы.
— Ты у нас повар хоть куда,— сказал ему после обеда командир.— Но козленка клади в общий котел, пускай все отведают.
— Для всех это капля в море,— возразил Пендрик.
— Пускай будет капля,— сказал Попов. — Ты что думаешь, нас кормить козленком, а других ослом?
— Есть, товарищ комиссар, козленка в общий котел,— отчеканил Пендрик.
— А косточки Морене,— добавил я.
— Не обижайся, Анатолио,— прошептал мне Пендрик.— Я думал, вы отдадите их своим больным...
— Больным дизентерией ни в коем случае нельзя давать мяса.
Пендрик собрал посуду, простился и ушел. И тогда я рассказал Борису и Попову правду про петуха, козленка и собачку Морену. Мы все от души посмеялись.
— Человеку надо доверять,— с улыбкой заметил Попов.— Люди у нас хорошие.
Борис достал пачку американских сигарет, подарок командира корпуса. Сигареты были превосходны. Даже комиссар, куривший в исключительных случаях, не вытерпел.
— От такой сигареты грех отказаться,— сказал он.
— Да еще после петуха,— поддержал Борис.
— А как твоя температура? — спросил я.
— Как будто нормально.
— Давай смеряем.
— Некогда. Ты идешь с нами?
— Иду.
— У испанцев заболел один солдат, пулеметчик. Отказывается идти в госпиталь.
— С тебя пример берет.
— Так ты его посмотришь,— продолжал Борис, пропустив мое замечание мимо ушей.— У них отличный командир — капитан Марко. Парень из Малаги. Если бы ты знал, как его любят солдаты! Я вас познакомлю.
Борис перекинул через плечо бинокль, ранец, подвесил к поясу кобуру.
— Пошли.
Кончились мои будни. Я отправился на передовую.
Глава 13
НА СЬЕРРА-ПЕДРОСО
На Сьерра-Педросо вместе с нами ехали связисты и повар с обедом для наблюдателей. Разъезженный проселок кружил по долине, то спускаясь, то скова поднимаясь, петляя между скал, огибая деревья и ямы. В глубине долины едва журчала обмелевшая от зноя речушка — один из многочисленных притоков Сухары.
На берегу под сенью каменных дубов зеленела травка. Подъехав к брод}7, шофер остановил грузовик, вылез из кабины, и крикнул:
— Ребята, кто хочет на травке поваляться?
Мы, как воробьи, спорхнули с кузова и бросились на зеленый ковер. Такой мягкой, сочной травы давно не приходилось видеть. Кругом выжженная степь да жесткие, колкие листья каменных дубов.
Из кабины вышел и Борис. Приступ малярии в сочетании с ишиасом делали пыткой каждый его шаг. Все же он подковылял к нам и присел на минуту.
Примерно в километре от брода начиналась горная цепь Педросо. Подножье укрывал густой кустарник, а скалистые и голые вершины поднимались синевато-серой массой. Среди них не было ни одной выше тысячи метров, и все же они поражали пустынностью и дикостью.
Борис указал мне на самую высокую вершину. Она вздыбилась над каменным массивом, словно посиневший клык чудовища.
— Сьерра-де-Польо,— сказал он.— Оттуда фашисты очень беспокоят нас пулеметами. За этой же горой стоит их кавалерия. Наша дальнобойная артиллерия тут пока не появлялась, они чувствуют себя как дома. Ну ничего, мы им устроим сюрприз.
— Марокканская кавалерия? — переспросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62