Росита была вся в черном, как монашка. Длинная юбка была подобрана к поясу, из-под нее выглядывали красивые смуглые ноги. В одной руке она держала садовые ножницы, другой тянулась к апельсину, срезала его и бережно клала в корзинку. Полюбовавшись немного, я слегка кашлянул. Увидев меня, Росита смутилась, спустила на землю корзинку, оправила юбку и, как птичка, спорхнула с лестницы.
— Анатолио, простите... Я не ждала вас...
— В таком случае я должен просить прощения,— сказал я. — Я оторвал вас от работы.
— Нет, что вы, совсем не потому, Анатолио. Но как я выгляжу...
— Вы чудесно выглядите. Можно вам помочь?
— Это последние апельсины,— сказала она,— я>и сама их успею собрать. Просто нечем было заняться. Пойдемте в дом. Хотя нет, побудьте здесь, я переоденусь. Извините, что встретила вас в таком виде.
— Не надо, Росита, честное слово, вы чудесно выглядите, просто чудесно,— уверял я ее.
— Нет, нет, Анатолио, пойду переоденусь. Подождите меня в комнате или в саду, как вам угодно.
— Лучше в саду.
— Хорошо,— сказала она и скрылась за дверью. Оставшись один, я присел на каменную скамью и
огляделся. Свежевыбеленный двухэтажный дом в густом саду цитрусов купался, как лебедь в зеленом пруду. Сад был окружен каменной оградой, маленькая калитка вела в огороды на берегу Магро. Вокруг росли низкие пальмы, серебристо-зеленые агавы, колючие кактусы и розы, очень много роз. «Летом, когда они цветут, здесь должно быть удивительно красиво»,— подумал я. Но теперь была зима, кусты роз, смоковницы, персиковые деревья стояли оголенные. И это, пожалуй, была единственная примета зимы в этот теплый, солнечный январский день.
Открылась дверь, на пороге появилась Росита. Она успела переодеться и уложить темные блестящие волосы.
— А мама меня отругала,— сказала она весело,— за то, что оставила гостя в саду.
— Мне тут было очень хорошо.
— Мама занимается обедом,— продолжала она. — Скоро из Валенсии вернется отец. А пока, если хотите, покажу вам наши окрестности.
— Конечно, Росита. Идемте.
Мы спустились к берегу Магро, прошли по течению до моста, потом по насыпи железной дороги — в сторону Карлета. Над неоглядными садами на горизонте вздымалась зубчатая горная цепь.
— А это что за горы? — спросил я.
— Мы когда-нибудь туда сходим,— сказала Росита так, словно я приехал на целый месяц. — Очень красивое место. Дорога туда идет через сады и рисовые поля. А когда рис бывает залит, кажется, будто плывешь по воде.
Мы вошли в Карлет. Я предложил посидеть в кафе, но Росита отказалась.
— Давайте лучше погуляем,— сказала она. — Вон, видите, пустырь. Там раньше стояла церковь. Но священник оказался предателем. И церковь сломали. Наехало много крестьян на ослах, и верующие и неверующие, снесли ее, а камни разбросали по берегам Магро, чтобы в голову никому не пришло снова поставить здесь церковь. А площадь назвали площадью Ленина.
— Но зачем же сломали церковь? — спросил я. Росита удивленно посмотрела на меня.
— Но ведь священник ее оказался предателем!
— Помещение всегда бы пригодилось. Повсюду столько беженцев, которым жить негде.
Росита тряхнула своей пышной прической.
— Но крестьяне решили ее снести. Мой отец говорит, что в Испании многие верят в бога, но таких, кто верит в церковь, совсем мало. И потому ее снесли...
— А вообще много церквей снесли? — спросил я.
— Вроде нет,— ответила Росита. — В соседнем городке их превратили в рестораны.
— А верующие тоже их посещают?
— Конечно! Не все ли равно, где помещается ресторан? В одной церкви вместо створчатых дверей поставили вращающиеся. И люди ходят, пьют и веселятся. К этому все давно привыкли.
В устах Роситы, воспитанницы монастыря, все это звучало несколько странно, и я не смог удержаться от смеха. Она серьезно посмотрела на меня и спросила обиженно:
— Почему вы смеетесь?
— В Валенсии, наверное, много анархистов, троцкистов.
— Тут всяких хватает.
— Этим молодчикам на все наплевать. А ведь по ту сторону фронта живет много верующих, они еще не поняли, что церковь — враг республики, и разрушение церквей фашисты используют для своей пропаганды.
— Возможно,— ответила Росита. — Отец мой тоже так считает. Но что делать? Это все происходит само по себе, самотеком.
— Вот и плохо,— продолжал я. — Если б эти церкви превратили в общежития для беженцев, никто бы слова не сказал. Или в клубы...
— Многие церкви стоят как стояли. Например, в Валенсии. Но те другое дело — архитектурные памятники. А эта старая развалина...
— А куда же девались священники?
— Одного анархисты поставили к стенке. Другие» сбежали к фашистам. Я слышала, в Валенсии открыли одну церковь, да никак священника не найдут. Обещали прислать из Мадрида. И что самое удивительное, сами коммунисты предложили открыть церковь!
— В этом нет ничего удивительного,— сказал я.— Коммунисты рассуждают здраво. Они хотят выбить из рук фашистов пропагандистский козырь, который им дали анархисты своим преследованием церкви.
— А вы коммунист? — спросила Росита. Я подумал.
— Я антифашист.
— Мой отец тоже не коммунист,— сказала Росита. — Он левый республиканец. Раньше был правый, теперь — левый. — Она произнесла это с легкой иронией. — А если война затянется,— продолжала она,— отец успеет стать коммунистом. Он уже теперь защищает чаще коммунистов, чем своих республиканцев. И говорит точь-в-точь как вы: «Коммунисты рассуждают здраво».
— В таком случае, и ваш отец рассуждает здраво,— весело сказал я.
— Да,— серьезно ответила Росита. — Если бы не мама, он давно бы записался в коммунисты. Мама боится, что коммунисты отнимут наш дом.
— На что им ваш дом?
— Не знаю. Но мама боится. Мне, конечно, все равно, где жить. Я бы с большим удовольствием жила в центре города, чем здесь. Но мама... Здесь каждое деревце, каждый цветок посажены ее руками. Ей даже страшно подумать, что все это можно потерять. Я вполне ее понимаю.
— Я тоже,— сказал я. — Но ведь ваш отец не бог весть какой землевладелец. Он живет профессурой, и мне кажется, ваша мать напрасно беспокоится.
Росита усмехнулась.
— Опять вы говорите, как отец. Но маму не так-то легко разубедить.
Мы снова вышли на берег Магро и повернули обратно к дому.
— Идемте скорее,— сказала Росита. — Наверное, нас ждут.
Нас действительно ждали. Отец вышел в сад, а мать стояла в дверях. Росита познакомила нас. Они величали меня сеньором, я отвечал им тем же. Сеньор Альварес был сухощав, среднего роста, лет пятидесяти, с густой короткой бородой. Его супруга была лет на десять моложе, располневшая, но еще красивая и крепкая женщина. «Вот такой же будет Росита в сорок лет»,— думал я, наблюдая за обеими и находя их удивительно похожими.
За обедом мне пришлось со всеми подробностями рассказать, откуда я, как и давно ли попал в Испанию, нравятся ли мне испанцы и прочее. Хозяева как будто остались довольны моими ответами, и скоро мы беседовали как добрые старые знакомые.
В ожидании послеобеденного кофе сеньор Альварес закурил старую трубку, а мне предложил сигареты. От медвяно-сладкого запаха табака и синеватого дыма стало особенно уютно и хорошо.
Вскоре разговор коснулся испанской интеллигенции.
— Самый цвет ее погибает в этой войне,— сказал сеньор Альварес. — У нас он гибнет в окопах, а там — в застенках, в прямом и переносном смысле. Фашизм ненавидит культуру. Тут он похож на церковь. Бы ведь знаете, что церковь на протяжении многих веков уничтожала, во всяком случае, старалась уничтожать лучших людей Испании, в том числе писателей, художников. Фашисты поступают точно так же. В начале войны в Гренаде убили нашего поэта Гарсиа Лорку. Они, видите, решили, что Гарсиа Лорка слишком влюблен в народ, чтобы не быть с ним заодно, и потому убили. Фашизму не нужна культура. А вы знаете, что Франко прежде командовал иностранным легионом и уже тогда обагрил свои руки кровью народа?
— Да, слышал,— ответил я.
— У этого легиона, который и по сей день остается главной опорой каудильо, страшный лозунг: У1уа 1а ти-ег*е! ' Но скажите, молодой человек, разве смерть совместима с культурой, просвещением?
— Думаю, что нет,— ответил я. — Культура и просвещение идут в ногу с жизнью.
— Да, сеньор Анатолио, да! — воскликнул профессор. — Палачи, убийцы всегда ненавидели, всегда подавляли культуру, и так же сейчас поступают фашисты. В Испании, в Германии, в Италии — повсюду. Чтобы воцарился мрак, сначала нужно уничтожить свет. И они уничтожают его с винтовкой в одной руке, с крестом — в другой. Совсем как во времена крестовых походов. Виднейшие профессора, попавшие в лапы фашистам, давно уничтожены. Они не постеснялись даже поднять руку на гордость Испании — философа Мигуэля де Уна-муно. Вы о нем слышали?
— Но Унамуно, насколько я знаю, умер естественной смертью.
— Совершенно верно,— согласился профессор Альварес,— он умер естественной смертью, но после того, как к груди старика приставили пистолет. А случилось это на каком-то фашистском сборище в Саламанке. Старый Унамуно поначалу не разобрался в событиях и на первых шагах примкнул к реакции. Когда один из ора-
1 Да здравствует смерть! (исп.)
торов позволил себе презрительно отозваться о басках, Унамуно, сам баск по национальности, не стерпел и высказал гневный протест. Тогда-то выскочил из толпы одноглазый, хромоногий урод в генеральском мундире иностранного легиона — его звали Мильян Астрей — и, ткнув револьвер в грудь Унамуно, исступленно вскрикнул: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!» Но Унамуно не испугался. Теперь он знал свое место в борьбе, и он спокойно ответил бесноватому фашисту: «Вы можете нас победить, но не убедить». И он умер, как вы сказали, естественной смертью: от разрыва сердца... С приставленным к груди пистолетом.— Сеньор Альварес замолчал и дрожащими руками принялся выбивать погасшую трубку. Немного успокоившись, он добавил: — Вот так, сеньор Анатолио, они борются за новую Испанию: долой интеллигенцию, да здравствует смерть...
Росита с мамой внесли кофе и домашнее печенье из рисовой муки. После тягостной беседы мы оба молчали. Профессор, видимо, продолжал размышлять о судьбе испанской интеллигенции, а я — о нем самом. «Хорошо,— подумал я,— что такой человек сегодня учит молодежь, учит, как жить, найти свое место в больших событиях. И, если даже фашистам удастся потопить в крови республику, такие люди все равно до последнего вздоха останутся вместе со своим народом, потому что у них только два пути: свобода или смерть».
Поезд отходил не скоро, и Росита предложила проводить меня до последнего пригорода, откуда ходили трамваи. Перейдя через Магро, мы очутились на шоссе. К трамваю путь оказался неблизким, и я решил попросить постовых милиционеров остановить попутную машину.
— Если оставите нам свою девушку,— сказал постовой, кивнув на Роситу,— задержим для вас роскошный лимузин.
— Идет,— ответил я с улыбкой.— Она останется. В первой же машине нашлось свободное место.
В ней ехали офицеры. Узнав, что я из интербригады, они охотно согласились подвезти меня. Прощаясь, Росита обещала завтра проведать меня в гостинице.
По одежде, разговору я заключил, что мои попутчики — штабисты. Они упомянули бои под Теруэлем, и я,
не сдержавшись, высказал свою радость по поводу победы. Они хмуро посмотрели на меня, а старший, седой коронель, сказал устало:
— Теруэльская операция пока не закончена, молодой человек, и как она закончится, трудно сказать.
— Но Теруэль ведь взят! — воскликнул я. Коронель натянуто улыбнулся.
— Вы правы, но это стоило чрезмерных усилий. Мятежники сосредоточили под Теруэлем огромное количество боевой силы и техники для ответного удара. А наши возможности — это я говорю только вам — уже исчерпаны.— И потом добавил: — Теруэль нам обошелся слишком дорого. Они воюют с помощью техники, мы — с помощью человеческих сердец.
Его слова были для меня словно ушат холодной воды. Неужели положение под Теруэлем настолько серьезно? Но эти люди казались достаточно сведущими, чтобы сомневаться в их словах. Мне вспомнился вечер в Кордовской провинции, когда мы, узнав о взятии Теруэля, на радостях открыли огонь по мятежникам. Весь фронт тогда салютовал героям Теруэля, и вдруг... Вдруг мне говорят, что Теруэль едва ли сможет удержаться!.. Но если фашисты снова займут Теруэль и ринутся дальше, что тогда? Оттуда недалеко и Валенсия, море. А если они прорвутся к Средиземному морю, территория республики окажется расчлененной надвое, и тогда победа республиканцев еще больше ставится под вопрос. Я не сомневался, что все мы в глубине души допускали самое худшее, но взятие Теруэля разогнало мрачные мысли. А теперь?..
В гостинице меня ждали Борис и Жан Сурум. Это была шумная, радостная встреча. Жан Сурум, как и Борис, после блестящей разведывательной операции был произведен в младшие лейтенанты. Перед наступлением на Теруэль он со своим отрядом на лыжах перешел через горы, углубился в тыл противника и там взорвал несколько шоссейных и железных мостов, чтобы не допустить подвоза свежих сил и боеприпасов.
— Эх, ребята, видели бы вы! — то и дело восклицал Жан Сурум, вспоминая взятие Теруэля.— Ночью, в снег, в метель вдруг вспыхнули прожекторы, и сотни орудий прямой наводкой стали громить крепость на горе. Потом пошла пехота. Удар был внезапный. Десять тысяч фашистов сражались, как львы, пока их не окружили...
— А как там теперь? — осторожно спросил я.
— Теперь скверно,— с тяжким вздохом ответил Жан.— С Севера противник перебрасывает подкрепления. Чем это все кончится, не знаю.
— Кончится тем, чем и должно кончиться: разобьем фашистов! — бодро сказал Борис.— Даю голову в заклад и свой кошелек. Идем в ресторан. Заранее хочу угостить вас ужином.
Жан Сурум, успевший освоиться с Валенсией, привел нас в «Хунгарию», где все сверкало и переливалось. Это был офицерский ресторан, подозрительных женщин туда не впускали, да и кухня была лучше, чем в других местах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62