Можно думать, только не вслух. Можно грустить, только не плакать.
— Можно смеяться, только не грустить,— подхватила Гита.— И газету ему не показывай. Сподре тоже ничего не говори.
Приближался поезд. Я бросил газету в мусорный ящик. Рядом с нами, устало вздохнув, застыл паровоз. Из черной трубы извергались упругие клубы серого дыма. Поднимаясь все выше, они постепенно бледнели, постом совсем исчезали.
Мы увидели Бориса. Рядом с ним шла стройная девушка. У нее были такие же, как у Гиты, черные, слегка вьющиеся волосы, тонкий овал лица и чудесный ровный загар. Походка уверенная, смелая, как у зрелой женщины, хотя на вид ей не было и двадцати. Мы поздоровались. Борис познакомил нас со Сподрой. Гита тут же взяла ее под руку, и они, оживленно беседуя, будто давнишние приятельницы, пошли впереди, в сторону пляжа. Борис достал из кармана газету, ту самую, что я выбросил в мусорный ящик, и спросил:
— Читал?
— Читал.
— Ничего, проскочу,— словно сам себя успокаивая, заметил он.— Ты готов?
— Да. Но... за мной следят.
— И сегодня? — тихо спросил Борис.
— Нет. В тот вечер, когда ты был здесь.
— Тогда изменим план. Сначала погуляем по пляжу, разведаем обстановку.
Мы спустились к морю. Уже начался вечерний променад, и нам не скоро удалось найти безлюдное, тихое место. Мы взобрались на дюны и сели под сосны, оттуда было удобно вести наблюдение. Спокойный Рижский залив в лучах заходящего солнца казался огромным зеркалом. Из притихшего рыбацкого поселка в море вышли черные баркасы. Они медленно, словно нехотя, скользили в открытое море, оставляя позади сияющие дорожки. Где-то перекликались любители вечерних купаний, и водная гладь далеко разносила их голоса.
— Кажется, воздух чист,— сказал Борис, внимательно оглядывая окрестность.— Сподра, прочти нам что-нибудь!
— Я вижу, ты успел разболтать! — возмутилась Сподра.— Как тебе не стыдно, Борис? Зачем?
— Мы никому, никому, никому не расскажем! — воскликнула Гита.— Прочтите нам что-нибудь ну, пожалуйста!
Они были похожи друг на друга, точно сестры. Только Гита была немного пониже и более хрупкой.
— Прочтите! — попросил и я.
Сподра неподвижно смотрела в море. Закат зажег в ее глазах алые искорки. И тогда она заговорила. Так, будто нас не было рядом, будто она говорила с человеком, который находился где-то далеко.
Ты уедешь, друг...
Я останусь одна
В этом страшном болоте,
Где рыщут голодные волки
И скрежещут зубами, завидев меня.
Ты уедешь, друг...
Будут звезды сиять, как прежде,
Будет небо гореть, как прежде,
Будет море сверкать, как прежде,
А я?
Ты уедешь, друг... Расставаясь, девушки плачут, Я же плакать не стану. У меня много сдез, Но я плакать не стану.
Я знаю — ты едешь на битву,
Счастье добыть для того, у кого оно отнято.
Что же мне дать тебе на дорогу?
Да и что я могу тебе дать!
Правда, есть у меня драгоценность,
Уж ее-то никто не отнимет.
Я дарю тебе, милый,
Думы свои,
Сердце свое
И любовь свою,—
Я даю их тебе на дорогу...
Сподра замолчала. Мы тоже молчали. Молчало небо, молчали сосны и дюны, молчало море. Вдали поднимался туман. Зелено-алый горизонт сливался с водой. В далекой дымке растворились рыбачьи баркасы. Туман пушистыми клубами катился по зеркальной глади воды к берегу и застывал у подножья дюн. Зачарованные, мы сидели под соснами, любуясь сменой дня и ночи. Голова Гиты покоилась у меня на плече, я дышал ароматом ее волос. Она слегка дрожала, но не от холода.
— Спасибо! — наконец произнес Борис. Потом продолжал полушутя-полусерьезно: — Спасибо за напутствие! От таких подарков не откажусь.
— Чудесные стихи! — тихо сказала Гита, а Сподра ответила:
— Это просто импровизация. Борис встал и подал руку Сподре.
— Идемте. Тут слишком тихо и печально.
Мы сбежали к морю и пошли обратно. Оглядевшись по сторонам, Борис сказал:
— Горизонт по-прежнему чист, шторма не будет. Приглашаю вас на бокал вина.
Приморский ресторан «Пальма» мигал сквозь туман светлыми окнами. Оттуда доносилась музыка.
Мы нашли свободный столик возле пышной пальмы.
— Мне нравится здесь — воскликнула Сподра.
Рядом с нами вращался вделанный в пол светящийся круг, на нем кружились захмелевшие пары. Играли вальс. Борис и Сподра остались ждать официанта, а мы с Гитой пошли танцевать. Как только мы ступили на вращающийся круг, обнаружилось, что это не так-то просто. У Гиты кружилась голова, а стоило нам немного остановиться, как подвижный пол увлекал в другой конец зала. Борис со Сподрой, глядя на нас, смеялись.
Зал потонул в полумраке. Мимо скользили пальмы в огромных кадках, над головой блистали радужные лучи прожекторов. Крыша над площадкой была стеклянная, сквозь открытый овальный люк в зал свободно вливалась морская прохлада и было видно ночное небо, усыпанное звездами.
— Как хорошо! — шептала Гита.— И вы оба такие чудесные, и Сподра. Она просто очаровательна. Ты не влюбился в нее?
— Она мне очень нравится,— поддразнил я.
— Смотри у меня! — пригрозила Гита.
Музыка смолкла. Прожекторы погасли. В зале вспыхнул обычный свет. Когда мы вернулись к столику, нас уже ждали бокалы с вином.
— Мы изнываем от жажды,— сказал Борис, поднимая бокал.— За дружбу и любовь!
— За любовь и дружбу! — отозвалась Гита.
Мы чокнулись, выпили и снова выпили, беспечно болтая о всякой всячине. Окружавшие нас люди успели основательно захмелеть, и потому никто не обращал на нас внимания. Тогда я впервые обнаружил в характере Бориса удивительную черту: он повсюду чувствовал себя как дома, мог приноровиться к любой обстановке. Раньше я не замечал за ним такого. Вероятно, этому научила его подпольная работа. Послушай кто-нибудь со стороны, он решил бы, что перед ним законченный лоботряс, лишенный глубоких мыслей, чувств, возвышенных стремлений, словом, один из тех рыцарей прекрасного мгновенья, которых вокруг нас сидело великое множество.
В тот вечер в ресторане Борис разыгрывал богатого сноба, пресыщенного, изнывающего от скуки. Небрежным жестом он подозвал официанта:
— То, что вы нам подали, не вино, а простокваша. Неужели у вас нет ничего получше?
Официант оторопел, но тут же, спохватившись, угодливо заулыбался:
— У нас еще сохранилась бутылочка «Эннесси». Если дамы пожелают...
— Какой выдержки? — спросил Борис с таким важным видом, что мне пришлось закусить губы, чтобы не рассмеяться.
— Три звездочки,— почтительно ответил официант.
— Три звездочки! Разве это коньяк! — презрительно бросил Борис.
— Не скажите, сударь,— прищурив глаза, шутливо возразил официант.— Наш памятник Свободы тоже имеет три звездочки, но кто посмеет сказать, что он плох?
Мы сдержанно улыбнулись: трудно было догадаться, с кем имеешь дело — с заштатным остряком или прожженным прохвостом. Борис пристально глянул ему в глаза, потом раздельно, произнес:
— Вы хотите сказать, что памятник Свободы вам напоминает бутылку коньяка?
Официант растерялся и стал оправдываться:
— Прошу прощения, сударь, но этого я не сказал. Я имел в виду только три звездочки. И поверьте мне, это чудесный, отличный коньяк!
— Он мне рассказывает о коньяках! — воскликнул Борис.— Да я их выпил больше, чем прошло через ваши руки. Трехзвездочный коньяк все равно что трехлетний ребенок: чтобы из него был толк, нужно подождать еще лет двадцать.
— Двадцать лет! Такого старого коньяка у нас, к сожалению, нет,— развел руками официант.— Может, позволите предложить вам виски? В наших специальных погребах имеется несколько бутылок настоящего шотландского виски «Белая лошадь».
— Приберегите его для извозчиков. Тоже мне напиток — виски!
— Может, нам что-нибудь закусить? — заикнулась Гита.
— Могу предложить цыплят в сметанном соусе,— оживился официант.
— Нет, нет, что-нибудь более легкое,— с улыбкой ответила Гита.— Пирожное. И кофе.
— И ликер,— добавил Борис.
— Мокко или что-нибудь другое?
— Принесите мокко.
Официант удалился недовольный, что не смог угодить Борису.
— Просто удивительно, где ты нахватался всего этого? — спросила Сподра.— Виски, французский коньяк — ничем тебе не потрафишь.
— Все дело в том, что у меня не хватило бы денег расплатиться,— смеясь, прошептал Борис.— Закажи я что-нибудь в этом роде, мне пришлось бы тебя оставлять в залог.
Снова погас свет. Заиграли вальс-бостон. Вспыхнули разноцветные прожекторы, и мы все пошли танцевать. На первых порах у Бориса и Сподры на вертящемся полу выходило ничуть не лучше, чем у нас. Зато мы с Гитой теперь скользили по кругу как ни в чем не бывало. Тем временем у нашего столика суетился официант, наполняя рюмочки ликером, разливая кофе. Когда мы вернулись к столу, он встретил нас низким поклоном:
— Прошу вас, дамы и господа!
Мы сели и тут же к нам подковылял изрядно выпивший юнец, бледный и потный. Несмотря на отличный смокинг, вид у молодого человека был какой-то помятый: манишка запачкана, галстук-бабочка съехал набок, манжеты в желтоватых пятнах. Устремив на Спод-ру осоловелый взгляд, он бормотал:
— Черная змея, ты мне нравишься. Пошли со мной. Борис подскочил на стуле. Грозно глянул на юнца
и бросил официанту:
— Уведите этого осла в его стойло.
— Что он сказал? — спрашивал пьяный нахал у официанта, который бережно взял его за плечи и легонько отталкивал в сторону.— Это меня-то в стойло? Меня?! А ты, кельнер, не смей прикасаться ко мне своими грязными лапами! — Достав из кармана несколько крупных банкнот, он стал размахивать ими у него под носом, выкрикивая: — Ты это видал? Я могу купить вашу халупу со всеми потрохами. А этому долговязому я сейчас набью морду.
Борис приготовился дать отпор. Его огромные ладони были сжаты в кулаки, подбородок едва заметно вздрагивал.
— Успокойся,— упрашивала Сподра.— Не позволяй себя провоцировать.
— Только не сегодня,— шептал я ему.— Слышишь, не сегодня...
В зале погас свет. Гита и Сподра пригласили нас на танец. Официант остался возле столика умиротворять захмелевшего юнца.
— Борис слишком горяч,— танцуя, шептала мне Гита.— Если будет скандал, потребуют предъявить документы, и тогда конец всему.
— Он это сам понимает,— успокаивал я Гиту.— Не то мы насладились бы великолепным зрелищем.
— Только не это, милый,— шептала Гита.— Пойдем домой, уже поздно. Кто знает...
Когда кончился танец, пьяного парня возле нашего столика уже не было. Борис считал, что и нам пора исчезнуть. На лестнице мы встретили своего официанта. Утирая с лица обильный пот, он рассыпался в извинениях:
— Ради бога, простите! Спровадил домой эту пьяную утробу. Он живет совсем рядом, на дюнах. Вы его не знаете?
— И не желаю знать,— отрезал Борис.
— Сынок редактора одной паскудной газеты, известнейший хулиган. И хорошо, что вы не стали с ним связываться. Сами понимаете: у кого деньги, тот и прав...
— Ладно,— сказал Борис официанту.— Не расстраивайтесь. Деньги я оставил на столе. До свиданья...— А когда мы вышли из ресторана, он дал волю своей злости: — Сынок редактора паскудной газетки! Попадись он мне в другом месте, лежать бы ему сейчас на помойке...
— Забудь о нем,— упрашивала Сподра.— И успокойся. Хорошо, что ты сдержался.
Мы условились встретиться на следующий день неподалеку от вокзала. Передавая мне билет, Борис сказал:
— Независимо от того, приду я или нет, ты едешь. Я поступаю точно так же. В вагон сядем за минуту до отхода. И чтобы ни случилось — спокойствие.
— Тебе и самому не мешает помнить об этом,— вставила Сподра, намекая на недавний инцидент.
Расставаясь, мы не спрашивали, где заночуют наши друзья, Мы покинули их в летних сумерках, под полуночными звездами, а сами пошли на дачу.
— Вот и настала наша последняя ночь,— грустно повторяла Гита.
— У нас впереди еще тысяча и одна ночь. Я буду ждать тебя в Париже. И мы начнем новую жизнь. Ты будешь еще красивее. Мы будем как птицы, улетевшие из клетки.
— Не говори так. Птицы, долго прожившие в клетке, погибают на свободе.
— У нас сильные крылья, дорогая, мы слишком любим жизнь, чтобы дать победить себя смерти. Мы будем жить.
— Как мне хочется жить долго-долго! Хочу посмотреть, кем станет наш Анатол. И еще бы мне хотелось вернуться на родину. Люди без родины — все равно что деревья без почвы. Они медленно засыхают.
— Мы обязательно вернемся сюда, Гита. Этот палочный режим недолго продержится. Настанет день, когда Латвия станет свободной. И тогда мы вернемся. Борис тоже вернется. Испания победит. Борис вернется, и мы снова будем все вместе: ты, я, маленький Анатол, Борис и Сподра.
— Они, наверное, очень любят друг друга. Но почему он не берет ее с собой?
— Она должна остаться. Она останется вместо Бориса. Борис будет воевать в Испании. Сподра будет работать здесь. В борьбе у каждого свое место.
Вдали громыхал поезд.
— Слышишь,.. Завтра ночью я останусь здесь одна и вот так же буду прислушиваться к грохоту поезда. И мне будет казаться, это твой экспресс Рига — Берлин — Париж. Где ты будешь завтра в это время?
— Где-то в Пруссии.
— А еще через ночь?
— Возможно, в Дюссельдорфе.
— А на третью ночь?
— Наверное, в Бельгии. Или на французской границе.
— А потом?
— Потом в Париже.
— Уже в Париже? И ты сразу начнешь меня ждать, да?
— Я буду думать только о тебе. Гита взглянула на часы.
— Сейчас четыре. Давай условимся, каждую ночь, пока ты будешь в дороге, в четыре часа будем думать друг о друге. Согласен?
— Я буду думать о тебе всю дорогу.
— Я тоже. А в четыре будем вместе думать друг о друге. И разговаривать в тишине. Что ты скажешь мне завтра ночью, в четыре?
— Я скажу: Гита, я люблю тебя.
— И я скажу тебе то же самое: Анатол, -я люблю тебя...
На следующий день в полдень мы встретились в сквере неподалеку от вокзала. Борис сд Сподрой уже ожидали нас. Расставание было недолгим, без трогательных взглядов и слез.
— Значит, напишешь? — сказала Сподра Борису.— Пиши обо всем: о жизни, о войне, о победах и поражениях. Обо всем, обо всем.
— Обязательно,— отвечал Борис.— Первое письмо ты получишь из Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62