Что оставалось делать? Майсторович прежде всего перевел фабрику на имя жены и детей, а потом в один прекрасный день председатель правления банка доктор Драгич Распопович объявил, что банк ищет соглашения с кредиторами. Письмо, адресованное Коммерческому суду, было своего рода шедевром: строго деловое, изобилующее цифрами, оно в самых корректных выражениях доказывало, что банк — предприятие, крепко стоящее на ногах, а попало оно в безвыходное положение исключительно вследствие того, что государство аннулировало договор о поставке угля. «Таким образом, отечественное предприятие, основанное на отечественном капитале, принуждено в это трудное время всеобщего обновления страны полностью прекратить операции и свою полезную деятельность».
Разочарованный Майсторович продолжал работать и спекулировать на свой страх и риск. Покупал предметы санитарии, военную амуницию — и на этом то терял, то зарабатывал. Одно он терял неустанно — это свое хладнокровие. Он стал нервным и рассеянным, страдал бессонницей. И все больше и больше впутывался в сомнительные дела. На висках засеребрилась седина. Связь с Мариной стала его тяготить, и он избегал оставаться с ней наедине. Он сделался раздражительным, желчным и более обычного молчаливым. По временам он терял всякую энергию и часами беспомощно бродил по фабрике, дотрагивался до бездействующих машин, спускался в подвальные коридоры, заходил на склады, в помещение, где хранилось сырье, зажигал лампочки, поворачивал колеса, с которых были сняты приводные ремни. И в эти мрачные минуты ему становилось ясно, что все, что он делает,— сплошное безумие, так как он, вынь да положи, хочет за год или два сколотить такой же капитал, какой вложен в машины и здания и который стоил ему не год и не два, а пятнадцати лет упорного труда. И после таких горьких размышлений, усталый и пропыленный, он выходил из пустых и темных фабричных помещений, запирался у себя в кабинете и принимался бог весть в который раз вычислять, сколько у него наличных денег и сколько еще требуется. Подолгу совещался с техническим директором, просматривал в коммерческом отделе заказы, индекс цен и книгу с записью должников. Ничтожной мелочи — открытия или приобретения магазина, незначительного увеличения заказов — уже было достаточно, чтобы воскресить в нем веру в конечный успех.
Однако такие минуты выпадали тем реже, чем чаще мелькали новые сроки векселей, поступавших с головокружительной быстротой. Он вертелся в каком-то вихре краткосрочных займов, погашений, конверсий, переговоров и гербовых марок!
Вначале все это было едва заметно — один закрывшийся магазин, одна потерянная поставка, перехваченная более выгодным предложением. Потом появились два небольших местных предприятия, изготовлявшие обувь ручным способом. Цены на нее были значительно ниже прежних и одинаковые на обоих предприятиях. Затем эти единые сниженные расценки стали постепенно захватывать и крупных производителей: на рынке неожиданно появилось огромное количество иностранной обуви — лучшего качества, но продававшейся по той же цене. Кто же сбивал цены? Этого нельзя было с точностью установить. Очевидно, какой-то сильный конкурент наводнял рынок своим товаром, продавая его себе в убыток. Но по какой причине? И с какой целью? И против кого была направлена эта борьба? Майсторовича обуял смертельный страх. Снизить цены на свою обувь он не мог. Он и так терпел убыток ради того, чтобы как-нибудь держаться хотя бы на самом низком уровне производства. Он, конечно, мог бы снизить цены, и даже намного по сравнению с этими новыми ценами, если бы работал на полную мощность, выпуская до трех тысяч пар обуви, если бы жалованье директорам и инженерам, расходы на электричество, администрацию и рекламу он делил на три тысячи, а не на пятьсот; если бы... И вдруг он вспомнил — Шуневич! Вот оно что! Однажды, еще во времена Балканского банка, к нему пришел Шуневич и без всяких предисловий сказал:
— Некая лондонско-венская компания интересуется вашей фабрикой. Вам нужны большие средства, которых невозможно достать в стране. Эта компания готова предоставить вам неограниченный кредит. Их представитель, господин Шварц, мой старый знакомый...
— Еще с тех времен,— прервал его Майсторович с усмешкой,— когда вы снимали секвестр с Деспотовичем.
— Шварца я знал раньше этого, господин Майсторович,— невозмутимо ответил Шуневич,— еще во времена оккупации, если вам угодно знать и эту подробность. Но мне кажется, что секвестр был не плохое дело. Если бы вы были на месте Деспотовича, вы бы теперь не нуждались в кредите. Ему нужно было иметь еже
дневную газету — он ее и создал. Утопающий хватается и за соломинку. Впрочем, я не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору?
Майсторович ничего не ответил.
— Компания предлагает очень выгодные условия. Подумайте.
— Какие же это условия?
— Финансовый и технический контроль, раздел рынка...
— Нет. Я хочу иметь полную свободу. Для чего ж я боролся? Не желаю, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела. Впрочем, когда я буду работать на полный ход, я смогу побить кого угодно если не качеством, то ценами. Да и пошлины на моей стороне.
— А до тех пор?
— А до тех пор буду терпеть убытки или закрою фабрику.
— Если дело дойдет до конкуренции, то вы и при этих условиях будете вынуждены закрыть фабрику.
— Плевать мне на конкуренцию. В данный момент я самый крупный фабрикант в стране, и с меня этого довольно. Обувную фабрику не так легко соорудить. Это не фабрика дрожжей.
— Как вам угодно.
Вспомнив теперь этот разговор, Майсторович оцепенел от ужаса. Его преследуют! Хотят его уничтожить! Кто стоит за спиной Шуневича? И кто за этой венской компанией и за Шварцем? Какие у них капиталы? Майсторович ничего не знал, и потому в его воображении эти капиталы казались огромными. Сам же он со своей фабрикой и десятком миллионов динаров, в которые он себя оценивал, вдруг показался себе маленьким и ничтожным. Бежать — невозможно. Нападать — и того меньше. Пойти на попятный? Ему захотелось убедиться. Он пошел к Шуневичу.
— Вы догадываетесь о причине моего посещения? Отчасти? Ну ладно, Шуневич, я хотел вас спросить, как обстоят дела с вашей венской компанией?
Их разделял стол, на котором лежала груда бумаг. Шуневич посмотрел на свои ногти, сложил некоторые открытые папки и только после этого поднял глаза на Майсторовича. Лицо его обросло прекрасной черной бородой, подстриженной, как у английского короля
Георга. Над бородой выдавался большой прямой нос необычайной белизны. Но светлые и всегда насмешливые глаза не гармонировали с низким, скошенным лбом, обрамленным гладко расчесанными на пробор волосами.
— Не знаю. Я это дело бросил, как только понял, что оно вас не интересует. Вы помните наш разговор?
— Жаль,— пробормотал Майсторович,— теперь бы меня это интересовало.
— Посмотрим... но насколько мне известно... положение вообще значительно изменилось за последний год. Полагаю, что они отказались от своей мысли о предоставлении кредита... они, по-моему, хотят построить собственную фабрику или что-то в этом роде.
— Жаль,— значительно повторил Майсторович,— жаль.
Он поднялся. Шуневич, наклонившись над столом, продолжал приводить его в порядок. Майсторович, наконец, пересилил себя.
— Может быть, все-таки узнать, а? Расспросить?
Шуневич тоже встал.
— Попробую. Я немедленно снесусь с Шварцем. И... поверьте, все, что будет от меня зависеть...
— Алло, это ты? Слушай... твой старик опять учинил свинство, приезжай скорей.
Майсторовича бросило в пот. Он так вцепился в трубку и так крепко прижал ее к уху, что ему стало больно.
— И что ж? — пробормотал он.
— Я его запер, сделал ему укол, и он лежит.
— Сейчас... Послушай, Драгич... нет, все равно, я сейчас.
Майсторович положил трубку, провел рукой по глазам, передернул плечами. Хотел улыбнуться, но вместо улыбки у него судорожно заиграли мускулы на лице. Он подумал:
«Может быть, на этот раз... написал ли он завещание? Или умрет, так и не написав? Может быть, на сей раз он в самом деле умрет. Не будет же он жить вечно! Да еще при его образе жизни. Драгич говорит, что такие люди обычно умирают от удара... То ли нажрутся, испугаются чего, то ли переругаются — и подыхают, лопнет какой-то там сосудик, и крышка».
Его пронизала дрожь. Он бросился вниз по лестнице, крича как сумасшедший:
— Машина, где машина?
Старик занимал второй этаж собственного особняка на улице Князя Михаила, и машина, выехав из Петровой улицы, с трудом пробиралась сквозь толпу, вышедшую на вечернюю прогулку.
— Живей,— кричал Майсторович,— дави скотов, живей, живей!
У старика было пять комнат, выходивших на улицу; из большой передней дверь направо вела в коридор и жилые комнаты и в другой коридор с выходом на черную лестницу и балкон, глядевший во двор; к балкону по наружной стене был пристроен подъемник. В ванную можно было пройти как из коридора, так и из крайней комнаты, спальни. Ванная комната, светлая, роскошная, была выложена изразцами, с глубокой фаянсовой ванной, диваном и прочими удобствами. Раньше в доме всегда было по нескольку молодых горничных, экономок, кухарок. Но в последнее время старик жил одиноко. Обслуживал его только старый повар Трифун, который был одновременно и лакеем, и управляющим, и чем-то вроде доверенного лица. Сноха Трифуна приходила каждое утро, убирала квартиру, натирала паркет, мыла окна, помогала на кухне и уже в одиннадцать уходила. Сын Трифуна, Главички-младший, служил у старика шофером, но он никогда не входил в квартиру, а жил с женой в подвале, возле гаража. Таким образом, по дому двигалась только молчаливая тень Трифуна в мягких суконных туфлях. Он был слеп и глух ко всему окружающему, а язык ему служил только для того, чтобы бранить сноху за излишнее любопытство. «Твое дело чистить и стирать, а что делает барин, тебя не касается».
Увидев издалека особняк тестя, освещенный внизу витринами и световыми рекламами, с балконом из кованого чугуна, стеклянными дверями и подъездом, выложенным зеленоватым мрамором, Майсторович совсем разволновался. Он выскочил из машины еще на ходу. Следом за ним подкатила госпожа Марина Распопович, которая возвращалась с прогулки,— вся в мехах, на маленьких ножках' низкие башмачки. Майсторович сделал вид, что не заметил, как она выходит из своего серого автомобиля, и, расталкивая прохожих, влетел в дом. Марина попыталась догнать его, но «милый
друг» даже не обернулся не ее оклик; когда она подошла к лифту, Майсторович был уже на третьем этаже и входил в кабинет доктора Распоповича. Перед пустым трехстворчатым резным книжным шкафом с отшлифованным стеклом, у огромного черного полированного письменного стола, тоже пустого и походившего скорее на низкий рояль, чем на рабочий стол, сидел доктор Распопович и задумчиво, спокойно курил. Майсторович оледенел. Распопович пожал плечами.
— Эх, не надейся, ничего с ним не будет!
— Опять избил какую-нибудь женщину? — спросил Майсторович, немного придя в себя, но с дрожью в голосе.
— Нет. Эту он голую возил в подъемнике для дров, несчастная испугалась и выпрыгнула во двор.
— Умерла? — И в маленьких черных глазах Майсторовича блеснул луч надежды.
— Нет. Только сломала руку. Внизу что-то копают, и она упала на мягкую землю.
Майсторович повалился в кресло. Снял котелок, вынул платок и вытер вспотевшие лоб и шею. Потом после глубокого раздумья спросил:
— Может быть, можно... в сумасшедший дом?
— Тебя или его? — огрызнулся Распопович.
— Меня, меня! — закричал Майсторович. — Не могу больше, я с ума сойду! — И он действительно как полоумный зашагал по кабинету.— А почему нельзя? Почему? Он сумасшедший, и надо его запереть!
— Так ты это и изволь сделать.— Распопович усмехнулся.
Майсторович снова опустился в кресло — невозможно! Как старик, кредитор Деспотовича и член центрального комитета общенациональной партии, не был обычным тестем, так и он, Майсторович, владелец фабрики, попавшей в тяжелое положение, не был обычным зятем. Нет, пусть уж лучше у него от волнения лопнет там какой-нибудь сосудик.
— Неужели никто не видел? Чтобы можно было подать жалобу, привлечь к ответственности!..— закричал, наконец, Майсторович в отчаянии.
— Эх, многие видели самое главное, то есть, как девушка прыгнула, ну, а насчет остального... произошло замешательство; очевидцы утверждали, что старый барин пытался помешать ей прыгнуть, а она все-таки
прыгнула, решила покончить с собой и прыгнула — от несчастной любви, что ли!
— А девушка?
— Девушка будет молчать. Если она скажет, по какому делу приходила к старику, то ей дадут книжечку и отправят на родину. А так выходит, что она хотела покончить с собой, невмоготу стало жить — это уже не касается санитарного надзора.
Под низким лбом Майсторовича уже несколько минут копошилась одна навязчивая мысль, которая извивалась как червь, но никак не могла облечься в определенную форму. По ту сторону стола возвышалась высокая, худосочная, застывшая фигура Распоповича в нарядном сером костюме. Он не спускал с Майсторовича своих ледяных выпуклых голубых глаз. Майсторович ощущал это, словно прикосновение чего-то скользкого, мертвого и холодного, но несколько минут не решался посмотреть в эти глаза. Раздался телефонный звонок, и Распопович взял трубку. Майсторович поднял голову и сразу встретил взгляд доктора — взгляд дохлой рыбы,— разговаривая по телефону, он уставился прямо на него своими выпученными глазами без ресниц. Мысль в голове Майсторовича вдруг перестала копошиться: она стала четкой и, как алмаз, ясной и прозрачной. Майсторович вскочил и, даже не захватив шляпу, побежал к тестю.
— Может быть... это случается внезапно, идет человек и вдруг падает...
Он с шумом сбежал по черной лестнице, увидел, что дверь в маленький коридор открыта, бросился туда и — дальше, прямо в ванную, где Трифун мыл черные и белые изразцы (на диване виднелось женское белье), передохнул минуту и, прежде чем Трифун спохватился, открыл дверь в спальню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67