Что станет с этим человеком, который так нужен Испании, ее молодому поколению? Если верх возьмут фашисты, не постигнет ли его та же участь, что Гарсиа Лорку или Мигуэля де Унамуно? Мне показалось, что предчувствие неминуемой беды и было основным микробом болезни профессора Альвареса. Организм так сильно был им заражен, что едва ли помогло бы и присутствие Роситы и все ее ласковые слова...
— Все идет к своему концу,— снова заговорил профессор, неподвижно глядя в потолок.— Постепенно всю Европу прибирают к рукам фашисты. Гитлер заглотил Австрию, теперь Чемберлен и Даладье преподнесли ему Чехословакию. На очереди Испания. Республика доживает последние дни, я тоже. Чтобы жить, человеку необходима цель, перспектива, а у меня их больше нет. Все силы отданы тому, чтобы внушить молодежи, что такое темнота, рабство и что такое настоящая свобода. И что же? Мои труды пропали даром, побеждают варварство, деспотизм, темнота и рабство. Светлый ум народа, его гений потоплены в крови или отравлены чумой. И вместе с ордами фашистов по Испании гуляет дикий клич ненормального генерала Мильяна Астрея: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!»
У него дрожали руки, и я подал ему трубку, лежавшую на стуле. Он закурил и, выпустив облако дыма, с грустью сказал:
— Хотелось бы еще повидать Роситу. Только вряд ли удастся. В Каталонии тяжелые бои. Возможно, ее уже нет в живых...
— Она не пишет вам?
— Давно не получали никаких вестей. Правда, почта из Каталонии приходит с большим опозданием. Ее ведь приходится доставлять на самолетах через территорию мятежников. А самолеты нужны фронту. Фашисты зверски бомбят Каталонию особенно Барселону. Почему Россия не шлет нам больше самолетов, танков, пушек?
— Наверное, трудно прислать,— сказал я.— Россия далеко.
— Жаль, жаль,— с грустью заметил профессор.— Это была наша последняя надежда. Если бы Россия была ближе, мы бы непременно победили.
Сеньор Альварес произнес это так, словно война была давным-давно проиграна. А я все еще надеялся, ждал перелома в ходе войны. Однако спорить было трудно — чем я мог подкрепить свои надежды?
— Очень мило с вашей стороны, что пришли проститься,— сказал он.— Куда же вы теперь? На родину?
— Пока еще ничего неизвестно,— ответил я. Он улыбнулся.
— Я бы тоже на вашем месте не стал покидать Испанию. Чудесная земля! Но что поделаешь! Когда приходится выбирать между застенком и свободой, тут думать нечего. Уезжайте, мой друг, но Испанию не забывайте! Берегите память о нашем народе в своем сердце! Это добрый, простодушный и сердечный народ. Может быть, судьба забросит вас в Каталонию — пути войны неисповедимы,— тогда прошу вас, разыщите там Роситу! — Он сунул руку под подушку, извлек оттуда небольшой пожелтевший треугольник.— Вот ее адрес, запишите, пожалуйста!
Это было письмо Роситы. Читать его я не решился, записал адрес и тут же вернул.
— Если буду там, непременно разыщу.
— Передайте от нас приветы! Скажите, живем хорошо, пускай о нас не волнуется. Если победят фашисты, пускай постарается пробраться за границу. Лучше всего во Францию, там немало испанцев, и родина ближе. Обо мне может не беспокоиться, я не стану прислуживать фашистам. Я им скажу то же самое, что Унамуно: «Вы можете нас победить, но не убедить». И не только я, так скажут многие мои коллеги. Война научила интеллигенцию здраво мыслить, помогла ей найти свое место в борьбе. Я тоже нашел свое место, ко слишком поздно. Если бы можно было начать жизнь сначала, я бы с первых дней сознательной жизни был с вами, с такими, как Пасионариг, Хосе Диас. Правда на их стороне. Я понял, что встреча окончена, и стал прощаться. Сеньора Альварес вышла проводить меня. Ветер срывал с деревьев апельсины. Хозяйка вздохнула:
— Надо бы собрать, да руки не поднимаются. Подожду, пока вернется Росита.
— Она обязательно вернется.
Сеньора открыла калитку. Я поклонился, пожал ей руку и почему-то сказал:
— До скорой встречи, сеньора. Всего хорошего! Уголки ее губ дрогнули, она быстро повернулась и
пошла обратно, а я заковылял на станцию, вспоминая тот день, когда мы с Роситой виделись в последний раз. Черт меня дернул тогда посмеяться над ней! Вполне возможно, что она рассталась с родителями и ушла на фронт после того памятного разговора. «Вы, сеньор Анатолио, плохо знаете испанок,— сказал она тогда.— Их никогда не пугала смерть». Может, уже в тот момент Росита решила уехать из Валенсии на фронт. И от этих мыслей я почувствовал угрызения совести.
С той поры я лишился покоя. Не раз обращался с просьбой к главврачу выписать меня и послать обратно в часть, но он только загадочно улыбался.
— На фронт послать вас не имею права. На этот счет имеется указание. А вот что делать, мне неизвестно. Подождите, пока выясним. Чем вам плохо здесь? Гуляйте по городу, упражняйте свою коленку! Это вам только на пользу. Откровенно говоря, я не верил, что вы сможете так хорошо ходить. Вы кое-чего добились своим упорством и тренировками. Хорошо, что меня не послушались.
— Спасибо за откровенность,— сказал я довольно язвительно.— Но я ведь тоже кое-что смыслю в медицине...
Но тут я последовал его совету и каждый день с утра до вечера гулял по Валенсии. По воскресеньям посещал концерты Мадридского симфонического оркестра, сидел в кинотеатрах, а иногда часами с такими же инвалидами, как я, или просто тыловыми крысами в прокуренных варьете глазел на развязные танцы полуголых красоток. Надо было как-то убить время, а в этом почти осажденном городе, на который то и дело сыпались снаряды и бомбы, нелегко было найти что-нибудь более занимательное.
И вот в один прекрасный день сестра вошла в палату с открыткой от Бориса Эндрупа. Дивизион, передав оружие испанцам, только что прибыл в Валенсию. Штаб дивизиона и болгарская батарея пока находились в одном из пригородов Валенсии — Катаррохе.
В тот же день меня выписали, и главврач сказал на прощание:
— Желаю вам удачи! В скором времени, вероятно, отправитесь за границу. Спасибо за помощь! Что бы тут у нас ни случилось, Испанию не забывайте! передайте привет своим друзьям...
Я почувствовал, что говорит он от души, и крепко пожал ему руку.
— А найдете вы Катарроху? — спросил он, открывая мне дверь.— Нет, знаете что, подождите немного, я отвезу вас в своей машине.
Он снял телефонную трубку, набрал номер. Вскоре. у выхода стоял кабриолет. Мы уселись на мягкие сиденья. У меня с собой не было ничего, кроме бамбуковой трости, и главврач, заметив это, улыбнулся.
— Сдается мне, вы покидаете Испанию еще беднее, чем приехали сюда.
— Не думаю,— весело отозвался я.— Теперь я гораздо богаче. В своем сердце, в душе я увожу столько добра, что оно не уместилось бы в огромных чемоданах. А главное, таможенные чиновники на границе не смогут его у меня отнять.
Главврач снова улыбнулся:
— Мне остается радоваться, что смогли вам дать в дорогу не только бамбуковую трость и подорванное здоровье, но и кое-что посущественней.
— Даже подорванное здоровье будет для меня дорогой памятью,— ответил я.— Памятью величайшей любви и величайшей ненависти моей жизни.
Мой спутник недоуменно пожал плечами. Он как будто не понял, и я пояснил:
— Только в Испании полюбил я по-настоящему свободу и возненавидел фашизм. Этой любви и ненависти мне с избытком хватит на всю жизнь. Вот за что я благодарен вам.
— Прошу извинить меня, коллега,— помолчав, произнес главврач.— Возможно, я не был достаточно внимателен к вам.
— Вы были очень добры ко мне,— поспешил я заверить.
— Нет, нет, это мое упущение. Но поймите: мы все устали. Война идет без малого три года. Все это время изо дня в день я вижу только кровь да изувеченных людей. Если бы вы знали, как иногда хочется немного отдохнуть...
— Разве думают об отдыхе, когда бандиты держат вас за глотку, норовя задушить?
— Вы правы. И все-таки мы живые люди. Иной раз нервы не выдерживают. Особенно когда не видишь больше выхода. Ведь мы теперь уже не мечтаем о победе, мы теперь желаем одного: справедливого мира.
— Справедливый мир тоже не дается без борьбы. Его надо завоевать.
— А вы верите, что нам это удастся?
— Думаю, что да. Только нельзя поддаваться трусости. Трусость рождает предательство. Трусость — это шестая колонна, которая шагает сейчас под белым флагом на республику. Или вы считаете, что я не прав?
Он не ответил. Его взгляд рассеянно скользил по апельсиновым рощам и застыл у горизонта, где в синеватом мареве сливались море и небо.
— Посмотрите! — воскликнул он, указывая на шесть черных точек на фоне лучистого облака.— Опять полетели бомбить Валенсию. А чем мы можем ответить? Проклятьями, слезами да вздохами...
Черные точки постепенно обретали контуры самолетов. Бомбовозы описали дугу над пригородами, потом повернули к центру, и вскоре оттуда донесся гул взрывов.
— Наверное, по вокзалу! — сказал главврач.
— Нет, это порт,— возразил шофер.— Там, кажется, сейчас пароходы.
Мы въехали в Катарроху. Я поблагодарил и простился.
Друзей я отыскал в одном из корпусов опустевшей фабрики, где, судя по оборудованию, наполовину растасканному, прежде была большая маслобойня. Мое появление произвело фурор.
— Малыш, ты снова на ногах! — тиская меня, кричал Дик.
— Даже на трех! — ответил я, пристукнув тростью.
— Мой медико! — воскликнул Хаим Берман, вскакивая со своей лежанки в углу и бросаясь ко мне с распростертыми объятиями.
— С этой бородой ты похож на дикаря,— подтрунивал Ян Церинь, радостно тряся мою руку.
Тем временем Август Саука обрабатывал мою спину.
— Ах ты, сорняк неистребимый! — орал он.— Опять ты с нами, старина, бородач хромоногий!
— Осторожней ты, сумасшедший стеклодув! — парировал я, уклоняясь от его увесистых ударов.— Лучше скажи, где остальные ребята?
— Пендрик на кухне варит кукурузу, тушит осла,— бодро докладывал Август,— верзила Борька с комиссаром Поповым, Савичем и Максимовым отправились в штаб фронта.
— Гечун, Добрин?
— Эти остались обучать стрельбе испанцев,— сказал Ян Церинь.— Через неделю должны явиться. И тогда...
— И что тогда? — спросил я.— Что?
— Толком никто ничего не знает,— пояснил Август.— Но, видимо, придется нам убираться отсюда.
— Куда?
— И это, Малыш, никому неизвестно,— ответил Дик. — Наверное, во Францию, куда ж еще.
Я устроил себе постель по соседству с Диком, под огромным маховиком. Прямо надо мной висел широкий и пыльный ремень. Дик притащил мне ворох рисовой соломы, ребята разыскали простыни, одеяло. Когда постель была готова, Дик повел меня на кухню к Пендрику.. Тот стоял у большого котла с половником в руке. На радостях он саданул меня раз-другой по спине, так что я вскрикнул от боли:
— Ненормальный, почки отобьешь!
— Тьфу ты, черт, какая бородища! — сказал он, выпустив меня из объятий.— Да ты облик человеческий потерял. Дай-ка ошпарю ее кипятком, сразу облезет!
— Ну нет! Оставь мою бороду в покое!
— Кто же стыдится своих ран! — не унимался он.— Солдат должен гордиться шрамами. На бритву, побрейся, пока вши не завелись!
— Не могу, от голода руки трясутся. Дай мне лучше что-нибудь поесть!
— Пендрик, голубчик, может, и рыбка у тебя где-нибудь припрятана? — вмешался Дик.
— Для Анатола ничего не жалко! — заявил Пендрик и достал сковородку с рыбками. Они были совсем крошечные, меньше мизинца. Я ел их прямо ложкой, по десятку сразу, и надо сказать, вкусны были невероятно.
— Это мы вчера наловили,— пояснил Дик.
— А сеть у вас откуда?
— Москитными сетками. Рыбешек этих на рисовых полях видимо-невидимо. Поспевай вытягивать!
— На озере угри водятся,— вставил Пендрик,— но этих москитной сеткой не возьмешь. Один испанец советовал нам отведать водяных крыс, их тоже тут тьма. Говорит, если в масле зажарить, от кролика не отличишь. Но Дик — на дыбы.
— Еще не хватает, чтобы мы водяных крыс начали пожирать! — выпалил Дик.— Я уж лучше одними фруктами буду питаться, а такую мерзость в рот не возьму.
Я вернул Пендрику пустую сковородку.
— Ну как? — спросил он.
— Ты повар что надо. Свое дело знаешь. Потное лицо Пендрика расплылось в улыбке.
— Вот видишь,— сказал Дик. — Значит, снова надо собираться на рыбалку. В ресторанах такая мелюзга теперь стоит бешеные деньги.
Во второй половине дня из штаба фронта вернулись Эндруп, Попов, Савич и Максимов. Вернулись усталые и мрачные. Когда мы с Борисом остались вдвоем в его комнатушке, которая раньше, вероятно, служила кабинетом директора, я спросил, в чем дело.
— Все кончено, Анатол,— сказал Борис.— Просили дать нам новое оружие и в виде исключения послать на фронт, но в штабе и слышать не хотят об этом. Говорят, в Валенсии собраны все части интербригад Центра. На днях мы должны уехать.
— А куда?
— В Каталонию.
— Как мы туда попадем?
— Морем — в Барселону, оттуда во Францию. В Валенсию как будто уже прибыли уполномоченные Лиги Наций, они будут следить за нашей эвакуацией.
— И все же как мы попадем в Барселону? Ведь надо пройти фашистские воды! Тебе не кажется, что дело пахнет провокацией?
Борис пожал плечами.
— Поживем — увидим. Уж тут мы бессильны. Сегодня сами убедились в этом. С Каталонского фронта все интернационалисты отправлены в пограничные с Францией районы. В Барселоне им были устроены торжественные проводы. Теперь очередь за нами.
— А ты не думаешь, что это прелюдия капитуляции?
— Возможно,— ответил Борис.— Правительство боится, что в случае поражения нас всех могут перебить. Правда, это неофициальная версия.
— Да, слышал. Нас теперь не так уж много, существенно влиять на ход событий мы не можем, и нас выводят, чтобы Франко сделал то же самое...
— Он-то не пойдет на это! — воскликнул Борис.— Скорей бы возвращались Гечун с Добриным. Как бы они там не застряли.
— Послушай, а где прежний командир дивизиона капитан Цветков? — спросил я.
— Ему стало хуже, и его отправили в Москву лечиться. Сердце у него больное.
— А что происходит на Эбро?
— И там дела наши плохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62