Участились налеты итальянских бомбовозов, и люди рассказывали, что портовые районы лежат в развалинах.
Я внимательно следил по газетам за событиями в Испании и за рубежом. Пока девять фашистских дивизий ломились к Сагунто и Валенсии, а на Южном фронте франкисты развивали наступление в Альмаден-ском направлении, республика собирала последние силы, чтобы нанести врагу сокрушительный удар и тем самым добиться долгожданного перелома в ходе войны. В конце июля республиканцы форсировали Эбро по обе стороны Гакдесы и основательно вклинились в оборону противника. Начались самые жестокие бои за всю историю гражданской войны в Испании. Они продолжались три с половиной месяца и унесли с обеих сторон множество жертв.
Во время этой битвы в Мюнхене было подписано соглашение между Гитлером и Муссолини, Чемберле-ном и Даладье, соглашение, открывавшее Гитлеру дорогу на Прагу. Я хорошо понимал, что мюнхенская капитуляция означает также капитуляцию перед генералом Франко, которого поддерживали Гитлер и Муссолини.
Чтобы направить гитлеровские орды на Восток, против Советского Союза, Даладье и Чемберлен решили поступиться в этой дипломатической игре двумя козыряли: Прагой и Мадридом. И результаты игры не замедлили сказаться в Испании. Среди социалистов, а также националистов Каталонии, Баскии усилились капитулянтские настроения. Между тем из Германии, Италии генерал Франко получал все новые и новые пополнения живой силы и техники. Героическая борьба республики постепенно близилась к трагической развязке.
Как-то ясным осенним днем я пришел на осмотр к главврачу госпиталя.
— Очень хорошо, что вы поправились и можете ходить,— сказал он.— В скором времени вам придется покинуть Испанию.
Я не понял его и спросил, что это значит. Главврач, социалист, с улыбкой сообщил мне, что Лига Наций приняла решение о выводе с обеих сторон иностранных частей.
— И вы действительно верите,— сказал я,— что Франко выведет своих итальянских, германских наемников? Да ведь тогда ему конец!
— Трудно сказать, как поступит Франко,— ответил главврач.— Но если мы желаем этого добиться, надо показать пример.
— Сомнительный пример,— усмехнулся я.— Они этим воспользуются и задушат республику.
— О, вы пессимист! — угрюмо проворчал главврач.— И вы преувеличиваете свое значение. Теперь у нас сильная народная армия, и нам больше не нужна ваша помощь. Да и что осталось от интербригад? Небольшая горстка. Они уже погоды не делают. И если ценой вывода интербригад нам удастся добиться вывода всех иностранцев с другой стороны — а их несравненно больше,— то в результате выигрываем мы. Возможно, республика не добьется победы, но достойный мир нам будет обеспечен.
— Они не пойдут на это,— возразил я,— Они получают все новые и новые подкрепления. Они вас обманут.
— Вывод иностранцев будет происходить под контролем Лиги Наций, всякий обман исключен. Поверьте мне, это очень мудрое решение.
Но я не мог этому поверить, отлично зная, что главная опора генерала Франко — иностранные штыки. Вывод марокканцев, иностранного легиона, итальянских
дивизий и гитлеровских частей для Франко был бы смерти подобен, а уж он-то меньше всего был похож на самоубийцу. Франко может обещать, но дальше обещаний дело не пойдет. Эти мысли я оставил при себе, решив, что бесполезно спорить с человеком, который считает наилучшим выходом из войны капитуляцию. У главврача сложились свои собственные взгляды, и я понял, что он останется при своем.
Из писем Бориса и других друзей я узнал, что они вскоре покинут фронт и прибудут в Валенсию. А^дам Огринь тоже сообщал с Эбрского фронта, что их собираются демобилизовать и вывести из Испании. Я опасался, что могу застрять здесь, и написал Борису, чтобы он немедленно известил меня по прибытии в Валенсию.
В эти мрачные дни хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, однако поблизости никого не было, и я решил съездить в Карлет к Росите Альварес. Может, она забыла то недоразумение в гостинице и простила меня. Может, мне удастся повидать ее отца и в сткревеичой, дружеской беседе обсудить создавшееся положение. Профессор Альварес тогда произвел на иечл большое впечатление, Мне даже казалось, что в этот момент Ро-сита меня волновала гораздо меньше, чем ее отец: я нуждался в моральной поддержке.
Через день-другой, сразу после утреннего обхода, я, отпросившись у врача, отправился о путь.
По дороге на вокзал, дороге, надо сказать, не близкой, я забрел в парикмахерскую подровнять свою дикую шевелюру и бороду. Парикмахером оказался инвалид с деревянной ногой. Заметив, что я хромаю, он сказал:
— Так вот и живем. Отвоевались, теперь ждем, когда придут фашисты и поставят нас к стенке.
— На Эбро идут бои,— возразил я.— Мадрид и Валенсия держатся. Пока еще рано ждать фашистов,
— А я их не жду,— продолжал инвалид.— Сами придут, хочешь — жди их, хочешь — нет. На фронте не тот уже народ, что был раньше.
— Где вы потеряли ногу? — спросил я.
— Под Мадридом. Тогда там дрались железные люди, не то что теперь,— молокососы, б^лоручья. Тоже мне вояки!
— Старички пока держатся,— сказал я. — Не всем же вроде нас подпалили крылья.
— А вас где ранили?
— На Южном,— ответил я.— Недалеко от Саламеи.
— Теперь там фашисты,— сказал парикмахер.— Летом прорвали фронт, дошли чуть ли не до Альмадены. Они везде идут вперед. Сколько же может еще держаться республика?
Я не ответил. Он был прав: фашисты всюду шли вперед. И плацдарм на Эбро республиканцы удерживали последние дни. Я вслух гадал, где фашисты нанесут следующий удар: Юг, Валенсия, Каталония?
Парикмахер усмехнулся.
— Не все ли равно? Так или иначе они одолеют и спустят с нас шкуру.
Он вылил мне на бороду полфлакона одеколона.
— Не надо,— сказал я.— Не люблю.
— А кого же мне душить им, если не вас,— рассмеялся он и слегка смазал бороду помадой.— Фашистов, этих выродков, что ли?
Он продолжал ругаться, смачивая мне волосы какой-то ароматной водой. Видимо, я пах теперь, как только что распустившийся куст розы.
— Ну вот, сеньор,— произнес он с явным удовольствием.— Прошу вас! Теперь женщины будут сами вешаться вам на шею.
— Сколько я должен?
— Можете совсем ничего не платить. Все равно сейчас деньги цены не имеют.
Я сунул ему двадцать песет, простился и поспешил на вокзал. Я шел в ореоле благоухающего облака, и прохожие провожали меня улыбками. Несмотря на свою хромоту и густую бороду, я, видимо, был похож на юнца, спешащего просить руки своей возлюбленной.
Скоро подошел поезд, я, как и в прошлый раз, поднялся на второй этаж вагона. Поезд бежал мимо тучных огородов, апельсинных, лимонных рощ. Плоды уже созрели, но их никто не собирал. Рыхлая земля под ветвями была сплошь усыпана плодами, блестевшими на солнце, словно золото. Огороды, где созревал второй шли третий урожай овощей и земляных орехов, густо заросли сорняками. Высохшие стебли кукурузы переламывались под тяжестью початков. Повсюду ощущался недостаток рабочих рук.
Приближаясь к Карлету, я любовался ожерельем далеких гор в синеве. Когда-то Росита собиралась отвезти меня туда. Она говорила: дорога в горы ведет по рисовым полям, а когда они бывают залиты водой* кажется, ты едешь не в машине, а плывешь на корабле.
Может, теперь мы поднимемся в эти синие горы, у подножья которых дремали белые деревеньки, а на высокой скале громоздились развалины старого замка? В свою бытность артиллерийским наблюдателем я полюбил горы, жизнь без них мне уже казалась тоскливой.
Едва колеса застучали по мосту через Магро, я попытался отыскать глазами домик и сад Роситы, где она тогда собирала апельсины. И я отыскал его, но в саду на этот раз не было ни души. Только голубая струйка дыма из белой трубы говорила о том, что дом обитаем. Ветви деревьев, полные плодов, клонились к земле. За высокой потемневшей каменной стеной грелись на солнце низкие пальмы, серебристо-зеленые агавы и колючие кактусы. Все было таким, как и в прошлый раз, и все же густой, роскошный сад казался заброшенным, осиротевшим.
Заскрипели тормоза, поезд остановился. Я вышел из вагона и заковылял к центру, где на месте разрушенной церкви раскинулась площадь Ленина. Мне захотелось пить, я вошел в кафе. За столом, ссутулившись, сидели крестьяне в широкополых фетровых шляпах. Вина не было, они лениво потягивали газированную воду с апельсиновым соком и курили вонючий табак — самосад. Я тоже взял воды и соку, сел за мраморный столик. Крестьяне с интересом поглядывали на меня. Один, помоложе, пошмыгал носом и, уловив сладковатый запах одеколона, насмешливо бросил:
— Наверное, бабу себе ищет. Крестьяне рассмеялись.
— Что ж, в Карлете хорошие девочки,— добавил второй.— Оки теперь даже безногих инвалидов принимают.
— Если не кончится проклятая война, все без ног останемся,— проворчал третий.— Мой Хуан, бедняга, тоже лежит без ноги в госпитале.
— Была бы голова на плечах,— отшутился я. Крестьянин тяжко вздохнул.
— Тоже верно, сеньор. А сколько таких, кто и голову потерял? Видимо-невидимо. Ногу потерять не велика беда. Как-нибудь перебьется человек, без куска хлеба не останется. Худо, если фашисты потом еще голову снимут. Франко на это мастак. Моему брату в Севилье в первый же день войны снял.
— Ничего,— сказал я.— Всей Испании голову не снимет.
— Снять не снимет, а кровь спустит,— снова заговорил крестьянин помоложе.— У меня еще в детстве трахома глаза съела, потому и в армию не взяли. А если бы взяли, бог его знает, где были бы сейчас мои косточки. Для победы голову сложить — одно дело, а для разгрома...
— Сосед, чего плетешь! — набросился на него второй.— Еще неизвестно, кого на погост повезут: генерала Франко или республику. Мы пока не сложили оружия.
— А у нас и нет оружия. Нельзя сложить того, чего у тебя нет,— сказал третий.— Проклятая Франция! Ох, поплачешь горькими слезами! Для нас закрыла свои границы, а когда они их сами откроют, тогда будет поздно...
Я поблагодарил за компанию и простился.
— Вы француз? — спросил крестьянин.— Я не хотел вас обидеть. Я ведь правительство французское ругаю...
— Я не француз, но даже если бы был французом, не обиделся. Просто я тороплюсь, меня ждет моя милая.
— Интербригадовец,— негромко произнес один из моих собеседников, когда я переступал порог.— Инвалид...
Берегом Магро я пришел к дому Роситы. Никого не встретив в саду, постучал в дверь. Мне открыла сеньора Альварес. Она не узнала меня — борода сильно меняла внешность. Мне показалось, она даже вздрогнула, когда я назвал себя, но тут же улыбнулась, вероятно, вспомнив, кто я такой. Когда же я спросил о Росите, она опять как будто сжалась и смахнула слезу.
— Проходите, пожалуйста, проходите! Супруг будет рад вас видеть. Вот уже второй месяц как он хворает, и врачи ломают голову, что с ним такое. Ничего не ест, худеет, скоро кожа да кости останутся. Пожалуйста, сеньор Анатолио, прошу вас!
Она все еще плакала, и я решил, что это из-за таинственной болезни мужа. Я вошел в переднюю и сказал:
— Не плачьте, сеньора, все будет хорошо.
— Нет, Анатолио,— с грустью возразила она.— Мы прожили свою жизнь и ничего хорошего не ждем.
Она повела меня дальше и у одной из дверей прошептала, утирая платочком слезы:
— Здесь. Только не рассказывайте ему ничего мрачного. Он в меланхолии.
— Хорошо сеньора,— так же тихо ответил я, и она открыла дверь.
Лопес Альварес, закутавшись в одеяло, лежал на широком диване, неподвижно глядя в потолок. Он так задумался, что не заметил нас.
— Сеньор,— окликнула его жена,— к нам пришел гость. Анатолио Скулте. Вы его помните?
Профессор посмотрел на меня с любопытством. Он заметно осунулся за это время. Щеки были не бриты, седые волосы всклокочены, прищуренные глаза лиха-радочно поблескивали.
— Сеньор Скулте! — произнес профессор, и его тонкие губы растянулись в болезненной улыбке.— Не узнаю вас. Какая борода!
Мать Роситы по-прежнему стояла в дверях. Я подошел к профессору и пожал его тонкую, костлявую руку.
— Здравствуйте, сеньор!
— С чего это вдруг вы отпустили бороду? — спросил профессор.— Молодым людям она ни к чему. Скажу откровенно: вы похожи на дикаря.
Он кивнул мне на стул, я сел. Хозяйка осторожно притворила дверь и скрылась.
— Что поделаешь,— сказал я и в двух словах поведал о своих несчастьях.
— Да, вы сильно хромаете, - сказал он.— Я так и подумал, что вы ранены. Все же это лучше, чем...
Он не докончил, но я его понял.
— Надеюсь снова вернуться на фронт,— ответил я.
— Как, вы не знаете? Интернациональные бригады будут расформированы.
— Возможно, еще все изменится.
— Нет, теперь уж ничего не изменится. Так решила Лига Наций. Франкисты тоже обязаны вывести иностранные части, но они этого не сделают. Они постараются отвертеться, а когда вас не будет, чужими руками задушат свободу Испании.
Он волновался, дышал часто и порывисто. Я прикоснулся ладонью к его худой руке и утешал его:
— Не надо, сеньор Альварес. Пока мы держимся, г Наши войска на Эбро ведут героическую борьбу, противник повсюду задержан. Вот увидите, дела пойдут к лучшему.
Профессор сдержанно улыбнулся.
— Спасибо. Меня все норовят успокоить, даже врач. Жаль, Роситы нет дома. От нее бы услышать ласковое слово, может, я бы поправился. Но она покинула нас.
— Как покинула? Где она?
— Скоро год, как ушла на фронт. Хотел пристроить ее в какой-нибудь госпиталь тут, в Валенсии, но... Поймите меня правильно: было бы ужасно потерять единственного ребенка... Когда фашисты стали ломиться к Средиземному морю, она решила ехать на фронт. И теперь осталась на той стороне, ш Каталонии. Увидимся ли опять когда-нибудь?
Он замолчал, я тоже не знал, что сказать. Мне припомнились слова Роситы тогда в гостинице, во время налета: «Мне надоело бегать от смерти. Пускай она от меня бегает...» Может, смерть убежит от нас обоих, подумал я. Но что будет со старым профессором, впавшим в уныние, сохнущим, словно дерево без воды и солнца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62