— Я буду ждать вас в лифте,— сказал Пьер.-— И можете не спешить.
Но я спешил. Мне хотелось поскорее остаться наедине с Гитой, хотелось поскорей показать ей наше жилище.
— Как только устроимся, мы вам позвоним,— сказал я матери Гиты, и она ласково ответила:
— Идите, милые, идите. А я пока приму ванку.
Гите тоже понравились наши комнатки. Наскоро выложили вещи, приготовили ванну. День был жаркий, я раскрыл окна и дверь на балкон. Пока Гита принимала ванну, я развешивал в шкафу ее платья, укладывал бельишко маленького Анатола. Потом, приготовив теплый плед, стал ждать ее у двери ванной. За тонкой перегородкой журчал душ. Занавески на окнах трепетали от дуновения ветра, и вместе с ним до меня долетал запах роз, стоявших в вазе на столе. Рядом с вазой лежало письмо Сподры Борису.
— Анатол! — позвала Гита из ванной.
Я укутал ее пледом, мы вышли на балкон. Термометр у окна показывал тридцать. С разгоряченных крыш города подул ветер, он был почти горячий.
Я обнял ее, и мы вместе любовались Парижем.
— Тебе нравится?
— Очень! — воскликнула Гита.— А немецкие города мне совсем не понравились. Дома словно казармы. Вся Германия похожа на большую казарму. И повсюду флаги с черной свастикой. Она напоминает мне паука.
— Мне тоже,— сказал я.— И этот паук плетет паутину повсюду, здесь тоже. Он хочет оплести ею весь мир.
— Не будем об этом, милый, по крайней мере сегодня. Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Черного паука,— тихо ответила Гита, прижавшись ко мне.— Я даже не знала, что это так.,, страшно.
В глазах Гиты сверкнули слезы, я забеспокоился.
— О чем ты? Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, теперь хорошо,™ прошептала ока.— 1сперь мы снова вместе, и все должно быть хорошо. Но мне было плохо, милый. Очень плохо. Я лежала в больнице.
— В больнице?
— Я лежала в клинике доктора Тибета, в той самой палате. Я попросила, чтобы меня поместили туда. Тебе привет от Лилии Земдеги.
— Как ты попала в клинику? Ты заболела?
— Об этом лучше не рассказывать, ты только расстроишься,— сказала она и погладила мои волосы.— Доктор Тибет сказал, что тебе нельзя волноваться. По крайней мере год ты должен прожить в абсолютном покое.
— Пустяки, я совершенно здоров. Так что с тобой было?
— Они искали тебя. А когда не нашли, забрали меня,— проговорила Гита так тихо, что я едва расслышал.— Держали меня тояько три дня, но это было ужасно. Как ты мог выдержать так долго?
— За что они забрали тебя? Что они сделали?
— Сначала были довольно вежливы. Просили сказать, где ты скрываешься. Я ничего не сказала. Тогда они стали кричать, угрожать, я молчала. Они не давали мне спать. Двое суток я не могла сомкнуть глаз, но ничего им не сказала.
— Молодчина! — воскликнул я, а Гита продолжала:
— Меня арестовал тот тип, которого ты поколотил тогда в долине Гауи.,,
— Тот урод?
— Да, он. Я же говорила, его нужно остерегаться.
— Знать бы раньше, он давно бы кормил червей,— скрежетал я зубами.— Эт^ же сволочь и за мной, наверное, следила...
— Возможно. Но допрашивал не он. Он только отвез меня в охранку. Вез на извозчике. Я сначала не знала, куда мы едем. Остановились у большого дома. На фасаде, помню, был огромный слепок женской головы с раскрытым ртом. Казалось, женщина кричит от дикой боли, и мне стало как-то не по себе.
— Ты не кричала? — спросил я, и она ответила, силясь улыбнуться:
— Я держалась... Все время думала о тебе и не кричала.
— О чем тебя спрашивали?
— Спрашивали о тебе, о Борисе. Я твердила им одно и то же: «Не знаю», «Не знаю», и они рассвирепели. В комнату вошли какие-то люди, стали надо мной изде -ваться.
— Сволочи!
— Но я все равно молчала. И только когда они стали говорить гадости про тебя и меня, я не сдержалась. Дала пощечину какому-то мерзавцу, который прикоснулся ко мне. И тут поднялся такой тарарам — закричали, затопали... Толкнули меня на стул, да так, что я упала на пол. Один из них как будто невзначай пнул меня ногой в бок. Я не сдержалась, заплакала. Я боялась за маленького Анатола, они ведь могли убить его...
— Какой кошмар, как ты только это вынесла! — Я разыскал сигареты, закурил.
— У тебя опять дрожат руки,— сказала Гита.— Тебе нельзя волноваться. И зачем я все рассказываю?!
— Это правильно, дорогая,— сказал я, чувствуя, что у меня от волнения дрожит и голос.— Что было дальше?
— Ночью у меня начались сильные боли,— продолжала Гита,— а на следующий день меня отпустили. И я получила твое письмо из Парижа. Сподра его принесла в больницу. Она очень славная, эта Сподра. Боли не проходили, мама опасалась преждевременных родов.
— Сволочи! Убийцы! — вырвалось у меня.— А сейчас? Теперь тебе лучше?
— Теперь хорошо,— сказала она, вставая.— Теперь совсем хорошо себя чувствую. Только один раз в дороге у меня был приступ. В Кельне. Я вышла на перрон полюбоваться Кельнским собором. Чудесный собор! Это все, что мне понравилось в Германии. Когда я снова садилась в вагон, подвернулась нога, и мне вдруг стало... больно. Но я приняла лекарство, и все прошло.
— Ты должна беречь себя. Тут каждый пустяк имеет значение. Будь осторожна.
— Я знаю, милый,— весело ответила Гита.— Я очень осторожна, но так уж получилось. Если бы ты знал, как он хорош!
— Кельнский собор?
— Да, он просто чудо.
— В Париже есть лучше.
— Париж великолепен! — воскликнула Гита.— Мне так нравится здесь. Ты выбрал отличное место.— Она поцеловала меня.— Спасибо! Здесь нам будет хорошо, правда9
— Конечно,— ответил я бодро.
— Я привезла твои университетские документы,— сказала она.— Ты будешь учиться, а я годик понянчу маленького Анатола. Потом будем вместе учиться. Мама нам поможет. Ты написал отцу?
Я пересказал содержание письма, и Гита отругала меня:
— Какой упрямый! Неужели не мог написать поласковей? Зачем его огорчать? Не будь таким злюкой. В конце концов он твой отец, он любит тебя.
— Ты права. Я напишу.
Солнце скрылось за высоким домом. Мы ушли с балкона. Гита надела светлый свободный костюм, и мне было велено облачиться в парадную форму. Мой дорожный костюм изрядно обносился. Я надел светло-серый пиджак и брюки-гольф. Взяв Гиту под руку, я подвел ее к зеркалу.
— Чем плоха парочка? — сказал я.
— Парочка хоть куда! Другой такой не найти... Зазвонил телефон. Это была госпожа Юдина. Она уже
оделась и ждала нас. Пообедав в ресторане отеля, мы пошли погулять по городу.
На улице было нестерпимо душно, и мы направились к набережной Сены, откуда веяло прохладой. Госпожа Юдина с тревогой посматривала на дочь и время от времени осведомлялась, как она себя чувствует.
— Хорошо,— весело отвечала Гита. Потом она сказала:
— Ты знаешь, мама, у меня такое ощущение, будто я вновь родилась.
— А ты помнишь, что сказал доктор Тибет?
— А что он сказал? — вмешался я.
— Ну, что же ты молчишь? Расскажи Анатолу.
— Пустяки! — отрезала Гита.— Все доктора паникеры. Ведь ты таким не будешь, правда, Анатол?
— Что он сказал?
Гита молчала, сжав губы, вместо нее заговорила мать.
— Он сказал, что Гита должна быть очень осторожна. Если боли повторятся, нужно немедленно лечь в больницу. В дороге у нее уже был приступ, она чуть не кричала. И представляете, это случилось в Германии... Что, если бы там пришлось лечь в больницу!..
— Мама, зачем ты все рисуешь Анатолу в мрачных красках?
— Чтобы он заботился о тебе,— ответила мать, тля-дя на меня.— Все началось с вашего ареста. Потому-то я поехала вместе с ней. Боялась отпустить одну. Кто знает...
— Мама, прошу тебя, перестань! — взмолилась Гита.— Лучше пускай Анатол покажет нам Париж. Давайте осмотрим метро. Не представляю, как это под землей ходят поезда. В Арденнах мы мчались длинными тоннелями. Наверное, здесь то же самое* да?
— Примерно. Только в метро и сама станция находится под землей,— пояснил я.— Туда надо спускаться по лестнице. Не будет ли тебе тяжело?
— Не делайте из меня грудного ребенка. Даже если здоровому человеку твердить с утра до вечера, что он больной, то он и вправду заболеет.
Мы спустились в метро. Я повез их на Всемирную выставку, но мои дамы скоро устали от жары, и мы на такси вернулись домой.
Расставаясь в вестибюле, мы условились, отдохнув немного, часа через два поехать на Монмартр, однако в лифте Гите стало плохо.
— Знаешь,— сказала она,— вы с мамой, кажется, накликали беду. У меня немножко болит. Только ты не волнуйся. Боль совсем пустяковая, совсем-совсем. Я отдохну, и все пройдет. Это даже не боль, просто отзвук боли. Я приму лекарство и прилягу.
Пока Гита раздевалась, я приготовил постель. В комнате все еще было душно, и вместо одеяла я постелил простыню.
— Поцелуй меня! — попросила Гита, и я поцеловал ее.— Может, ты тоже поспишь?
— Нет, я просто посижу.
— Где ты будешь сидеть?
— В соседней комнате. У стола.
— Дверь не закрывай, чтобы я могла тебя видеть. Мне нравится смотреть на тебя.
— А мне на тебя.
— Я, наверное, сейчас выгляжу ужасно. Прости ме-дя, милый. Я отдохну, ты меня не узнаешь. Подай мне воды, пожалуйста.
Я принес ей стакан воды, она выпила лекарство и легла. Я вышел в соседнюю комнату, подсел к столу и развернул газету.
— Вот так хорошо,— сказала Гита.— Так я могу тебя видеть. Посиди, пока я не усну.
— Спи, милая, я не буду тебя беспокоить.
— Ты нисколько меня не беспокоишь.
— А когда проснешься, позови меня.
— Хорошо, милый, до свиданья.
— До свиданья. Тебе не больно?
— Совсем не больно. До свиданья...
Все газеты в один голос утверждали, что положение в Испании день ото дня обостряется. На севере шли кровопролитные бои за Бильбао. Фашисты стянули туда громадное количество живой силы и техники.
Некоторые газеты утверждали, что на стороне генерала Франко сражаются главным образом иностранцы — иностранный легион, марокканские стрелки и кавалерия, гитлеровские танки, авиация, артиллерия, моторизованные дивизии фашистской Италии, ирландские батальоны фашистов-добровольцев, части регулярной португальской армии... И я представил себе, как в Риге гнусный нацистский агент Ган потирает руки, прочитав сообщения о трудностях республики. Если только он не сыграл уже в шпик от острого приступа астмы, наверное, сейчас морочит голову новому жильцу бредовыми идеями о германском мировом господстве. Как блестели его глазки, когда он хрипел мне над ухом: «Франция разжирела, спилась, выродилась. Гитлер мизинцем может раздавить ее, как яичную скорлупу...» Нет, господин Ган! Я чуть не крикнул забывшись. Теперь я знаю Францию лучше, чем вы, жалкий нацистский прихвостень. Во Франции живут люди, твердые, как кремень. Они не дадут сломить себя. Они не пощадят своей жизни в борьбе за свободу. Я верю в них!
Пока я читал газеты и мысленно препирался с Ганом, Гита уснула. По своему обыкновению, она спала, откинув голову, приподняв подбородок. Во сне она была совсем такой же, как прежде, только уголки губ как-то болезненно опущены, в них залегли морщинки, которых раньше я не замечал. Я смотрел на нее, и у меня защемило сердце. Придет время, подумал я, народ Латвии разгонит эту свору мерзавцев, и тогда я отомщу за тебя, Гита. Им придется ответить за свои бесчинства и преступления. Напрасно доктор Гибет опускает руки, полагая, что лавина фашизма все уничтожит. Недавно на митинге я понял: нет ка земле такой силы, которая могла бы уничтожить жизнь и свободу!
Глава 20
ИСПЫТАНИЕ
Гита уже не вставала. Вечером у нее начались сильные боли. Я побежал вниз посоветоваться с матерью. Но и она не знала, что делать. Мы поспешили вернуться к Гите. Она металась в постели и, стиснув зубы, тихо стонала. На все вопросы отвечала одно и то же:
— Не беспокойтесь, это не страшно... Скоро пройдет...
Но боль не проходила, и мы решили вызвать врача. Врач сказал, что у Гиты начинаются преждевременные роды, и посоветовал отправить ее в больницу.
Мать одела Гиту, и мы повезли ее в родильный дом, рекомендованный врачом. За всю дорогу она не проронила ни слова, только крепко сжимала мою руку. На вопросы отвечала болезненной улыбкой и молчаливыми кивками.
Когда мы были почти у цели, Гита сказала:
— Не забудешь?
— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62