И так как все в этот вечер казалось ему возможным, он вдруг отвернулся от этого кресла, пренебрегая его заманчивым уютом, и, пройдя через комнату, где стоял рояль и где Кока с Миле разучивали
фокстрот, через столовую, где уже был накрыт стол, вышел в гостиную. В углу тихо разговаривали Майсторович и Шуневич. В сущности говорил, размахивая руками, один Майсторович, а Шуневич слушал, покуривая сигарету и тщательно следя за тем, чтобы не уронить пепел. Марина Распопович сидела на диване в той самой позе, в какой не так давно оставил ее Бурмаз. Через притворенную дверь из кабинета доносился стук пишущей машинки, на которой, судя по остановкам между каждым ударом, неумело печатал, должно быть, сам доктор Распопович. Бурмаз, весь пылающий, подошел к дивану.
— Не хотите ли на минуту перейти в другую комнату?
Она шла впереди, полногрудая, с тонкими руками и ногами, с чуть растрепавшейся прической, которую она поправляла, закинув назад голову. Когда они вошли в ее будуар, Бурмаз сказал с мольбой в голосе:
— Сядьте, сядьте в ваше кресло!
Она села, выказав лишь положенное в таких случаях удивление, закинула ногу на ногу и прикрыла колени короткой юбкой, но они все-таки были видны — гладкие, обтянутые шелковыми чулками, а повыше одного, в красноватом полумраке, виднелось место, где чулок кончался. Свет падал ей на голову и на круглые плечи, оставляя в тени лицо, грудь и руки.
— Я жду.
— Ничего, больше ничего, мне хотелось только посмотреть на вас в вашем кресле.
Марина Распопович откинулась на шелковую спинку и вздохнула, полузакрыв глаза. Теперь лампа освещала небольшой ровный лоб и напудренные щеки. В теплом освещении Бурмаз мог разглядеть около глаз мелкие морщинки, которые не поддавались ни массажу, ни другим косметическим ухищрениям. Но он смотрел на ее полные, все еще по-детски пухлые губы, покрытые толстым слоем карминовой помады, на усики, обычные у брюнеток, на щеки и шею с розовым оттенком от отблесков красного шелка. Она открыла глаза, улыбнулась и, сжалившись над ним, при виде его бледности и волнения, которое он едва мог скрыть, опустила ногу, выпрямилась, облокотилась о колени, подперев свою курчавую голову ладонями, и вдруг, предавшись грустным воспоминаниям, рассказала ему, что у этого кресла есть своя литературная история. Когда она была в пятом
классе гимназии, ее поймали под партой за чтением «Нана». С учительницей чуть не сделался удар, она отняла книгу, которую так и не вернула, а Марина была со скандалом исключена.
— И, подумайте, из всей книги я запомнила только описание кровати Нана и красного кресла графини Сабины! Мне и до сих пор не ясно, за что меня выгнали.
Марина Распопович смотрела на него тяжелым, немигающим взглядом своих блестящих черных глаз; но Бурмаз не реагировал: и Нана и графиня Сабина со своим красным креслом были для него китайской грамотой. Он не понял и не ощутил переброшенного Мариной мостика, но смутно почувствовал, что здесь что-то кроется. Боясь выдать свое невежество, он обрушился на Золя и всю натуралистическую школу.
— Я стою непоколебимо, не-по-ко-ле-би-мо на совершенно другой платформе... и держусь совсем иного взгляда на искусство.
Какого он не сказал. Опустившись на низкий табурет у самых ног Марины Распопович, Бурмаз выглядел еще более крупным и неуклюжим. Его тело черной массой громоздилось на темно-синем пушистом ковре — он напоминал гиппопотама, на мгновение вынырнувшего из воды. Не будучи в силах связать двух слов, он молча следил за тем, как она перебирала длинную бахрому испанской шали, наброшенной на лампу. Он обратил внимание на крупный зеленый камень в ее кольце.
— Ничего особенного, так, память... о милом друге.— Она улыбнулась, блеснув влажными зубами.— Майсторович любит спорить, но, бедняга, всегда проигрывает. Вот это красивее...— И она указала на нитку жемчуга.
Чтобы лучше его рассмотреть, Бурмаз слегка наклонился, а Марина вытянула шею, приподняв ожерелье пальцем, и в глубоком вырезе шелкового платья Бурмаз увидел грудь Марины, отяжелевшую, но упругую. У него закружилась голова от соблазна, он облизал сухие губы и закрыл глаза. Марина Распопович уже отодвинулась, выпустила ожерелье и стала просить Бурмаза, пользуясь тем, что они одни, прочитать свои стихи.
Но, несмотря на всю интимность этого маленького будуара, полумрак, духи и чертовскую соблазнительность ее прекрасного тела, подарок «милого друга», которым Марина так невинно похвасталась, быстро
отрезвил Бурмаза. «Берегись, молодой человек... еще не время, молодой человек... испортишь все дело, молодой человек!» И он еще раз быстро перебрал в памяти условия, от которых он не отступится: письменный договор и определенный пай. Он подумал: «Если ты не будешь осторожен, женщины погубят тебя».
Марина откинулась, прислонившись щекой к креслу, и ждала стихов.
Теперь Бурмаз мог ясно разглядеть сеть морщинок вокруг глаз и резкие следы темно-синего карандаша на веках. Он вынул из кармана лист бумаги, пододвинулся вместе со своим табуретом и развернул лист на ручке кресла. Марина Распопович склонилась к нему, касаясь рукой, плечом и волосами его руки, плеча и щеки. Длинные ряды цифр, красные линии, идущие по диагонали и соединяющие суммы «Актив», «Переходящие долги», «Краткосрочные займы». Марина подняла глаза; вблизи они казались огромными; ее жаркое дыхание опаляло ему лицо, он глядел в ее зрачки, но, зная уже ответ, оставался спокоен.
— Разве это не самая прекрасная поэма нашей эпохи?
— Удивительно, удивительно! А заглавие?
Они теперь смеялись — она, чтобы скрыть свое разочарование, он, радуясь, что удалось разрушить чары этого прекрасного тела, все еще мягко изгибавшегося на алом шелку пологого кресла.
— Заглавие не слишком романтично: «Банкротство, нависшее над одним предприятием», или «Лебединая песня бухгалтера».
Кока и Миле вдруг прекратили игру. Стало слышно, как они объяснялись и как Миле упорно твердил: «Я этого никогда не выучу!» Кока его ободряла, ее слова перешли в шепот, послышался приглушенный нервный смех и еще более глухой звук поцелуя, вздох после минутной тишины — и Миле снова принялся разучивать фокстрот на саксофоне под синкопы рояля.
Марина пожала плечами и улыбнулась:
— Дети! И не предчувствуют, насколько сложна жизнь.
Бурмаз подхватил эти слова, и целых десять минут они обсуждали возвышенные вопросы жизни и смерти. Он признался, что принимает жизнь как «истый романтик», подобно Мюссе, что обожает лунный свет и любовь понимает как «всеобъемлющее переживание, решающее человеческую судьбу». Она покачала головой и стала уверять, что все мужчины так говорят до первого случая, когда это «всеобъемлющее переживание» завершается самым обычным физиологическим способом, совсем не «задевая судьбы». Марина призналась («Мы ведь говорим откровенно, как друзья, не правда ли?»)... что касается любви... у нее... для нее... Незаметно, без всякого кокетства Марина снова ввела Бурмаза в заколдованный круг проблемы пола. Она стала по секрету рассказывать и жаловаться на двойственность своей натуры. Для нее любовь — это битва — она как-то неуверенно улыбнулась при этом, показав свои блестящие зубы,— и противная сторона — враг... которого ненавидишь любя, которого кусаешь целуя, который действует на нее физически почти против ее воли... если нет никого, кто бы ее защитил! Но достаточно намека на дружбу, на понимание, на товарищество, и мужчина перестает привлекать ее как любовник.
— Одна только мысль о более близких отношениях с человеком, которого я понимаю, с которым могу говорить о самых сокровенных вещах, охлаждает во мне всякий любовный пыл. Не знаю, может быть, это чудовищно, но мне для нормальной жизни нужны двое мужчин. Это очень аморально, как по-вашему? И бывает ли такое у других женщин?
Бурмаз слушал Марину, все время повторяя про себя: «Берегись, молодой человек, осторожней...», стараясь побороть колебания, которые вызвало в нем это неожиданное признание. Кем он был для Марины Распопович — родственной душой, человеком, который ее понимает, или... И, как он себя ни уговаривал, предвкушая будущее, он не мог удержаться, чтобы не разуверить Марину хотя бы относительно ее чудовищности. Ничего тут нет неестественного. Надо только подняться к самым истокам жизни. В природе все естественно. Он прибегнул к Фрейду. Правда, с Фрейдом и его теорией он не был знаком и никогда его не читал, но кое-что знал по этому вопросу, потому что через его руки как секретаря редакции прошел целый ряд статей о Фрейде и его психоанализе, написанных одним профессором. Он разъяснил удивленной Марине значение слова «рефулъман», блеснул словом «табу», растолковал ей один ее сон, и вышло так, что Марина когда-то в детстве испытывала греховное влечение к своему отцу, с которым духовно была очень близка, что это влечение она «загнала» в подсознание и оно мучает ее, выплывая оттуда каждый раз, когда...
— Отсюда и этот перерыв в кристаллизации любви, как сказал бы Стендаль, отсюда невозможность соединить дух с физиологией... вы меня понимаете... но выйти из этого заколдованного круга очень легко, согласно Фрейду, если добраться до истоков жизни. Я буду чрезвычайно счастлив, если смогу вам помочь в этом.
Он проводил Марину Распопович к столу, с трудом скрывая свой восторг: он не только оказался настоящим барином, но и умеет владеть собой! За ужином он даже превзошел самые сокровенные свои ожидания. Он блистал — так, во всяком случае, ему казалось. И не заметил, что Марина впала в задумчивость, настроение у нее испортилось. Он знал все. Обо всем имел сведения. И самое главное — о самом Деспотовиче.
— Половиной успеха в жизни этот человек обязан своему лицу,— заметил доктор Распопович, который был в этот вечер в прекраснейшем расположении духа.— Если бы его лицо не походило на фотографический негатив, он был бы как я или вы, а так, посмотрите, лицо у него темное, усы и волосы седые, и не знаю почему, но мне казалось, что это негативный отпечаток его подлинного лица. А как можно, черт возьми, узнать по негативу, каков тот или иной человек?
— Но это лицо ему и мешало одновременно,— ответил Бурмаз.— Надо же признать, что он заслуживает лучшего, чем быть всегда вторым. С таким лицом человек не может быть симпатичен, а уважения и страха, которые он внушает людям, еще недостаточно для вождя.
— Ах, как это верно, как это верно! — воскликнула Марина.— Лицо, которое пользуется доверием...— И она мило улыбнулась.
— А между тем у него были все данные. Его отец был лидером партии в своем крае, не так ли? — спросил Шуневич.
— Партийный ростовщик,— поправил Бурмаз, смеясь,— дешевый агитатор и деревенский лавочник... Этот порядок был у нас введен вместе с организацией первых партий... И потом, знаете, как происходит — долговая запись с помощью кусочка мела, и человек держит в руках тех, кто беднее.— Бурмаз стал при
поминать: — А вы слышали, говорят, что Деспотович видел, как убивали его отца: было ему тогда лет девять-десять; в бакалейную лавку ворвались крестьяне- должники с вилами и расправились с отцом в духе деревенского правосудия, мальчик и не пискнул, а мог бы крикнуть, позвать на помощь,— он стоял за прилавком,— мог даже убежать.
Майсторович перестал есть, но, не поднимая головы от тарелки, проговорил:
— Ну что ты говоришь! Если бы он крикнул, так и его бы трахнули. Видно, он и тогда уже был умен.
Все рассмеялись.
— А помните,— снова заговорил Шуневич,— брошюру, которую друзья издали к его шестидесятилетию... там написано, что отца Деспотовича убили политические враги, потому его и назвали «сыном партии», воспитывали на средства партии, посылали в Вену, в Париж, женили на девушке из семьи старого партийца — его жена, если не ошибаюсь, дочь Вулики.
— Конечно, почтеннейший,— воскликнул Бурмаз,— все это до некоторой степени верно... И вероятно, среди крестьян, убивших его отца, были сторонники и других партий — когда дело касается долговых записей, партийная окраска не играет роли,— но отсюда еще очень далеко до настоящего политического убийства. Что же касается годов учения... до аттестата зрелости он мыл посуду у партийных хозяев, а за границу был послан за счет государства. Говорят, что он был настоящий маленький янычар. Рассказывают, что хозяева, развеселившиеся после обеда в день славы, призывали его из кухни в гостиную и спрашивали, кто он, а он, говорят, в ответ называл себя не сербом, а сторонником такой-то и такой-то партии.
— А откуда ты все это знаешь? — вдруг резко спросил Майсторович.
Все снова засмеялись. Бурмаз на минуту смешался, покраснел до ушей и едва сообразил, что ответить.
— Но это же пустяки, самые обыкновенные анекдоты, об этом все говорят! А я, кроме того, собираю материал для книги, в которой будут помещены биографии наших видных деятелей за последние двадцать лет.
Кофе подали в кабинет. Мужчины перешли туда, курили, спорили, печатали на машинке, потели, пока время не перевалило за полночь. Марина уже давно
легла, когда Распопович, проводив Майсторовича, Шуневича и Бурмаза, сам запер за ними парадную дверь.
Оставшись один посреди пустой передней, он вдруг улыбнулся, провел руками по лицу, немного постоял так и пошел в спальню, забыв погасить за собой свет.
Марина лежала в постели на спине и широко открытыми глазами глядела перед собой. Распопович, посвистывая, начал раздеваться, разбрасывая одежду по всей комнате. Но воспоминание о необычайно трезвом поведении Бурмаза, которому удалось сохранить хладнокровие, невзирая на все старания Марины, на минуту испортило его хорошее настроение. Он перестал раздеваться и, полуодетый, запустив одну худую ногу в штанину пижамы, сел рядом с Мариной. Мысль, что ему теперь придется считаться, и с этим журналистика, грызла его больше, чем размер пая Бурмаза.
— До чего же молодежь испорчена,— вдруг разозлился он,— просто невероятно, ничего не уважает, цинична, на все готова за деньги!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67