Машины растянулись по улице Алкала, шоферы ждали команды трогаться. В голове колонны стояла легковая машина капитана Цветкова, вместе с ним находились командиры батарей. Наблюдателям и связистам нашей батареи был предоставлен отдельный грузовик. Комиссар Попов ехал с нами в кабине шофера, остальные — Борис Эндруп, Христо Добрин, - Кароль Гечун, связисты и я — в кузове. Там было довольно просторно, в дороге можно было спать вповалку, и другие нам завидовали. Дик ехал со своим орудийным расчетом, а Пендрик с кухней в конце колонны.
В сумерках на Мадридском фронте воцарилось затишье. Налеты тоже прекратились, и мы отправились в путь.
Площадь Кастельяр в обрамлении красивых зданий... Поворот направо — бульвар Рэколетос... Памятник Колумбу на площади Колонн... Потом просторный бульвар Кастельяна. Там уже можно было прибавить газу, и скоро мы прибыли в Куатро Коминос. Всего в двух километрах на запад лежал Университетский городок, а там, за рекой Мансанарес, за парком Каса-дель-Кампо шли кровопролитные бои. В той стороне, облитой вечерним заревом, клубилось красное облако пыли — немой свидетель недавних боев. Все улицы были изрыты воронками, на перекрестках наспех сложенные баррикады, посты вооруженной милиции. Колонну несколько раз останавливали, командир дивизиона предъявлял пропуск.
Город остался позади; выехали на проселок, весь в рытвинах, колдобинах, петлявший среди оливковых рощ, виноградников, по каменистым полям, в зарослях кустарника. Временами дорога подступала совсем близко к переднему краю, и там, вдоль дороги, высились стены из мешков с песком или камня с черными амбразурами. Возле них небольшими группами толпились обвешанные оружием солдаты и стоя ели свой ужин. Завидев наши пушки, они кричали:
— Куда же вы, товарищи! Нам не хватает артиллерии. Оставайтесь с нами!
— У нас вино и гарбансас! Оставайтесь!
— Они предлагают нам вина и бобов,— со смехом сказал Добрин.— Может, останемся?
— Мне эти твердые, как камень, бобы осточертели,— отозвался Гечун.— Я еще студентом схлопотал себе язву желудка. А как наешься бобов, хоть караул кричи. Чечевица — та по крайней мере мягче.
— Зато Мадрид был бы под боком,— балагурил До-брии.— Получил увольнительную, ступай к девкам. Их здесь видимо-невидимо. Как считаешь, товарищ Эндруп?
— Не знаю,— проворчал Борис.
— А румынки наши недурны,— мечтательно произнес Гечун.— Они очень похожи на испанок, так же как Бухарест — на Мадрид.
— Про нашу Ригу этого не скажешь,— заметил я.
— Зато северянки-блондинки на юге нарасхват,— растянув в улыбку свои тонкие усики, продолжал Гечун.— Разве я не прав, Добрин?
— В этом есть доля истины, но южанки более темпераментны,— философствовал Добрин.
— У нас есть всякие: блондинки и брюнетки, холодные и страстные,— сказал я.— На любой вкус.
— И ты, Анатол! — выпалил Борис.
— А что тут плохого? — вступился за меня Добрин.— У меня, например, жены нет. Разобьем фашистов, я скорей всего останусь в Испании, женюсь на испанке. У тебя ведь тоже нет жены? — спросил он, повернувшись ко мне.
Его слова кольнули в самое сердце. На помощь пришел Борис.
— Хватит!.. Надоело...— крикнул он, теперь уже разозлившись не на шутку.
Добрин и Гечун в недоумении переглянулись, пожали плечами и притихли, а я с благодарностью посмотрел на Бориса. Хорошо, что он прекратил этот разговор. Старые раны, когда их бередят, открываются, кровоточат, а мои даже еще не успели зажить.
Сумерки только сгущались, а звезды на небе сверкали так ярко, что слепило глаза. Тридцать машин ползли черепашьим шагом по развороченной, извилистой дороге, С Гвадаррамы подул холодный, пронзительный ветер. На вершинах выпавшие за зиму снега еще не растаяли, хотя июль клонился к концу и солнце нещадно палило все дни напролет. Мы закутались в свои плащи-накидки, сверху прикрылись брезентом и попытались уснуть.
Гечун и Добрин вскоре задремали, потом захрапел и Борис. Только мне не спалось. Невинный вопрос До-бри на всколыхнул мои присмиревшие было чувства.
Плывущие над Кастильским плоскогорьем облака чем-то напомнили мне тот прощальный вечер на взморье, когда мы вчетвером — я, Гита, Борис и Сподра — сидели на дюнах, слушали стихи о предстоящей разлуке, смотрели на темнеющее море, откуда катился на берег туман. Потом снова вспомнился Париж, маленький отель интернационалистов, песня немецких добровольцев в ночи... Живы ли они? Наверное, не все. В жестоких боях под Брунете, куда мы держали путь, много их полегло...
Борис задвигался во сне. Взглянул на него, и в голову полезли всякие мрачные мысли. Сумеют ли Сподра и Седой помочь моему другу? Все же хорошо, что Борис пересилил себя, сохранил покой и веру в будущее. На его месте я бы вряд ли выдержал.
Грузовики остановились у канала, по которому с гор текла в Мадрид кристально чистая вода. Позвякивая ведром, шофер побежал за водой, чтобы залить разгоряченный радиатор.
Из кабины вышел комиссар Попов. Осмотрелся усталым взглядом, увидел меня, спросил:
— Чего не спишь?
— Да так,— ответил я.
— Тоскуешь по дому?
— Немного, товарищ комиссар.
— Надо отдохнуть,— сказал он.— Начнем воевать, тогда будет некогда.
Я тихонько вылез из машины. Шофер принес воды. Мы с комиссаром сполоснули лица. Вода была холодная и хорошо освежала. Пока подъезжали последние машины, мы прошлись до моста. Глухо журча, обдавая прохладой, черная вода спешила в осажденный город.
— Как дела товарища Эндрупа? — вдруг спросил Попов.
— Ничего,— уклончиво ответил я.
— Он чем-то удручен? Или мне показалось?..
— Нет, вам не показалось, товарищ комиссар,— сказал я, вздохнув с облегчением и радуясь про себя, что Попов начал этот разговор.— Я все хотел поговорить с вами, но это длинная история.
Из командирской машины дали гудок — по машинам. Мы поспешили назад.
— Товарищ Скулте, при первой же возможности поговорим,— сказал комиссар, садясь в кабину.— Не забудьте!
Заревели моторы, я закутался в брезент и скоро крепко уснул...
Меня разбудил Борис.
— Вставай! Смотри, какая красота!
Я вскочил, протер глаза. По лесистой дороге мы спускались в долину. Занимался новый день. По ту сторону долины в жарком зареве чернел огромный выступ скалы, а над ним купались нежные легкие тучки. В прозрачных сумерках внизу смутно белел городок.
— Сан-Лоренсо,— сказал Борис. Поднялись Гечун и Добрин.
— Приехали? — спросил Гечун, приглаживая помятые усики.
— Да, Сан-Лоренсо. А вон Эскориал! — воскликнул Добрин.
С каждым мгновением все больше раскрывалась почти неоглядная, неповторимая по своей красоте панорама. На склонах Гвадаррамы дремали белые домики с красными черепичными крышами, а над ними хмуро высился серый массивный замок — Эскориал. Своими скупыми оконцами в громаде каменных стен он скорее напоминал тюрьму, чем летнюю резиденцию короля.
На западе горы постепенно переходили в холмистую, поросшую лесом равнину. Но эти леса были мало похожи на своих северных собратьев — сочных, влажных, прохладных. Это была каменистая лесостепь с колючим, твердолистым кустарником, с низкими вечнозелеными каменными дубами, с разбросанными деревеньками, городишками, с обмелевшими в зной речушками, небольшими полями пшеницы, виноградниками, множеством колодцев, прорубленных в скалах для поливки огородов, И надо всем этим расправляло золотистые крылья утро, одевая в дымку неоглядные дали.
На первый взгляд ничто не говорило о том, что здесь идут кровопролитные бои, в которых ежедневно гибнут десятки тысяч солдат, что эти твердые, как сталь, дубы, эти гибкие лозы, эту опаленную солнцем землю изо дня в день рвут в клочья, секут и потрошат пули, снаряды, бомбы, сметая все живое, оказавшееся на пути. В тот ранний час все было тихо. И только санитарные машины, спешившие навстречу, походные кухни, после завтрака пробиравшиеся в тыл, обгонявшие нас машины с боеприпасами заставляли думать, что царство смерти уже недалеко. И вдруг на горизонте взметнулось к небу бурое облако пыли... Озаренное лучами солнца, оно стремительно росло в вышину, словно сказочное дерево, которое долго протомилось в подземелье и теперь рвалось еа волю. Рядом с этим деревом из пыли поднялось вто-'рое, третье, четвертое, пятое — целый лес... Они вырастали в строгом порядке, словно посаженные чьей-то заботливой рукой. И тут же до нас донеслись оглушительные взрывы. Земля застонала, заревели горы, разнося по каменистым кручам гулкое эхо, будто мольбу о пощаде. Ветра не было, и причудливые деревья из пыли повисли в воздухе, постепенно расползаясь в коричневое облако, медленно оседая на выжженную степь, где уже свистели шальные пули и рыскала смерть.
Весь день, пока размещали орудия, шли воздушные бои. Истребители, делая неимоверные петли, старались уйти от преследования, а затем, заняв выгодную позицию, огнем своих пулеметов сбить противника. Под истребителями, словно стая акул в голубом небесном океане, проплывали бомбовозы, обрушивая смертоносный груз на опорные рубежи, позиции, склады... Горела черная, словно варом облитая степь. Красные языки пламени безжалостно слизывали деревья, кустарники, телефонные провода, забытые повозки — все, все, что попадалось на пути.
Мы с Борисом сидели под раскидистым дубом неподалеку от батареи, затаив дыхание, наблюдали за воздушной схваткой. Почти одновременно вспыхнуло и рассыпалось в воздухе несколько истребителей. Покачиваясь на ветру, вниз спускались парашютисты. Эти не успели еще коснуться земли, а в вышине уже появились новые парашютисты.
Мы так увлеклись этим зрелищем, что не заметили приближения фашистских бомбардировщиков. Видимо, их привлекли наши замаскированные наспех орудия. Бомбы легли в сотне-другой метров от батареи. Потом раздался страшный грохот, и я потерял сознание.
Опомнился в прохладном блиндаже, среди товарищей. Врач лил мне в рот из фляги кислое вино. Я пил его большими жадными глотками.
— Ну,— сказал он,— как самочувствие?
Я не ответил. В голове стоял звон, шея была точно каменная, руки не слушались.
— Контузия второй степени,— сказал врач, взглянув на Бориса. Он сидел рядом и ладонью потирал свой черный от копоти лоб.— А вы? '
— Ерунда,— ответил Борис.— Голова трещит, и только.
Меня вынесли из блиндажа, положили на носилки и понесли к санитарной машине. Сквозь открытую дверцу машины я видел, как стелился по степи синеватый едкий дым. Подбежал связист и крикнул:
— Товарищ Эндруп, провода сгорели! Нужна новая линия к наблюдательному пункту.
— Черт побери! — выругался Борис.— Выстрела не успели сделать, а связь уже прервана.
Они ушли. Врач захлопнул дверцу, зарычал мотор, машина отъехала.
В прохладной монастырской келье Сан-Лоренсо, где разместился медпункт батареи, я скоро пришел в себя. На улице стояла невообразимая жара. Даже в окно было жутко выглянуть — слепило глаза, и казалось, что сухие стебли растений в этом пекле с треском ломаются. А толстые монастырские стены служили надежной защитой от зноя.
...На третий день, когда меня заехал навестить Борис, я уже настолько поправился, что мог самостоятельно одеться и ходить по келье.
— А степь все горит? — спросил я.
— Все, что могло, сгорело, и огонь затих,— сказал Борис.— Теперь у нас отличная связь, стреляем как боги. Штаб корпуса вынес благодарность за подавление фашистской батареи.
— Не хвалишься?
— И не думаю! — весело отозвался Борис.—- Батарея была на каком-то кладбище. Стреляли по координатам. Пехота сообщила, что после пяти залпов батарея разлетелась вдребезги.
— Я сейчас же выпишусь и еду с тобой.
— Завтра у меня свободный день,— сказал Борис.— Давай побродим.
Я пришел к врачу и попросил меня выписать.
— Не рано ли? — сказал он.— Вы и голову как следует повернуть не можете.
— Ничего, разойдется.
— Признаться, у меня в отношении вас были иные планы.
— Можно узнать какие?
— Конечно,— добродушно ответил врач и, сняв офи-
церскую фуражку, положил ее на стол.— Видите ли, коллега, вы у нас в батарее единственный человек с медицинским образованием. Что бы вы сказали, если бы я взял вас к себе?
— Я бы сказал — нет! Врач усмехнулся.
— И я сначала сказал командиру «нет!», но потом уговорили.
— Меня не уговорят. Врач снова усмехнулся.
— Вас зовут Анатолом?
— Да, Анатол Скулте.
Он приветливо протянул мне руку.
— Мануэль Зоро. Будем друзьями. Не возражаете? Я пожал его руку.
— На вашу дружбу я готов ответить тем же. А планам вашим буду сопротивляться. Я хочу воевать.
— Я тоже хочу воевать,— возразил Зоро.— Что поделаешь? У каждого свое место.
— Но у меня есть уважительная причина для отказа,— сказал я.— Мое незаконченное медицинское образование.
— У меня то же самое,— спокойно ответил Зоро.— Учился в Мадридском университете. Последний курс не закончил. Ничего, после войны доучимся.
— Если живы будем,— добавил я.
— Само собой,— с заметной грустью произнес Мануэль Зоро.— У меня жена осталась в Саламанке. Теперь там фашисты.
— У меня...— начал было я, но осекся и встал.— Товарищ Зоро, прошу меня выписать. Если вы действительно мне друг, пожалуйста, не говорите никому, что я изучал медицину.
— Об этом все знают,— ответил Зоро.
— Тогда не напоминайте лишний раз об этом.
— Хорошо, обещаю,— сказал он и тут же добавил: — Разумеется, до поры до времени.
Мы расстались друзьями. В приподнятом настроении я собрал свои вещи в келье — мы с Борисом решили ночевать на свежем воздухе в густом монастырском саду. Отыскав красивый уголок, ^поставили палатку.
Неподалеку от монастыря, припав всей тяжестью к земле, разлегся длинный, хмурый и серый замок со своими пристройками и воротами, башнями, часовнями и бассейнами.
— Искупаемся,— предложил Борис.
Кругом не видно было ни души. Мы разделись и бросились в воду. Она была теплая, зеленоватая, как вино. Мы ныряли и гонялись за золотыми рыбками, шнырявшими в бассейне. Самолеты фашистов снова бомбили долину, где скрывалась артиллерия республиканцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62