«Мы можем все это неприятное происшествие назвать лишь несчастным случаем». Но вся статья была написана в отрицательном смысле и была слишком велика. Бурмаз позвал Дилберова и, показав ему подчеркнутую и исправленную фразу, сказал:
— Поправьте в таком духе. Имен называть не надо. И пустите это в виде постскриптума к вашей хронике о бале. Двадцать строк вполне достаточно.
Приближался полдень. Работа шла все еще вяло. Каждую минуту то тут, то там собирались небольшими группами и беседовали вполголоса. В «Штампе» творилось нечто необычное. Все обсуждали что-то — сотрудники, типографы, механики, служащие администрации.
Ротационная машина уже выбрасывала выпуски для провинции, когда появился Деспотович. На него никто не обратил внимания. Два-три взгляда, редкий поклон; Бурмаз даже не встал и не поклонился, сделав вид, что не заметил, кто прошел. Деспотович пробыл в своем кабинете не больше получаса. Потом вышел, неся под мышкой портфель, туго набитый бумагами. Проходя мимо Бурмаза, он остановился. Хотел было вернуться, но передумал и прошел между столов, словно одеревенелый, глядя поверх опущенных голов. У самой двери он все же встретился взглядом с Байкичем, улыбнулся и кивнул ему головой. У Байкича перехватило дыхание. Он уткнулся в свою корректуру. Рука с красным карандашом задрожала.
Между тем Бурмаз звонил по телефону в разные места, назначил два свидания, доверительно переговорил еще о чем-то с Дилберовым, после чего тот сразу куда-то исчез. Наконец, и сам Бурмаз оделся, бросил все и отправился в кафану «Русский царь», где его уже ожидал репортер по уголовной хронике одной крупной утренней газеты. Они долго и оживленно разговаривали, сидя за столом перед кружками пива и целой пирамидой горячих жареных лепешек. Репортер был человек средних лет, высокий, худой, в черном пиджаке и полосатых брюках, с шарфом поверх крахмального воротника, с маленькими усиками, которые он то и дело подкручивал. Он сидел неподвижно, смотрел перед собой блекло-голубыми глазами и не говорил ни да, ни нет. Под его вытянутыми в ниточку усиками масленые лепешки исчезали с головокружительной быстротой. Бурмаз, разузнав в конце концов то, что ему было нужно, стал вдруг серьезным, позвал официанта, расплатился, попрощался и вышел. Он зашел в кафану Джёрджевича и у стойки заказал ра- кии. Ждал он добрых четверть часа, раскланиваясь со знакомыми, которые входили и выходили. Вошел молодой человек в расстегнутом пальто, с узеньким воротником шалью, в нахлобученной шапке, неряшливого, но спортивного вида, с раскрасневшимся лицом, выбрить которое не составляло большого труда, и еще с порога начал извиняться.
— Давайте сюда,— перебил его Бурмаз.
Йойкич подал бумагу. Он ждал, что Бурмаз хоть взглянет на нее, но тот сразу положил ее в карман.
— Думаю, что сонет лучше других стихов... впрочем, вы увидите.
Бурмаз заплатил, и они вышли на улицу. Крупными снежинками густо падал мокрый снег; на Ипотечном банке едва можно было различить часы; на тротуарах была сплошная грязная каша из снега и воды, в которой обувь тонула с хлюпаньем.
— Вечером я увижусь с редактором «Ежемесячного обозрения» и отрекомендую вас с самой лучшей стороны. Полагаю, что на сей раз ваш прием обеспечен.
Йойкич просиял. Он не сказал ни слова. Счастливый, он молча шлепал подле Бурмаза.
— Вы уже написали об этом случае на вчерашнем балу в Гранд-отеле?
— О гробе Майсторовича? Нет еще. Я пишу всегда днем. Отличный материал: один заголовок строки на три, не меньше!
— Все это хорошо... и неприятно. Вы знакомы с молодой Распопович?
Йойкич покраснел.
— Бываю у них иногда.
— Одна из этих дам — Кока.
Они стали прощаться у дверей «Штампы».
— Я несколько смягчил это дело,— значительно произнес Бурмаз.
— Да, с каждым ведь может случиться подобная неприятность. Тут нет личной ответственности,— быстро проговорил Йойкич.
— Люди этого не поймут. У нас же всюду демагогия. Боюсь, как бы нашим друзьям не пришлось пострадать из-за того только, что они богаты. Я уже видел шапки в утренних газетах: «В то время как играет джаз...», «Как веселятся богачи» или «Забава сытых стоит жизни несчастному бедняку».
— Еще выдумают, чего доброго,— сказал Йойкич с неожиданным негодованием в голосе,— что этот старый идиот был каким-нибудь национальным борцом, жертвой.
— Это несомненно,— проговорил задумчиво Бурмаз. Он вынул носовой платок, чистый и надушенный, но пожалел его, плюнул в сточную канавку, а чистый платок положил обратно в карман.— Мы все еще столь примитивны, что не внемлем доводам рассудка. К кровной мести перестали прибегать всего несколько десятилетий тому назад. Наш долг, долг культурных людей, умиротворять страсти.
— О, конечно!..
Только около полудня Станка решилась вернуться домой, и лишь после того, как Миле ее уверил, что так нужно, пока он устроит свои дела, найдет необходимые деньги и получит документы. Она шла с опущенной головой, держась возле самых домов. И шла не по улице Князя Михаила, на которой в это время дня было полно народу, а по мрачной улице Чика Любиной, мимо редких и скучных витрин оптовых торговцев. Собираясь домой, она думала, что ей будет страшно подходить к своей квартире. Между тем она ничего не ощущала, кроме легкой физической боли и подавленности. Она отнюдь не чувствовала себя другой, чем вчера, разве чуть смелее благодаря кольцу на руке. Сквозь эту едва ощутимую боль она видела все тот же мир, те же дома с побелевшими крышами, укутанных мужчин и женщин, куда-то спешивших в метель. А ведь она уже стала женщиной. Значит, все это одни только сказки. Или, может быть, то, важное, придет позднее? Наверное, так. Иначе почему бы столько говорили, столько мечтали о тайне любви, так бы ее жаждали? Она любила, но еще не постигла тайны, а лишь предчувствовала ее значение: эта боль — только начало. И ей показалось удивительным, что все начиналось с боли. И с боли постыдной, нечистой. Она вспомнила о той минуте с отвращением... горела лампочка... она закрыла глаза, и все-таки... Переходя через Театральную площадь, Станка не смела поднять головы, чтобы не прочли этого по ее лицу. А на лице, без сомнения, было написано. Около почты она почувствовала, что возврата быть не может, и ее наполнила острая радость. Перед воротами своего двора ее неприятно кольнуло, что она увидит Миле только вечером. В дверях квартиры ее встретила мать, изнуренная женщина в платке, с кружочками картофеля, налепленными на лбу от головной боли, которой она постоянно страдала, с недовольным и сердитым выражением лица, с красными руками, разъеденными щелоком. Стоя перед корытом, полным пеленок, она вытирала свои натруженные руки о рваный синий ситцевый фартук.
— Где это ты пропадаешь, барышня?
И в голосе, который хотел быть строгим, Станка почувствовала равнодушие и усталость. Она посмотрела на мать внимательнее: над левой бровью виднелся свежий синяк.
— Вот и я.— Голос Станки не был таким твердым, как бы ей хотелось. «Подрались,— подумала она,— и
папы сейчас нет, да если и придет, то пьяный...» Она вздохнула и вдруг почувствовала желание бросить вызов. Раздеваясь, она стала выставлять напоказ руку с кольцом: ей захотелось, чтобы мать его увидела, начала бы расспрашивать, заставила бы все выложить, избила бы до полусмерти, сделала бы с ней что-то неслыханное после всего, что произошло, что-то унизительное, отчего она могла бы выплакаться — вдоволь, горячо, навзрыд. Но у матери, госпожи Росы, были более срочные дела: она прибила, нехотя, словно по обязанности, своего мальчика, который явился домой весь мокрый, волоча за собой санки из елового дерева, сколоченные Андреем из ящика; потом запеленала младшую дочь, которая кричала до синевы на краю тахты, обложенная растрепанными подушками; наконец, со вздохом села у плиты, где шипели мокрые дрова, и начала чистить лук для приправы.
Вызывающее настроение Станки упало. Ей сделалось душно в этой маленькой кухне, полной всевозможных испарений квартиры, где жили вшестером. Она почувствовала себя приниженной. Но в то же время после смертельного страха, что все обнаружится, она ощутила и безумную радость от предвкушения того, что покинет раз и навсегда эти стены, покрытые купоросом,— потому что купорос дешевле самой дешевой зеленой краски,— эти поношенные старые вещи, этот запах вываренных бобов и застоявшегося щелока, что скоро у нее будет своя кровать, своя комната, белье из настоящего шелка, что она станет дамой, у нее будет прислуга, ванная, выложенная изразцами, что она будет путешествовать и, наконец, что она любит и любима. Она прошла в комнату отца, откуда могла следить за всем происходящим на кухне через стеклянную дверь и тонкую занавеску. Так, неподвижно вытянувшись на кровати, слегка взволнованная, Станка пролежала до самого обеда.
Утренние газеты, кроме двух главных, были беспощадны. В одной была помещена фотография Весы Н., названы имена Коки и Миле. Веса был изображен рядом с бобслеем на фоне зимнего пейзажа. Торжествующий, он прилетел к Коке с газетой в руках. Надо, говорил он, послать во все газеты, посвятившие этому делу две-три строки, не упомянув имен или поставив только инициалы, заявление, в котором «во имя правды» подробно изложить обстоятельства дела. Кока кричала, ругалась и с трудом уговорила его не делать этого. Молча, недовольный, он ушел с карманами, полными газет, и с грустью непризнанного героя раздавал их знакомым, которых встречал в то утро.
В университете во время лекции один студент передал Александре статью. Она ее прочла, как во сне: в ушах гудело, кровь прилила к лицу. Испуганная, сгорая от стыда, она сразу по окончании лекции бросилась домой. Еще за дверями она услышала ужасный крик. В столовой она застала страшно бледную мать. Не успела она задать вопрос, как с треском отворилась дверь и Миле, растерзанный и всклокоченный, вбежал в столовую. Посреди комнаты отец его снова схватил за шиворот и продолжал толкать к маленькой комнате у входа Миле ухватился за край буфета, но ничего от этого не выиграл — буфет пошатнулся, и несколько тарелок с фруктами полетело на пол. И у отца и у сына лица побагровели. Они сопели на всю комнату. Наконец, Майсторович втолкнул Миле в комнатку и запер дверь, в которую Миле в последнем припадке ярости два раза ударил ногой.
Наступила минутная тишина. Майсторович перевел дух, пришел немного в себя и посмотрел на жену и дочь. Потом поправил галстук, застегнул пуговицы на жилете и тяжелой поступью направился к выходу. У самых дверей он строго бросил жене:
— Не смей и думать его выпустить! Пусть подохнет, раз он мне мешает.
Около шести часов вечера Станка тихонько вошла в помещение «клуба». Время шло, а Миле не появлялся. Около семи, заплаканная, она отправилась посмотреть, нет ли его у Коки. На освещенной лестнице она подправила губы и лицо. Теперь она делала это так же быстро и ловко, как Кока. Неда сообщила, что барышня вышла полчаса тому назад.
— Одна?
Задавая этот вопрос, Станка вся дрожала.
— Одна.
Станка вздохнула и спустилась на улицу.
Пошла домой по улице Князя Михаила. Но на полпути вдруг забеспокоилась: а что, если Миле приходил и, не найдя никого в комнате, опять ушел? Она возвратилась в «клуб», красная, запыхавшаяся от быстрой ходьбы и мороза. В комнате было пусто. Станка вдруг решила, что будет ждать Миле, покуда он не придет, сколько бы это ни длилось.
Она сняла пальто и шляпу, забилась в угол дивана и ни о чем не думала. Слышала только глухие удары своего сердца.
В девять часов раздались шаги. Принесли какие-то вещи, поставили их в первой комнате и ушли. Вслед за этим послышался звук отпираемой двери. Она вскочила. Вошел Миле, румяный и улыбающийся. Он схватил Станку и стал целовать ее так, что она долго не могла сказать ни слова. Потом, обнявшись, они сели на диван, утомленные от поцелуев, и он рассказал, что, после того как отцу показали на фабрике газету с фотографией Весы Н., он прибежал как сумасшедший домой, избил его до полусмерти и запер на ключ. (Миле говорил об этих побоях запросто, без всяких обиняков.)
— Сомневаюсь, чтобы он на этом остановился,— по- видимому, хочет опять отправить меня в Париж держать экзамены; совсем обезумел папаша. И, по-видимому, опять что-то там путает с деньгами; мало ему обуви, так купил еще газету, завтра там у них прием — испугался, как бы его в других газетах снова не пробрали, как тогда из-за наследства деда. С ним ведь родимчик случается, как только видит свое имя в печати!
Станка отодвинулась. Она думала только об одном.
— Но если тебя заперли... как же ты очутился здесь?
— Очень просто: на окне была самая обыкновенная решетка, я ее согнул, захватил кое-какие вещи и, дождавшись темноты, выскочил в сад; вот и дело в шляпе.
— А теперь?..
— Что теперь? Теперь ничего! Будем жить тайком, пока не выдумаем чего-нибудь поумнее.
У Станки захватило дух; по всему телу пробежали мурашки.
— Но...
Миле ее перебил:
— Я тоже порвал все с домом. Пускай папаша сам едет в Париж, если ему так хочется! Главное, чтобы никто не проведал, где мы, пока мне не исполнится двадцать один год, а это будет через неделю. А потом все пойдет как по маслу! Сегодня вечером никто, кроме Главичких, знать не будет, а завтра мы убежим куда-нибудь на Пашин холм, и пусть нас ищут. В постель, моя детка!
РОЖДЕСТВО
Двери из кабинета директора внезапно бесшумно распахнулись. Появилось три человека в черных визитках. Посредине, на две головы выше сопровождавших его Майсторовича и Бурмаза, шел доктор Драгич Распопович, заложив левую руку за борт визитки. И пока сотрудники, наборщики, механики и работники «Штампы» кланялись, начальство вышло на середину зала и остановилось. Распопович, слегка прищурившись, оглядел всех присутствующих и начал:
— Господа, а с нынешнего дня осмелюсь сказать — друзья! Вам всем, без сомнения, хорошо известно, какую важную роль в жизни народа должна в наше время играть передовая национальная печать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67