И разве... разве обязательно так надо? Разве нельзя без этих окончательных решений, просто, как у всех людей? Но прежде всего я должна подумать; не сердитесь, вы же знаете мои чувства.
Байкич смотрел на нее неподвижным взглядом. Ему было смертельно грустно.
— Конечно, Алек. Надо подумать.
Она подождала, когда шофер унес вещи и они остались одни.
— Вы придете вечером, как всегда?
— Да, да. Может быть. Прощайте, Алек.
Он резко повернулся, оставив ее у ворот. И это еще! Он чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед. Он едва передвигал ноги, словно налитые свинцом. Но не оглянулся. Дошел до угла. Завернул. И тут только перевел дыхание.
До сих пор Байкич представлял себе мир в виде множества мостов, которые радиусом расходятся от него во все стороны. Человек свободен и идет, преодолевая препятствия среды, в соответствии со своими личными склонностями, по тому или другому мосту, в том или ином направлении.
И в начале Байкич в самом деле шел куда хотел, но вскоре понял, что так далеко не уйдешь. Люди на него смотрели или с чрезмерным недоверием: «Кто он? Чего хочет? Кто ему сказал, что именно он призван очистить мир от зла?» Или с чрезмерной любезностью: «Как дела в «Штампе»? Правда ли, что ее продают? Правда ли, что Майсторович состоит в связи с госпожой Мариной Распопович? Правда ли, что Деспотович — негласный компаньон? Верно ли, что «Штампа» должна городу за освещение, а государству по налогам?» Одна газета считала себя слишком серьезной, чтобы вступать в личную полемику,— напрасно Байкич старался доказать, что тут ничего личного нет! — другая утверждала, что она принципиально не принимает информаций, не проверенных собственным сотрудником; третья была словно порохом начинена, и вести через ее посредство какую-нибудь кампанию было не только трудно, но и бессмысленно... Повсюду он наталкивался на недоверие, люди всегда принимали тон оскорбительного участия... тон, хорошо известный Байкичу по собственному опыту: сколько людей обращалось к нему в «Штампе», а он отвечал: «Ах... боже мой!.. Интересы общества прежде всего, не так ли?» И только один из редакторов объяснил Байкичу, что ему мешает... Он действительно понял, в чем суть дела.
«Плохо то, что вы — сотрудник «Штампы», а мы — ее главные конкуренты! Видите, я хочу быть искренним; если бы мы начали кампанию, это показалось бы очень — как бы сказать? — очень подозрительным... У нас недавно была полемика со «Штампой», и могли бы подумать, что все мы это дело вытащили наружу из чисто коммерческих соображений. Но я могу вам обещать, да это и наша прямая обязанность как общественного органа, что мы поддержим, если начнет кто-то другой. Обратитесь, например, к какому-нибудь депутату — это лучший путь в подобных случаях... хотя, между нами говоря, все, что вы желаете раскрыть, более или менее уже известно.
— Известно и?..
— Что поделаешь? Кто без греха, пусть первый бросит камень... И, наконец, будем справедливы, о репарационных облигациях, во-первых, мы писали целую неделю, так что надоели и самому господу богу; во-вторых, в таком деликатном вопросе, как курс тех или иных бумаг... Мы прекрасно знаем, что это зависит в первую очередь от кредита, которым пользуется государство на мировой бирже; потом надо принять во внимание неосведомленность публики, которая не сумела удержать бумаги — когда она их имела! — да и само свойство доходов от репарационных облигаций: этот заем не был свободным, добровольным, его нам навязали, да еще в огромной сумме... По настоящее время выпущено на четыре миллиарда шестьсот миллионов! Все это, понятно, оказывает влияние. И одним заявлением больше или меньше, даже если оно исходит от министра финансов, не меняет существа дела. Небольшая оплошность! Всякий настоящий биржевик вам скажет, что для падения репарационных облигаций нет объективных причин, что этот колеблющийся курс, который в степени падения иногда переходит все границы, вызывается только неуверенностью самих бумагодержателей, и пока они не попадут в более надежные руки, колебание курса будет продолжаться. Эх, боже мой, конечно, ужасно, что те, кто больше всего пострадал от войны, сами дают возможность разным спекулянтам и капиталистам воспользоваться быстрым повышением курса, что неминуемо произойдет, но таков закон свободного рынка... спекуляция, являющаяся иногда не чем иным, как чрезмерно развитой личной инициативой и доказательством
того, что существует свобода, а свобода все же главная основа... это-то мы должны признать. Значит, в конечном итоге не так страшен черт, как его малюют... Но вы все-таки попробуйте поговорить с каким-нибудь депутатом. И спекуляция должна соблюдать границы приличия. Приличие — отличительная черта подлинной демократии».
Единственно, о чем этот любезный человек не упомянул в разговоре с Байкичем, было то, что его газета и «Штампа» уже месяц назад «договорились» о том, как решить вопрос о процентах перепродавцам, другими словами, что конкуренция между газетами прекратилась. Но люди редко бывают откровенны до конца; о самом-то главном чаще всего и забывают сказать.
— Тебя ждет какой-то господин в твоей комнате, я не поняла хорошенько, кто,— сказала Ясна немного взволнованно,— не знаю, что ему надо. Он здесь уже целый час.
Байкич вздрогнул. Неужели... неужели кто-нибудь ему все-таки поможет! Он бросил шляпу в угол, поправил руками прическу, вздохнул полной грудью.
Человек смотрел в окно; в руках он все еще держал шляпу. Услышав, как отворяется дверь, он медленно повернулся: перед Байкичем стоял доктор Распопович.
— Какой отсюда прекрасный вид. Прямо наслаждение! Надеюсь, я не побеспокоил вашу матушку?
— Полагаю, что нет.
— Разрешите сесть? Да... Удивительно, как свет мал! С вашим покойным отцом я когда-то учился в гимназии, как будто так.
— Вы уже один раз говорили мне об этом.
Байкич произнес это неожиданно грубо; и сразу закусил губу.
— Говорил? Неужели? Занятно...— Он смотрел в упор на Байкича своими стеклянными глазами.— Занятно. Но ради этого я бы, разумеется, не стал залезать на вашу мансарду.— Он снова сделал паузу.— Почему вы стоите? Почему не сядете? Мне кажется, так будет удобнее разговаривать.
Байкич не двинулся.
— Впрочем, как вам угодно! Конечно...— Доктор Распопович бросил взгляд на дверь.
— Конечно, конечно, никто нас слушать не будет... моя мать не имеет обыкновения подслушивать у дверей.
— Виноват, я не ее подразумевал.
По-видимому, Распоповичу доставляло удовольствие
раздражать Байкича. Последний становился все более нервным.
— Вы...
— Да, я хотел... я не буду идти окольными путями, позвольте мне быть вполне откровенным, даже если получится несколько резко, но так будет лучше и для меня и для вас. Так вот, прежде всего, прелюдия меня не касается: отношения ваши и вашей семьи с Деспотовичем или с Бурмазом, хотя, между нами говоря, Бурмаз нечестный и опасный человек, но, повторяю, это меня не касается. Это ваше личное дело. Но сегодня утром с разных сторон друзья меня известили, что вы начали своего рода... как бы сказать, своего рода кампанию. Я полагаю, что вам и до сих пор было ясно, что вы никоим образом не можете повредить ни «Штампе», ни господину Деспотовичу... и то, что вы хотите нам повредить, вовсе не представляет открытия, а уже с неделю известно каждому проницательному человеку! Ну что ж, бывают вещи и похуже! Иногда человек должен размышлять философски.— Распопович щелкнул себя по лбу.— Кроме того, обвинения очень тяжелые и... если у человека нет конкретных доказательств, то за них можно и в тюрьму попасть. Даже самые лютые наши враги — в данном случае депутаты аграрной партии — не бог весть как вам помогут. Подавать запросы? Это и так сделано! Говорить о том, что грабят народ? Писать о скандале? Но ведь все это лишь общие фразы! Враги старика Солдатовича уже шесть лет прямо в лоб задают ему вопрос: «Что случилось с одним казенным сейфом, который исчез при отступлении через Албанию?» Вопрос вполне конкретный — и ничего! Есть личности, которым в силу их положения не полагается задавать вопросов, но этого вы, с вашим поэтическим умом, никак понять не можете. Нет! Извините. У меня нет намерений вас оскорблять. Я хотел только как можно наглядней представить вам ваше положение. Указать на тот факт, что нельзя все мерить одним аршином, рассматривать под одним и тем же углом зрения.— Распопович посмотрел в окно.— Например...
существует же разница между этой комнатой и тем пространством за окном; тут четыре стены — там река, поля, острова, горизонт. Такова разница между ограниченным и неограниченным.— Распопович снова обернулся к Байкичу.— Господин Деспотович ведет государство через историю и через времена, цели у него высшего порядка и большого размаха — и более значительные, как вы сами понимаете, чем у большинства людей. И что вообще будет значить это дело о репарационных облигациях, скажем, через пятьдесят лет по сравнению с огромным делом укрепления государства? История переступает через трупы, а тут вдруг не переступит через несколько миллионов динаров!
— Что это, урок истории?
— Нет. Простой разговор.
— Хорош разговор!
— А чем плох? Приходило ли, например, вам в голову, что бывают обстоятельства, которые опасны для жизни, но полезны, и человек подчиняется им, точно так же как соглашается отрезать раздавленную ногу или омертвелый палец, хотя это опасно и болезненно. С другой стороны, есть вещи вполне безопасные — ну, например, жужжание мух,— но они не только не полезны, но и надоедливы, и человек старается от них избавиться во что бы то ни стало. Правда? Итак, Байкич, вы думаете, что затеянное вами полезно, а на самом деле это только скучно, скучно и господину Деспотовичу и мне. Все, чего вы можете достигнуть,— это то, что две-три газеты внесут некоторое разнообразие в свои ежедневные нападки на Деспотовича. Или что этот вопрос — в том случае, если скупщина соберется теперь и в настоящем составе,— появится на повестке дня. А дальше? Немного пожужжат — и все. Говорю это для того, чтобы вы не считали себя чересчур опасным и не думали, что мы хотим... Ни в коем случае! Но вы мне симпатичны, не знаю даже почему, может быть, в память вашего отца... Мы бы хотели помочь вам избавиться от усиленной ежедневной работы, дать возможность спокойно закончить ваше учение.
— Убирайтесь вон! Вон из моего дома! Немедленно!
Распопович встал:
— Дело идет о вашей будущности, Байкич!
— Мой отец таким же образом проиграл свою будущность, проиграю ее и я. Можете это передать господину Деспотовичу. Но можете также сказать ему, что я не позволю себя убить, как убили моего отца. Пусть на это не надеется, пусть не надеется. Времена-то все-таки стали другими...
— Берегитесь, что вы говорите!
— Вон!
Дверь была открыта настежь. Доктор Распопович медленно вышел из комнаты. Он был уже в передней.
— Не думайте только, что наш разговор на этом кончился.
— Вон!..— повторил Байкич глухо, стиснув кулаки.
Говорил он это уже в пустой комнате, перед закрытой дверью.
Мосты... во все стороны мосты!
Скупщина была наполовину пустой. Люди замкнулись в себе больше чем когда-либо. Чего от них хочет этот журналистик? «Ах, да... Деспотович... Но об этом же всем известно, о репарационных облигациях, об этом уже и воробьи чирикают по крышам! Да, да, очень печально... Но поймите — дисциплина прежде всего! Дисциплина, молодой человек,— это главное! Ну, конечно, об этом будут разговоры, и еще какие! Во всяком случае... Только, видите ли, все это чертовски сложно, и еще неизвестно, чем все это закончится, соберется ли скупщина в теперешнем составе или будет распущена и назначат новые выборы. Деспотович?.. Ну, безусловно, все это так или иначе будет обсуждаться и в клубах, и на пленуме скупщины. Деспотович очень силен, дьявольски силен — финансы заменил внутренними делами, все торговцы его поддерживают, они всегда были сторонниками твердой власти, так будет и теперь — даже скорее, чем раньше,— а это, молодой человек, означает, что страна накануне крупных событий, событий исторического значения!.. Ах, относительно Деспотовича? Но вы потеряли голову... Обратитесь к кому-нибудь другому, но не ко мне! Вы, может быть, желаете, чтобы началось расследование против министра внутренних дел? Понятно, очень печально, что наш народ не умеет соблюдать своих интересов и что и на этот раз его обманули спекулянты,— но отсюда до личного обвинения!.. И, наконец, что у вас конкретного для такого тяжелого обвинения?»
— То, что я видел собственными глазами.
— Эх, чего только человек не видит в своем воображении!
Солнце уже склонялось к западу, когда Байкич оказался на террасе скупщины. У перил стоял Марковац и курил, глядя на пустой двор и на слегка пожелтелые верхушки молодых лип.
— Давно вас не видел. Где вы пропадаете? Как поживаете?
— Плохо,— ответил Байкич.
— Вижу. Осунулись и побледнели. С вами случилась эта история, знаю. Слишком вы доверчивы. Да и я не бог весть как поживаю. Меня убивают курение и бессонница. И то, что я ем не вовремя.— Он помолчал.— Как бы хорошо поехать сейчас в Топчидер или подняться на Авалу. Несколько дней тому назад, когда президиум межпарламентского союза ездил туда, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата, ездили и мы, но все происходило в спешке и было противно: машина за машиной, пыль, глупые речи, фотографы, завтрак в горном домике, интервью, скука. А теперь там на горе что ни дерево, то целая симфония красок. Все горит красными и золотыми тонами! — Он вынул новую сигарету и стал закуривать ее о свой окурок. Его худые пальцы слегка дрожали.— Когда-нибудь брошу все это и уеду в деревню к отцу. Буду работать руками, работать по-настоящему, копать землю!
— Для кого?
Марковац с улыбкой посмотрел на Байкича.
— Вы зашли уже так далеко?
Тяжелые тучи, самых неожиданных форм и оттенков, проплывали над тонущими в соснах красными куполами Вознесенской церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67