— Маленький Анатол.
— Он передает тебе привет.
Взявшись за руки, мы вышли из парка. Шофер включил мотор, и машина понесла нас к центру города.
Мы выбрались из лабиринта узких улочек Старой Риги. Навстречу нам бежали скверы в своем весеннем уборе, сверкающая на солнце лента канала. Машина затормозила ка бульваре Райниса напротив Бастионной горки. Я простился с Гитой и вышел из машины. У меня было такое ощущение, будто я только что проснулся после долгого сна и теперь начинаю жизнь сначала.
Здравствуй, жизнь!
Глава 5 ПАУТИНА
Меблированная комната, которую я снимал у Гана, находилась на пятом этаже огромного дома на бульваре Райниса. Из моего окна были видны мостики канала; белый обелиск памятника Свободы с^позе-леневшей женщиной, державшей в ладонях три позолоченные звезды; Бастионная горка с вечно шумным кафе и журчащими летом каскадами; лодочная пристань на берегу канала; серая, похожая на колпак сказочного гнома крыша Пороховой башни; сутолока домов и улочек в Старой Риге; медные, покрытые зеленью шпили много-
численных церквей; а за всем этим сверкающая лента Даугавы.
Издали наш свежевыкрашенный дом казался даже величавым, вблизи он был похож на старую, раскрашенную уличную девку, которая на бойком углу бульвара ждет не дождется случайного друга. Тяжелая парадная дверь открывалась со скрипом и стоном, перила шатались, щербатые ступени лестниц дрожали под ногой.
У меня был отдельный вход — небольшая дверца, которая рядом с высокой двустворчатой дверью квартиры Гана выглядела так же плачевно, как скромная гармошка по соседству со сверкающим аккордеоном. Такой же допотопной и дряхлой, как дом, была меблировка моей комнаты. Кровать, диван, письменный стол, продавленные скрипучие кресла — все было так обильно покрыто резьбой, что не сразу бросалось в глаза отсутствие многих цветочков, листьев, собачьих и кошачьих мордочек, отбитых и затерянных бог знает когда. Поэтому старая мебель на первый взгляд казалась вполне приличной, пожалуй, даже торжественной. Лишь зеленое сукно письменного стола, сплошь покрытое чернильными кляксами, наводило на грустные размышления. И потому я имел обыкновение прикрывать его зеленой или розовой бумагой.
На стене возле двери висел ключ от квартиры Гана, чтобы я в любое время, никого не беспокоя, мог пройти в апартаменты хозяина, где размещался туалет. Признаться, этими удобствами я пользовался крайне редко, и вот почему: стоило мне отворить дверь, как в коридоре появлялся старый барон — можно было подумать, что он караулит меня,— и заводил по крайней мере на полчаса разговор о последних событиях в Германии. Господин Ган был толстенький, живой и весьма самоуверенный старичок. Слушая его, я диву давался, как в такой маленькой лысой головке умещается столько разной чепухи.
Госпожа Ган в противоположность своему суетливому болтуну супругу была чрезвычайно медлительна и молчалива. Мне редко приходилось ее видеть и слышать. Единственной страстью этой женщины было рукоделие, и особенно вышивание. Синим и красным мулине она вышивала на полотне бесконечные рисунки с надписями, а потом развешивала их по стенам, где только могла найти свободное местечко. На кухне рядом с полкой для посуды и связками лука висел квадратный кусок полотна, на котором были изображены буханка хлеба нож. По обе стороны стояли коленопреклоненные ангелочки, а над ними алели слова: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!» Подобные картинки с подходящими изречениями красовались в каждом помещении: в ванной, в коридоре, даже в уборной. В передней у зеркала висел пожелтевший транспарант с призывом: «Входя и уходя, воздай славу Господу». И у меня в комнате, несмотря на мои протесты, госпожа Ган пристроила над кроватью одно из своих художеств — размером в два квадратных метра зеленоватую голову спасителя, увенчанную терновым венком. Над ней заклинание: «Помни о Господе!» — а под нею пожелание: «Приятного сна!»
С госпожой Ган я виделся редко, как правило, в тех случаях, когда она заканчивала свой новый шедевр и желала узнать о нем мое мнение. Я не скупился на похвалы, и старушка души во мне не чаяла.
Наиболее дружеские отношения у меня сложились со служанкой Марией. Половину из своих шестидесяти лет она верой и правдой прослужила в доме барона и за это была удостоена почтительного обращения: фрейлейн Мария. Фрейлейн Мария ежедневно прибирала мою комнату, наполняла водой умывальник, утром и вечером приносила чай в жестяном чайнике, который всегда аккуратно прикрывался ватным колпаком с неизменным, вышитым рукой госпожи Ган афоризмом: «Вкушай, но помни о Господе!»
Мои отношения с фрейлейн Марией из года в год становились все более непринужденными и дружескими. По всем праздникам, а также в дни ее рождения, именин я делал ей небольшие подарки. Чтобы я не ошибся в выборе, Мария заблаговременно тактично намекала мне о своих желаниях. И если они были в пределах моих скромных возможностей, я их всегда выполнял. Наградой за это были сердечная признательность, немного слез умиления и возглас: «И как это вы, господин Скулте, угадали, что это мне как раз и нужно!» Я в таких случаях обходился одной и той же фразой: «Знайте же, фрейлейн Мария, вы имеете дело с ясновидцем». И фрейлейн Мария привязалась ко мне, как к родному сыну. Поэтому часто из ароматной духовки и котла госпожи Ган кое-что попадало и на мой стол. А когда фрейлейн Мария пекла пироги, я знал наверня-
ка, что самые лучшие, самые пышные и прожаренные в скором времени будут благоухать в моей комнате, прикрытые вышитой госпожой Ган салфеткой с пожеланием: «Приятного аппетита!»
Сейчас, вернувшись из больницы, я крался на цыпочках к двери своей комнаты, открыл ее бесшумно, словно грабитель. Мне хотелось избежать встреч с кем бы то ни было, и в особенности с болтливым, назойливым Га-ном. Я мечтал побыть наедине с самим собой, еще раз все взвесить и решить, что делать дальше. С не меньшей предосторожностью закрыв за собой дверь, я первым делом снял башмаки, чтобы не было слышно моих шагов. Проклиная про себя скрипучий паркет, я осторожно пробрался к дивану.
Несмотря на обыск, произведенный в мое отсутствие, в комнате все было по-старому, все сверкало чистотой. И конечно, за это я должен был благодарить фрейлейн Марию. В умывальнике свежая вода, жестяной чайник еще не успел остыть. И даже свежие цветы, возможно купленные утром на рынке, стояли на моем столе. Деньги на цветы фрейлейн Мария выкраивала из той суммы, что ей отпускала госпожа Ган на хозяйство, об этом, кроме меня, никто не знал. Должен сказать, меня немного смущала чрезмерная заботливость Марии, и я не раз ей предлагал деньги за цветы, но она отказывалась и была счастлива, что может делать мне что-то приятное, хотя и за чужой счет.
Я подошел к окну. Как красивы деревья! Они еще не зазеленели в полную силу, как летом, и потому каждое дерево сохраняло свой оттенок.
Кто-то поднимался по лестнице. Мне были знакомы эти шаги. Ган остановился у моей двери. Я отчетливо слышал его тяжелую одышку. Ган страдал бронхиальной астмой. Приступы удушья порой длились несколько часов подряд. И тогда — главным образом это случалось ночью — я должен был впрыскивать ему под кожу атропин или ставить на грудь горчичники. За неотложную медицинскую помощь вместо гонораров я пользовался благосклонностью всей семьи.
Отрывисто и резко прозвенел звонок. Я надел ботинки, подошел к двери и повернул ключ. На пороге стоял барон. Вокруг его лысой головы витало невидимое облако одеколона, в руках блестящий черный стек с набалдашником в виде морды бульдога.
— Гутен таг! — произнес он с улыбкой и, войдя в
комнату, прикрыл за собой дверь.— Иду из парикмахерской, смотрю, в замочной скважине у вас торчит ключ. Ну, думаю, значит, дома. С благополучным возвращением! — сказал он, подавая мне мягкую, холодную и влажную руку.— А мы уж было собрались сдать эту комнату, как вдруг пришла ваша знакомая и все уплатила. Она, случайно, не еврейка? Я рассердился:
— Какое это имеет значение?
— Я бы не желал в своем доме видеть семитов.
— Вы напрасно волнуетесь, господин Ган! — возразил я с улыбкой.— Она южанка. Ее родители — румыны.
— Румыны? — удивился Ган.— Впрочем, румыны тоже не чистая раса. В них много цыганской крови. Но это уже лучше.— Он помолчал и вдруг патетически воскликнул: — Итак, вы дома!
— Как видите.
— Нелегко вам приходилось, а?
— Да всякое бывало,— осторожно ответил я.
— За что же вас таки посадили? За политику, а?
— Недоразумение,— соврал я.— Всего-навсего недоразумение.
— Я так и думал. Что у вас общего с коммунистами?
— Ерунда,— сказал я.— Теперь всех сажают. Стоит вспомнить недавнее дело союза «Перконкруст» !.
— Уж этих напрасно посадили, отличные ребята! — воскликнул Ган.— Но Ульманису они пришлись не по вкусу. Постойте, значит, вы тоже были арестованы по делу «Перконкруста»?
— Что-то вроде этого,— все так же уклончиво отвечал я.
У господина Гана загорелись глаза.
— В таком случае позвольте пожать вашу руку! — воскликнул он и снова протянул мне свою влажную холодную ладонь. Мне казалось, я взял змею за хвост. Я понимал, что должен хитрить, иначе не уберечься от укусов этой змеи. Свой первый ход я, кажется, сделал удачно.— Замечательно! — ликовал Ган.— Вы просто герой! Даже если бы вас посадили, это не страшна Наше дело победит!
— Победит?
1 «Перконкруст» — профашистская организация в буржуазной Латвии.
— Можете не сомневаться, господин Скулте! Как только мы прикончим красных в Испании, Гитлер обратит свои взоры на Восток.
— В наши края?
— Разумеется, господин Скулте. Латвия по праву принадлежит Германии. Но с нами вы будете жить припеваючи. Мы умеем ценить и уважать своих приверженцев.
Это было слишком. Я хотел возразить, но Ган, крепко сжав мою руку, продолжал:
— Недавно в Барселоне произошло восстание. Восстание против красных. Вы понимаете, что это значит? Правда, восстание подавлено, но не беда. Мы там непременно победим, непременно.
Я решил закинуть удочку:
— А разве на стороне Франко сражается и немецкая армия?
Ган сразу клюнул.
— Можете не сомневаться,— ответил он.— Об этом, правда, предпочитают молчать, но там много наших. Это мне известно из надежных источников. И люди Муссолини там, целые моторизованные колонны, не говоря об авиации и флоте. Мы непременно победим, господин Скулте, непременно. Можете не сомневаться.
— А вдруг все же?..— усомнился я.
Ган отпустил мою руку и уселся в кресло. Положив свой стек на стол, он достал из внутреннего кармана пиджака газету. Это был нацистский листок из Берлина. Он сунул его мне под нос и сказал:
— Сразу видно, вы не читаете наших газет. Впредь я вас буду снабжать литературой. Вот возьмите, пожалуйста.
— У меня нет времени,— пытался я увильнуть, отстраняя руку барона с нацистским листком.
— Ну что вы, господин Скулте, разве это займет у вас много времени! — воскликнул Ган.— Давайте условимся так. Фрейлейн Мария впредь будет оставлять в уборной неразрезанные газеты. Пока там сидите, можете почитать.
— Ладно,— уступил я, надеясь, что теперь мне удастся отделаться от назойливого Гана. Однако он и не думал уходить.
— Пока вас не было дома, со мной случилось несколько приступов,— рассказывал он.— Супруга волновалась, уж думала, конец мне. Но выручили горчичники. Это от вас она научилась так замечательно ставить их. Однако если мне понадобится впрыснуть атропин...
— Я это сделаю для вас с величайшим удовольствием, господин Ган. В любое время дня и ночи.
— Вы очень любезны. И отец у вас чудесный человек. Когда он приехал навестить вас, мы весь вечер с ним пили чай в моем кабинете. Наши взгляды во всем совпадают. Тогда нам еще не было ^известно, за что вы арестованы. А мы-то решили, что вы попали под влияние этого мерзавца.
— Какого мерзавца, господин Ган?
— Я говорю о нашем бывшем жильце Борисе Эндрупе.
— Он не имел ни малейшего отношения к моему аресту.
— Тогда я не знал этого,— словно извинясь, заметил Ган.
— И вы, наверное, вместе с отцом осуждали меня?
— Был такой грех,— откровенно Признался Ган.— Тогда я даже решил отказать вам в жилье.
— А теперь? — спросил я.
— Теперь все останется по-старому, Я счастлив, что в моей квартире живет такой человек. В связи с этим у меня к вам конфиденциальный разговор.
— Я слушаю вас, господин барон.
— Вы не хотели бы помочь нашему общему делу?
— Все зависит от того, какая помощь потребуется.
— Самая пустяковая. Напишите мне на листочке бумаги имена людей, которых вы знаете как противников новой Германии.
— Простите, господин Ган, я не понимаю вас...
— Например, таких, как Борис Эндруп. Имя, фамилия, год и место рождения. Где живет и чем занимается...
— Вы же сами прекрасно знаете Бориса. И зачем вам это все? — прикинувшись простачком, спросил я.
Ган принужденно улыбнулся.
— Вероятно, вы считаете, что я донесу на них в охранку Ульманиса? Ничего подобного. Даю вам честное слово, господин Скулте. Мне вы можете верить. А на обратной стороне напишите имена всех известных вам приверженцев новой Германии.
— Среди моих знакомых таких людей нет.
— Господин Скулте, вы не доверяете мне! — с пафосом воскликнул Ган.— Поверьте, я прошу об этом безо всякого злого умысла. Я даже согласен вам заплатить.
— Зачем же платить!
— Всякий труд требует вознаграждения,— деловито бросил Ган.— Если не хотите брать наличными, могу вычесть из вашей квартирной платы. Согласны?
Что ответить этому негодяю, этому гнусному пауку, который старался опутать меня своей паутиной? Мне хотелось все как следует обдумать, но Ган торопил:
— Что тут особенного? Ваш отец жаловался мне, что его дела из рук вон плохи и впредь он не сможет вам помогать. Решайтесь, господин Скулте, что тут особенного!
— В этом нет ничего особенного,— спокойно ответил я.— Но дело в том, что врачи мне пока запретили заниматься чем бы то ни было, даже думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62