Пускай придет к вечеру, тогда мне будет совсем хорошо. Я не хочу, чтобы она видела меня такой беспомощной.
— Ты вовсе не беспомощная. Но я передам ей, чтобы пришла к вечеру.— И, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я добавил: — А знаешь, у Жанны, сестры Пьера, тоже родился ребенок.
— Мальчик или девочка?
— Пьер не разобрал. Говорит, маленький-маленький, как улиточка.
Гита улыбнулась.
— Вот все вы такие! Для одного ребенок как апельсин, для другого — как улиточка... Просто смех!
Я был доволен, что мне удалось развеселить Гиту. Потом она снова стала серьезной, взяла мои руки в свои жаркие ладони и сказала:
— Ты только не горюй обо мне, милый... Где ты достал такие прекрасные розы?
— На рынке. В Париже чудесные розы. Сейчас я поставлю их в вазу.
— Нет, милый, пускай лежат. Пускай лежат у меня на груди. Так я лучше чувствую их аромат. Увядающие розы чудно пахнут.
— Свежие розы пахнут еще лучше,— возразил я, смутившись,— но увядающие тоже пахнут неплохо. Я все же поставлю их в вазу.
— Нет, нет, пускай увядают у меня на груди. Ты еще посидишь?
— А тебе не тяжело?
— Мне очень, очень хорошо. Только в ушах словно гул какой-то. Наверное, по улице кто-то проехал?
Кругом стояла гробовая тишина.
— Да, на улице проехали,— ответил я.— Наверное, машина. Здесь целый день ездят машины.
— И даже ночью,— сказала Гита.— Ночью они так громыхали, так громыхали... Чуть перепонки не лопнули... Слышишь, опять проехали?
Я вслушивался в тишину и чувствовал, что страх заползает мне в душу.
— Да,— сказал я.— Кто-то опять проехал. Здесь неспокойное место, город...
— В Риге лучше,— сказала она совсем тихо.— У доктора Тибета было лучше. Здесь слишком шумно, правда, милый?
Она закрыла глаза. Мне показалось, что ее ладони, сжимавшие мои руки, начинают холодеть.
— Ты спишь? — тихо спросил я, но она не ответила.— Ты поспишь?.. Ты устала?.. Тебе больно?..
Гита не отвечала. Я высвободил свои руки из ее рук и осторожно поднялся. Наверное, она уснула...
Раскрылась дверь палаты, вошел профессор и с ним сестра. Он кивнул, чтобы я вышел. На пороге я обернулся, спросил:
— Она спит? Она не потеряла сознание? Профессор грозно глянул на меня, и я поспешил
выйти. Довольно долго я стоял у двери. Наконец дверь растворилась, я замер. Профессор был мрачен, он остановился и бросил на меня сочувственный взгляд. Я понял его без слов.
— Кроме вас у нее в Париже есть близкие?
— Мать,— ответил я не своим голосом.
— Позвоните, пусть приедет,— сказал он тихо.— Проститься...
— Не может быть! — прошептал я с каким-то злым упрямством, но профессор ласково положил мне на плечо руку и сказал:
— Увы... Она будет жить еще несколько часов...
Гита прожила дольше. Она умерла только поздно вечером, умерла без стона и страданий. Она, казалось, медленно увяла вместе с моими чайными розами, лежавшими у нее на груди.
Глава 21
НА ПЕРЕПУТЬЕ
Через десять дней все было готово для отъезда госпожи Юдиной в Ригу. Урну с пеплом Гиты я передал за неделю до этого одной похоронной фирме с условием, что к определенному сроку ее переправят поездом в Ригу. В том же поезде было заказано отдельное купе для матери Гиты и маленького Анатола. Прежде чем пойти за сыном в родильный дом, я пригласил госпожу Юдину пообедать со мной.
За столом мы больше молчали, и прощальный обед скорей был похож на поминки. Наконец она сказала:
— Итак, мы с Анатолом уезжаем... Как жаль, что вы не можете ехать с нами!
— Меня бы сразу задержали, прямо на границе.
— Вам нужно растить сына. Может, они это учтут, и суд вас оправдает?
— Что вы! Наоборот, теперь меня судили бы с большей строгостью. Судили бы еще за побег.
— Да, видно, им неведома жалость,— вздохнула мать.— Боже, что они сделали с моей дочерью! — воскликнула она и снова заплакала.— Душегубы... Я воспитаю его, можете не беспокоиться. Только вот увидимся ли когда-нибудь?
— Непременно увидимся. Я вернусь. Приеду при первой же возможности.
— Будем ждать,— ответила госпожа Юдина.— Я собиралась было сделать решительный шаг в своей жизни, но теперь...
— Что вы хотели сделать?
— Развестись с мужем.
Не веря своим ушам, я переспросил:
— С отцом Гиты?
Она взглянула на меня так, словно молила понять и простить ее.
— Да, я хотела развестись со своим мужем. Но только вам признаюсь: не он отец Гиты. Он ужасный и гадкий человек. А теперь... теперь опять придется жить с ним. Только не думайте, что я вас упрекаю. Ради вас и внука я готова на все. На все...
— Значит, вы разлюбили мужа?
— Я никогда не любила его,— сказала она и снова заплакала.— Он купил меня. Мы в ту пору жили на берегу одного озера. Он был в Бухаресте по делам своей фирмы. Приехал с друзьями повеселиться к нам в табор. Напоил отца и за большую сумму купил меня, как лошадь. Я никогда не любила его. Это мерзкий, извращенный человек. Но теперь я останусь с ним. Так нужно. Ради вашего ребенка.
— Вы очень великодушны, госпожа Юдина,— сказал я.~ Ни за что бы не принял вашей жертвы, если бы не обстоятельства.
— Не говорите глупости! — воскликнула она.— Все равно бы я вам его не оставила. Что бы вы стали делать с ребенком? Кроме того, вы же сами сказали, что скоро намерены покинуть Францию.
— Если мне не продлят паспорт. А его, конечно, не продлят. Во-первых, потому что паспорт фальшивый, во-вторых, есть ордер на мой арест. Словом, я должен уехать.
— Только пишите мне, где бы вы ни были, пишите. Я буду помогать вам, чем смогу. А не перебраться ли вам в Швейцарию?
— Надо подумать,— ответил я неопределенно, не желая раскрывать своих истинных планов: они бы встревожили госпожу Юдину.— Возможно, так и сделаю — поеду в Швейцарию. Посмотрим. Я буду писать вам. Вам обоим. Обязательно...
Мы встали. Обед остался почти нетронутым. Из ресторана мы отправились в родильный дом за Анатолом. Госпожа Юдина приняла его от няни, усадила нас в такси, а сама отправилась сделать кое-какие покупки. Она торопилась: поезд уходил через несколько часов.
Когда я вернулся в отель, Пьер стоял у раскрытого лифта. Взглянув на завернутого в пеленки Анатола, он сказал:
— Совсем как у моей сестры Жанны. А чем же вы будете его кормить?
— Как-нибудь покормим,— ответил я.— Он у нас скоро отправится в путь.
— Такой маленький! И куда?
— В Ригу.
— А он вынесет такое путешествие?
— Бабушка возьмет с собой что нужно,— сказал я.
— Я позвоню Жанке, чтобы ока пришла покормила его.
Он выскочил из лифта и бросился к телефону.
— Не надо! — прокричал я ему вслед, но Пьер не ответил.
Я поднял маленького Анатола в свой номер.
— Ну вот,— сказал я ему, закрывая дверь,— здесь я живу. Здесь жила и твоя мама. Если бы ты только знал, какая чудесная была у тебя мама! Самая красивая, самая добрая, самая чистая, самая славная во всем белом свете.— Я положил его на Гитину постель и продолжал: — Вот здесь она спала. Полежи немножко в постельке своей мамы, первый и последний раз. Скоро ты отправишься в путь, и твой папа долго-долго тебя не увидит. А когда ты вырастешь большой, я расскажу тебе всю правду. Ничего от тебя не скрою, не имею права скрывать. Ты должен узнать имена мерзавцев, которые отняли жизнь у твоей матери. Ты должен вырасти большим, во всем разобраться, научиться по-настоящему любить и ненавидеть. Мы скоро расстанемся. Ты поедешь на родину своей матери, на мою родину, а я... От тебя я ничего не скрою. Я поеду совсем в другую сторону... Там, далеко на юге, за дикой стеной Пиренеев, лежит страна Испания, там живут отважные люди, с оружием в руках поднялись они на борьбу. Туда уехали мои друзья, скоро и я буду с ними. Но я буду писать тебе. Я хочу, чтобы мои письма сохранились, чтобы ты прочитал их, когда вырастешь большим, и понял меня. Может быть, ты видишь своего отца в последний раз...
Так мы беседовали с ним, пока не раздался стук в дверь. Я пошел открывать. На пороге стоял Пьер и с ним молодая женщина.
— Пьер позвонил мне,— сказала она, краснея.— Я приехала... Я с удовольствием... Я все знаю... Что же делать, уж такая женская доля.
Жанна, конечно, не знала всех превратностей судьбы Гиты, но ее забота тронула меня. Я сказал ей, что маленький Анатол вот-вот должен уехать.
— Надо покормить ребенка на дорогу, как же так...— воскликнула она, расстегивая блузку.
— Хорошо. Буду вам очень признателен,— сказал я и вышел в соседнюю комнату. Пьер тем временем уже исчез. Я сидел на диване и слушал, как маленький Ана-тол, причмокивая, пил молоко.
— Какой чудесный мальчик! — говорила Жанна.— Маленький, как бутончик, ну, ничего, подрастет. Ест он хорошо, значит, и расти будет быстро.
— Правда? А он хорошо ест?
— Мальчики всегда едят хорошо, лучше, чем девочки. И растут быстрее.
— А у вас девочка? — спросил я, и она с восторгом отозвалась:
— У меня маленькая чудная девочка. Мы помолчали. Потом Жанна сказала:
— Он уснул. Я уложу его здесь.
Она появилась на пороге с ясной улыбкой, и я от души поблагодарил ее. Жанна простилась и ушла. Мы опять остались вдвоем с маленьким Анатолом. Я приблизился к кровати и долго смотрел, как он сладко и крепко спит. Мой маленький, мой милый Анатол! Увидимся ли?
Через два часа мы расстались на Северном вокзале. Я подошел к вагону, в котором была урна с цветами и траурными лентами, но он был запломбирован. Поезд тронулся. Я нагнал вагон, в котором уезжала Гитина мать с маленьким Анатолом. Она стояла у окна с моим сыном на руках. Лицо ее было залито слезами...
С вокзала я отправился прямо к Маше. Мы вместе поехали в Комитет защиты республиканской Испании. Там я неожиданно встретил Жана Сурума и Пендрика. В Бельгии они покинули свой пароход и приехали в Париж. Нас всех записали в одну группу и велели вечером быть на Лионском вокзале.
Пока я укладывал вещи, чтобы передать их на хранение Пьеру, швейцар принес мне письмо от Бориса. Он писал из Монпелье, сообщал, что на днях выезжает дальше. У меня не было времени отвечать ему, и письмо Сподры я захватил с собой, надеясь передать его при встрече в Испании.
Вечером мы выехали на юг. Торопливый стук колес всю ночь не давал мне уснуть, заставляя думать о другом поезде, мчавшемся на север с маленьким Анатолом, Гитиной матерью и пеплом моей сожженной любви.
БАЛЛАДА
ОБ ИСПАНИИ
Книга вторая
Глава 1
ДОРОГА
В жизни бывают моменты, когда время теряет границы. Дни, недели летят незаметно, события нанизываются, словно бусины разноцветного ожерелья. Надумай кто-нибудь спросить, которая красивее, было бы нелегко ответить: все одинаково хороши. То же самое могу сказать о днях и неделях, проведенных в пути к границе Испании.
Париж, Лион, Монпелье, Нарбонн, Каркассонн... Снежные вершины Альп, скалистое ущелье Роны, ледяные воды горных рек, лазурь Средиземного моря, беспокойный рокот его теплых волн, виноградники и персиковые рощи, пересохшие соленые озера и, наконец, нелюдимая цепь Пиренеев, подобно неприступной стене преградившая путь из Франции в Испанию,— все это с мимолетностью калейдоскопа сменяло друг друга, слепило глаза своей броской и неожиданной красотой.
Седой и древний Каркассонн. Огромный замок с высокими башнями на фоне синеющих в дымке Пиренеев выглядит безобидной игрушкой, привезенной антикваром на ярмарку. Этот городок был для нас последней остановкой перед тем, как отправиться в горы на границу Испании. В маленьком отеле, где укрывалось шестьдесят человек, царила строжайшая дисциплина. Выходить на улицу было запрещено. Дверь была заперта, возле нее неотлучно дежурил швейцар. Провал любого из нас мог погубить всех остальных.
До самого Каркассонна я не терял надежды нагнать Бориса и Дика, но, видно, они были уже по ту сторону
Пиренеев. Я даже перелистал книгу гостей отеля — здесь останавливались все интернационалисты, но фамилии моих друзей не обнаружил. Хозяин обьяснил мне, что добровольцев, переправляемых в Испанию, в книгу гостей не вписывают, у большинства из них нет никаких дсх> ментов. А кроме того, книгой может заинтересоваться полиция.
Мне было ясно, что увидимся мы не скоро. Конечно, друзья не подозревали, что я следую за ними по пятам. Я часто пытался представить себе, как Борис обрадуется письму, совершившему такое далекое и трудное путешествие — из Латвии через нацистскую Германию, Бельгию в Париж, потом по всей Франции, через Пиренеи, пока наконец не нашло своего адресата в республиканской Испании, на фронтах гражданской войны. Обыкновенный голубой конверт, наверное, хранит сердечные приветы и рассказ о друзьях, о подпольной работе. Возможно, туда вложены стихи, посвященные Борису. При встрече мы их вместе почитаем. Борис любит стихи, и у него отличная память.
Вся наша партия была разбита на группы-пятерки, и в каждой назначен староста. Пятерку, где был я, возглавил Жан Сурум, в нее кроме меня и Пендрика входили еще два латыша — Ян Церинь и Август Саука. Я познакомился с ними в Париже на Лионском вокзале. Во время нашего путешествия мы успели довольно хорошо узнать друг друга. Ян Церинь на родине руководил одной из периферийных комсомольских организаций. Август Саука — рижанин, стеклодув по профессии, много лет был связан с подпольщиками-коммунистами: жертвовал деньги для прессы, укрывал у себя политзаключенных, распространял нелегальную литературу. Они вдвоем пересекли Балтийское море в рыбацком баркасе, были арестованы в Швеции, некоторое время отсидели в стокгольмской тюрьме, а очутившись на воле, переправились на торговом судне в Антверпен, оттуда поездом попали в Париж.
Ян Церинь был совсем молод, худощав, с очень светлой, почти льняной шевелюрой и веснушчатым лицом. Ходил неуклюже, даже косолапо, как деревенский парень, с малых лет приученный к тяжелой работе. Голос у него был мальчишески резкий, а манера говорить довольно забавная: он тянул каждое слово, как рыболов большую щуку, опасаясь, как бы та не сорвалась с крючка.
Август Саука был человек иного склада: лет на десять старше Яна Цериня, но с виду моложавый, подвижный, находчивый и жизнерадостный. Стеклодувы, видимо, зарабатывали неплохо, так что Август мог себе позволить хорошо одеться, а при случае и посорить деньгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62