И чем кровь его становилась горячее, тем сам он делался веселее и разговорчивей. Первый человек, с которым он поделился своей радостью, был официант. Они вдвоем стали заглядывать в некоторые пакеты. Блестя очками, Андрей объяснил ему механизм прекрасного пегого коня. Этот конь двигал и хвостом и ушами, кроме того ржал и бил копытом. Официант смеялся до слез, что еще больше оживило Андрея. Он завел маленький светло-голубой автомобильчик, и он с гудением начал бегать между тарелками и стаканами.
— Это для младшего, а вот для старшего, погляди, целый завод; из этого он может сделать что угодно — трамвай, подъемную машину; гляди, вот тут картинки с объяснениями. Ребенок и играет и учится. Погоди, это пустяки, всего только резиновая кукла для самой маленькой.
— Да сколько же их у вас? — воскликнул официант.
— Четверо,— Андрей просиял,— две дочки и два сына.
К столу подошел хозяин.
— Видно, что хороший отец,— любит ребят.
И втроем они снова завернули вещи, но, как ни старались, пакеты уже не получались такими ровными и красивыми.
Было три часа, когда Андрей вышел из кафтаны.
«Зажжем елку,— думал он с воодушевлением, и сердце его заколотилось от волнения при мысли о том, как обрадуются дети, у которых до сих пор не бывало елки.— Будем петь песни, ужинать как полагается...— Андрей омрачился, вспомнив, что у жены не было денег.— Может быть, не на что и еды купить, может быть...» Он вошел в первый гастрономический магазин.
Угрызения совести, подкрепленные вином, не смягчались. Он купил маслин, бутылку коньяку, бутылку старого вина, сардин, русской икры. Жареные поросята на стеклянных блюдах ожидали богатых покупателей. С бьющимся сердцем он выбрал одного. Но он уже не мог всего унести — не хватило рук. Он послал мальчика из магазина найти какого-нибудь безработного, который понес бы покупки. В ожидании этого человека он стоя опрокинул еще несколько стаканчиков можжевеловой. Между двумя стаканчиками он показал хозяину и его дочке механического коня. На этот раз он и ему представился необычайно смешным. Он даже скинул очки, чтобы вытереть слезы. Простился сердечно со всеми и вышел на улицу. Хотя было еще светло, всюду уже горело электричество — не только уличные фонари, но и лампочки в магазинах; от них шел голубовато-стальной свет, который больше всего привлекал внимание прохожих.
В восьмом часу Андрей очутился на улице Пуанкаре.
Снег, оттаявший днем, к вечеру быстро подмерз, образовались скользкие бугры. Андрей в расстегнутом пальто торопливо шагал в сильном волнении, неся с величайшей осторожностью маленькую елку, причем ее стеклянные украшения позвякивали. Красные санки тащил следом за ним человек. Он был очень нагружен и все ворчал, что омрачало хорошее настроение Андрея. Он пригласил его в ресторан «Гинич», чтобы немного ублажить; для него нестерпимо было, что в такой прекрасный вечер кто-нибудь может быть хмурым и подавленным. Улицы быстро пустели. Оба беспрестанно роняли то одну, то другую покупку, нагибались, чтобы поднять ее, а в это время выскальзывал другой пакет. Но эти маленькие неприятности уже не могли поколебать олимпийского спокойствия Андрея. Он блаженно улыбался, бормотал что-то, останавливался, скользил, несколько раз падал, но умудрился при всех этих неприятностях пронести елку в целости,— так ему по крайней мере казалось. Человеку, который довольно неуверенно за ним плелся, он говорил:
— Зажжем елку, всех обрадую, для каждого купил что-нибудь. И ты оставайся с нами, всем хватит места. Праздник мира и любви, мира и любви, вот, братец ты мой, что такое рождество.
Когда они подошли к дому, Андрея поразила темнота во дворе. Кое-где еще горел свет, но все было тихо и мертво. Как быстро пробежало время! Его вдруг охватило тяжелое предчувствие.
— Дети спят,— подумал он,— значит, поздно.
А ведь он, казалось, совсем недавно вышел из редакции; в ушах еще звенел смех кассирши в магазине, которой он показывал механического коня.
— Где конь?
Человек остановился. Стал в темноте перебирать пакеты и, наконец, нашел. Андрей успокоился.
— Постучимся... И все...
Он стал тихонько стучать в дверь; во всяком случае, он думал, что стучит тихонько.
— Откупорим бутылочку, выпьем по глотку... есть, брат, и маслины... будем катать орехи, постелем солому, вот увидишь.
В доме никто не отзывался. Андрей, теряя терпенье, забарабанил ногой.
— Роса, отвори!
Окно возле двери оставалось темным и неприязненным. В соседней квартире заскрипела дверь, и чья-то косматая голова, тень от которой протянулась через весь двор до противоположной стены, выглянула, посмотрела и быстро спряталась; сухо щелкнул замок. В бешенстве Андрей изо всех сил ударил подставкой елки в дверь, так что кусок перекладины отскочил. У него зашумело в ушах, и он всей тяжестью налег на дверь. Но дверь, заскрипев, выдержала натиск. Андрей приник к ней и услышал по ту сторону короткое дыхание; ручка, которую он нажимал, не поддавалась.
— Отвори...— прошипел Андрей.
— Ты пьян... — ступай откуда пришел!
Андрей отошел от двери. Со всех сторон выглядывали любопытствующие соседи. Это особенно его взбесило. Он стоял посреди двора, держа в левой руке елку, в правой — коня.
— Отвори...
За окном промелькнула белая тень. Механический конь ударился об окно. Оно со звоном разбилось, и кусок стекла мягко упал в снежный сугроб.
Но дверь и после этого не отворилась. Андрей пал духом. Сел на ступеньки. Человек, который нес пакеты, разжалобился. Он подошел к разбитому окну и начал переговоры.
— Рождество ведь, сударыня...
Какая-то старуха проходила по двору, шлепая ночными туфлями.
— Пусти уж его, госпожа Роса, не оставлять же его в великий праздник и в этакую стужу спать в сарае, негоже так, госпожа Роса!
Но дверь упорно молчала. Старуха тронула Андрея за плечо.
— Встань, прозябнешь, пойдем ко мне.
— Эх, черт возьми,— крикнул Андрей, вскакивая.— Или она отворит, или я все разнесу...— Он задыхался.— Все это я купил... для нее, для детей, ради праздника. Так вот же ей за это, черт бы ее подрал!
И елка полетела в окно вслед за конем.
— Не надо, сударь, грех это.
В темном дворе на минуту воцарилась тишина; слышалось только тяжелое дыхание Андрея, вырывавшегося из рук женщины. В это время в квартире зажгли свет, дверь отворилась, и белая тень появилась на пороге, Андрей вырвался из рук старухи, которая стала искать упавшую в снег туфлю, и в сухом морозном воздухе раздались две звонкие пощечины, сопровождавшиеся женским визгом.
— Пьяница, пьяница...
Из темной глубины двора выступили фигуры соседей; переговариваясь, они столпились у дверей, откуда вместе со снопом мягкого света вырывались приглушенные восклицания, непонятные слова, тупые, равномерные удары, словно кто-то утрамбовывал землю.
— Разнимите их, люди.
— Это нас не касается.
— Ты, что ли, лучше, зараза, чума!
— Вот что вино делает с человеком.
К громким выкрикам мужчины и женщины теперь примешался сначала один, потом второй, наконец третий детский визг.
— Пускай мне заплатит, я бы ушел, весь вечер таскаюсь за ним... ведь и у меня рождество.
— Получи попробуй!
Послышался смех.
Человек стоял в раздумье. Потом отворил прикры тую дверь и стал бросать в кухню все свои пакеты: поросенка, маслины, коробки с металлическими конструкциями, подарки для Станки и для госпожи Росы и маленькие красные санки, спинка у которых покривилась. В своем усердии он подобрал под окном сломанную елку и бросил ее поверх кучи; мелькнув в полосе света, разбитые украшения и искусственный снег слабо блеснули. Человек отряхнулся, поправил каскетку и мимо столпившихся соседей вышел со двора. Он что-то бормотал в свою лохматую бороду и обвислые мокрые усы, но бормотание не было сердитым. Он шел по улице, останавливался, бормоча, двигался дальше и опять останавливался, объясняя что-то сам себе, что его, пьяного, весьма трогало, потому что он то и дело вытирал рукой свои красные, распухшие веки, веки человека, который всю жизнь проводит под открытым небом, борясь с ветром, пылью и дождем.
— Он купил... ради праздника, а теперь дерутся, дети плачут... вот горе-то!— Он остановился.— Вот несчастье!
Среди Славонской равнины, между черными квадратами лесов слышится учащенное дыхание паровоза; два красных глаза, огненная грива, откинутая назад, разрывает простор белой зимней ночи. Огненная голова тянет за собой четкую темную (занавески на окнах спущены) ленту симплон-экспресса. Быстро удаляющийся круглый красный фонарь на последнем вагоне нарушал невозмутимое спокойствие обширных обледенелых болот, полей, занесенных снегом, оголенных, застывших на морозе лесов. И только когда этот кровавый глаз исчез вдали, в окружающем безмолвии стали слышны возгласы ночных птиц и далекий лай собак; на небе замигали алмазные звезды.
На верхней полке в синей полосатой пижаме лежал Миле Майсторович, курил и болтал ногами. Бурмаз пре
давался мечтам, развалившись прямо в одежде на нижней полке. В закрытом купе спального вагона было жарко. Глухие, смягченные удары колес на стыках рельсов наполняли купе, все время слегка подрагивающее, раздражающей металлической мелодией уходивших вдаль пространств. Все лампочки в купе горели. Медь блестела, зеркала сверкали, отливая серебром.
— И как вам не завидовать, господин Майсторович! Поверьте, я не задумываясь поменялся бы с вами. Париж! Фоли Бержер, Мулен Руж, свобода, красивые женщины, и все так нарядно, метро, и даже чистильщики сапог говорят по-французски! Что бы для меня значило провести там хоть месяц! Насколько бы это расширило мои горизонты. Подумайте только, я ведь носа еще не высовывал из Югославии — как в клетке, как в клетке...
Четырехчасовое путешествие и ужин в вагоне-ресторане с хорошим вином немного успокоили Миле и ослабили его твердое намерение выскочить из поезда на первой же станции, отказаться от наследства. По мере того как набирались километры, это намерение постепенно переходило в решение вызвать Станку в Париж, но теперь он и в этом не был так уверен. Станка может и подождать, подумал он, за это время он сумеет добиться согласия отца и т. д. Но между прочим ему уже не раз приходила в голову мысль, которую он сразу отгонял, но от которой сильно и радостно билось его сердце: «Я свободен!» «Я был готов жениться,— размышлял он, как бы оправдываясь перед самим собой,— но мне не позволили, что поделаешь, не позволили, и кончено». Он закурил новую сигарету о старую. Опершись ногой о лесенку, он соскочил.
— Вот что, Бурмаз, скажите мне по-дружески, как отец об этом узнал? Вы видите, я не сопротивлялся и покорно еду, куда хочет папочка, готов и экзамены держать.
— Сон!—лукаво воскликнул Бурмаз, грозя пальцем, но вдруг стал серьезным.— Не спрашивайте меня об этом, о таких вещах не говорят. То есть мне, понимаете ли, неудобно об этом говорить.
— Ну, если женщина — значит, Кока.— И лицо у Миле просияло, он сел рядом с Бурмазом.— Ничего не говорите, а только подтвердите, так или нет.
— Понимайте как хотите, я ничего не сказал! — Бурмаз захлебывался от удовольствия, забавляясь этим. Он еще несколько минут продолжал играть в кошки- мышки, а потом, будто утомившись, как бы побежденный дружеским чувством, спустив ноги (его плотная фигура заполнила все пространство маленького купе), обнял Миле за плечи и сказал доверительно и важно: — Если бы вы обратились ко мне, мне было бы весьма приятно сделать вам одолжение и помочь в чем бы то ни было. Все испортил ваш Веса. Он настроился весьма романтично, представил себе ваш тайный брак, свидетелей в визитках и цилиндрах, паломничество в монастырь Раковина в пять часов утра, а на деле ему удалось найти только одного свидетеля — того парня, что был у вас пятым на балу. А тот испугался, побежал и все рассказал Коке... все и полетело к черту! Слушайте, Майсторович, говорю вам серьезно, эта девушка вас любит...
Миле искоса, смущенно посмотрел на него, криво улыбнувшись.
— Я был у вашего отца,— продолжал Бурмаз,— невероятно, Майсторович, невероятно, несмотря на то что ту... я до сих пор думал, что такие вещи бывают только в романах; не понимаю, чем вы так привязали к себе этого ребенка! Настоящая маленькая тигрица. В обычных условиях ее красота чересчур сладкая,— я не люблю женщин с крашеными волосами, Майсторович, но в этом безумии, в этой ярости она была, уверяю вас, удивительна, настоящая дикая кошка, зрачки расширились и блестели фосфорическим светом...
Так описывал кошек Бодлер.
Миле продолжал смущенно улыбаться. Бурмаз умолк. Перескочив на другой предмет, Миле спросил:
— А отец, как быть с ним?
— Это своего рода болван,— выпалил Бурмаз, сразу поняв, о чьем отце идет речь,— умный болван. Он, во-первых, сначала и знать не будет, потому что Станка сама ничего не скажет — девушки отцу о таких вещах не говорят,— а я убежден, что и мать поможет все скрыть. Это в порядке вещей, Майсторович. Ваша авантюра не первая. Существуют правила, испытанные и научно доказанные. Но давайте спать, мне завтра надо в обратный путь.— Он помолчал.— Как вы думаете, ваша сестра проснется в это время? Мне хотелось бы и с ней проститься.
Пока Бурмаз раздевался, Миле забрался на свою койку. Положив руки под голову, он задумчиво разглядывал белый потолок купе и поперечные ремни, которые медленно покачивались от движения поезда. Колеса с упоением пели свою песню, назойливо, как сверчки. Бурмаз отправился в уборную и пробыл там несколько минут, то зажигая, то гася свет, открывая и закрывая никелевые краны. Он вымыл руки просто ради удовольствия вытереть их одним из четырех маленьких чистых и накрахмаленных полотенец. Его большая голова работала без устали. Он вспомнил, что сегодня сочельник. И это придало в его глазах еще большую ценность сверкающему удобству спального вагона.
«Как подумаешь,— размышлял он лежа, погасив свет и восторгаясь синим светом ночной лампочки,— что две тысячи лет тому назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67