объяснял он это тем, что его конь Мишка боится рясы, «а Мишка — единственный мой друг, так почему же не доставить ему удовольствие?»). Мы говорили о том о сем, но я видела, что Йован взволнован; вдруг он встал, подошел к матери и без всяких обиняков спросил: «Скажите, сударыня, вы меня хорошо узнали?» Мать, не задумываясь, ответила: «Хорошо». «Если так,— продолжал Йован,— то вы не можете быть согласны с поведением вашего мужа». «Ах, не согласна!» — воскликнула мать. Йован возликовал и стал держать речь, а когда он увлекался, то уже не мог остановиться; его доводы сыпались с такой легкостью, что даже самому ярому противнику начинало казаться, будто он вполне согласен с его мнением. День стоял тогда теплый, пахло орешником, утрамбованная и политая земля в школьном дворе быстро высыхала, распространяя запах влажной пыли, одинокие кузнечики наполняли прозрачный неподвижный воздух своей прерывистой песней, а Йован все говорил, и на каждый его вопрос мать, как зачарованная, отвечала утвердительно. В его присутствии мы совсем забыли об отце. Мое счастье было здесь, подле него. Он взял меня за руку, повел в дом, и тут же, на глазах изумленной матери, священник нас обручил «по всем правилам святой православной церкви». В Шабаце все были поражены. И только теперь, когда я стала его невестой, многие «заметили», что я и молода, и красива, и умна. Йован на все свое жалованье стал, как он выразился, назло угощать всех своих врагов. «А друзей?» — «А друзья знают, что я заслужил такую девушку, как ты, и радуются вместе со мной. На что им угощение?» Благословение от отца он получил лично. Сразу после обручения поехал в Белград и встретился с отцом. Что это
была за встреча, ни мать, ни я так никогда и не узнали. На все мои расспросы он только усмехался: «Мы поговорили как мужчина с мужчиной». И скоро отец его полюбил больше, чем Жарко и Мичу, потому что они, в противоположность отцу, были мечтательны, мягкосердечны, а беспокойный и энергичный Йован вполне отвечал его представлениям о мужчине.
С первых же дней он бросил холостяцкий образ жизни, карты и заседания в кафанах... Снова стал много читать, снова, как в свое время в Белграде, начал думать о будущем, о работе, которую совершенно правильно считал самой главной, — работе среди народа. Наша задача, говорил он, воспитательного характера. Надо было, следовательно, начинать с начальной школы. Но нельзя создавать новых школ без новых учителей, а таких, в свою очередь, могло выпускать только преобразованное педагогическое училище. Для этого надо было обновить университетскую программу, а также программу средней школы. Все это было тесно связано и представляло единый живой комплекс вопросов, которые нельзя было решать в отдельности. Но Йован понял также, что эта связь распространяется и на общество, что общество создает только такие учреждения, которые отвечают его структуре, и желать одной лишь школьной реформы как таковой, не видя необходимости в общественном переустройстве,— означало бы принимать следствие за причину. Отсюда до окончательного вывода был только один шаг — и Йован сделал его в своем сознании.
И все же, когда был объявлен конкурс на лучшее предложение по реформе народной школы, он послал свой доклад. Если знаешь, что не все намеченное тобой может быть выполнено, то это не значит, что имеешь право ничего не делать. А потому Йован поддержал и эту реформу. Но к порывам молодых тогда относились так же, как сегодня, даже хуже. Старые учителя хотели учить и своих младших коллег. Чтобы написать обстоятельный доклад о реформе начальной школы, вскрыть недостатки и выявить потребности современной школы, чтобы требовать поднятия авторитета учителя и изменения его положения, которое приравнивалось к роли полицейского, для этого необходимы были не только долголетний опыт и профессиональная подготовка, но и знание современного состояния школьного вопроса в Европе и, видит бог, еще и смелость. Вначале я побаивалась, но чем дальше он писал свой доклад, тем причины и доводы, приводи
мые им, казались мне все более убедительными и основательными. И когда Йован закончил, я была совершенно уверена в пользе этой работы. Для нас, бедных, был большой праздник, когда мы послали в Союз учителей плотно запечатанный конверт под псевдонимом. А еще больший праздник настал, когда мы получили телеграмму: «Поздравляем Соколича приезжайте на обсуждение». Говорят, что старики впали в большое уныние. Неужели победит этот молокосос — в двадцать три года, с трехлетним учительским стажем, состоящий в браке всего десять месяцев!
Боже мой, чего только он не выделывал тогда! «Не правда ли,— говорил он,— ты теперь не раскаиваешься, что вышла за меня? Мы еще и не того добьемся, будущее за нами!»
Он прочел свой доклад в августе, на общем собрании учителей,— я не могла поехать, потому что ожидала ребенка, который родился, как только твой папа вернулся. Доклад был принят единогласно, решено было напечатать его целиком в следующем номере «Учителя» и сделать из него резюме к проекту закона.
Но вот чего я не сказала: после собрания все школьные инспекторы страны подали на твоего отца в суд за оскорбление и клевету, так как на собрании он сказал: «Инспекция, в том виде, как она существует, деморализует учителя». Конечно, в доказательство этого он привел массу примеров. Он не побоялся того, что в числе гостей в первых рядах сидели школьные инспекторы и смотрели на него, такого юного, безбородого, уничтожающими взглядами. Он еще не успел отойти от стола, как его начали дергать за рукав и спрашивать, отдает ли он себе отчет в том, что сказал, и понимает ли, что это оскорбление для всех? «Если бы я не знал значения своих слов, я бы их не произносил, а раз вы находите, что они для вас оскорбительны, значит, ваши поступки, о которых я говорил, не честны и, значит, я прав, потому что и вы согласны со мной, иначе вы не чувствовали бы себя оскорбленными. Впрочем, кто находит мои слова оскорбительными, пусть подает в суд».
Между тем наши замечательные товарищи, испугавшись возможных последствий того, что они приняли доклад, дав ему хорошую оценку, и не желая обижать школьных инспекторов, созвали уездное собрание учителей с целью осудить своего коллегу Йована Байкича, который дерзнул публично высказать такие вещи. После
того как выступили все ораторы, Йован взял слово для защиты. В присутствии вновь назначенного инспектора, своего бывшего учителя П. Л., Йован коротко и ясно заявил, что жалеет тех своих товарищей, которые отрицают и опровергают то, чего опровергнуть невозможно. «Потому что все факты, которые я привел, вам хорошо известны, так как взяты мною из вашей же практики. Да, господа, из вашей практики! Среди вас находится один товарищ, который трусливо дрожит сейчас за свою шкуру. А совсем недавно он с возмущением рассказывал мне о том, как инспектору «захотелось дичи», и пока он, несчастный, охотился со служителем в горах, инспектор, по доброте сердечной, развлекал его жену, молодую учительницу, целый день и целую ночь. Утром он чуть свет тайком покинул деревню, приказав доставить ему журнал в другое место, где он проводил экзамен. Он поставил две пятерки, хотя бедняжка учительница держала экзамен не за двоих. Вот вам и инспектор, господа, и если вам жаль таких, пожалуйста, ступайте и вы все на охоту, чтобы хоть таким путем обеспечить себе пятерки и повышения!»
Желая уберечь от лишних страданий, он просил меня не ездить на это собрание, на котором товарищи намеревались его обвинять. Конечно, я его не послушалась. Я забавлялась, видя, как некоторые избегали даже здороваться с Йованом и пускались на всевозможные ухищрения, желая ясно показать инспектору, что они не разделяют кощунственных взглядов своего товарища. Мы с Йованом сидели за одним столом, в самом конце, и смотрели на весь этот позор.
В заключение слово попросил школьный инспектор. Надо было видеть злорадные усмешки одних и горестные мины других! Но это продолжалось не больше минуты, потому что инспектор сразу сказал: «Мне очень жаль, что пришлось быть свидетелем сегодняшней сцены. Вы, господа, слишком поспешили осудить своего прекрасного товарища и превосходного учителя. Господин Байкич своими знаниями, редкой культурой, своим моральным и гражданским мужеством делает честь не только вам, господа, но и всему учительству. И вы собрались здесь, чтобы судить и осудить такого учителя! Почему? Только потому, разумеется, что он единственный из всех не побоялся смело посмотреть правде в глаза и высказать ее тем, кого вы нашли нужным защищать. А почему? Потому, разумеется, что они ваши начальники и что от них
зависит оценка вашей работы, а с ней и ваше повышение по службе. И мне очень тяжело, что это случилось в моем округе и что я принужден сказать вам следующее: невзирая на все упреки, сделанные инспекции и инспекторам, я должен стать на сторону господина Байкича, который утверждает, что институт инспекторов в настоящем его виде деморализует учительство. Если бы дело обстояло иначе, не было бы этого собрания. Вот что я хотел сказать. И еще: интересно, что из всего доклада, полного оригинальных, свежих мыслей и смелых предложений, вы нашли нужным остановиться только на этом».
Он любезно и сердечно попрощался с Йованом, поклонился остальным и вышел.
Что только было после этого! Извинения, самые униженные извинения! Подумать только, инспектор на стороне того, кого они пытались осудить! А раз инспектор на его стороне, как же они могут быть против?
Восхищенный и счастливый, твой отец удобно уселся на извозчике и с удовольствием отвечал на поклоны товарищей, которые после тяжелой работы расположились перед кафаной за выпивкой и приветствовали его громко, с подчеркнутой любезностью. И знаешь, что он мне ответил, когда я высказала ему, как мне все это противно? «О, Ясна, их положение теперь гораздо хуже того, в котором я был недавно. Идеал тех, кто меня сегодня осудил,— «откормленная свинья» и «школьное пахотное поле», которым они пользовались. Они испугались, решив, что эти блага находятся в опасности. Как только они поняли, что опасность миновала и даже не угрожала им, они снова повернули в мою сторону. Думаю, что у них нет причин ненавидеть меня; они просто меня не поняли! До реформы начальной школы им нет никакого дела!» Когда я ему заметила, что при всей своей правоте он говорил слишком красочно, в особенности об охоте да еще в присутствии виновника этого события, и что эта яркая убедительность не всегда будет ему полезна в жизни, он воскликнул: «Но по крайней мере я заставил этого растяпу и негодяя покраснеть!»
Жизнь твоего отца, короткая и простая, не войдет в историю подобно жизни других людей, которые были сломлены прежде, чем успели развиться и дать то, что было в них самого ценного,— то, за что общество и сломило их. История преклоняется перед достижениями и отмечает их с благоговением, а то, что не является успехом и достижением, она не отмечает, да и нет для этого места, настолько жизнь наша полна ослепительных успехов и побед. Но когда впоследствии мне приходилось наблюдать некоторые из этих успехов, я задавала себе вопрос, удалось ли бы достигнуть их, не будь ежедневных мелких битв и поражений без славы и блеска, не будь полчищ незаметных героев, раздавленных тяжестью нашей беспощадной и прекрасной, беспорядочной и грязной действительности, погибших в бесславной борьбе, связанной с событиями мелкими и ничтожными, событиями самой обычной повседневности? Великие заблуждения зиждутся на малых, великие тираны опираются на мелких, великие герои — на незаметных, и великие события обусловливаются незначительными. На самом же деле, сын мой, все важно и все одинаково значительно: каждый самый незаметный геройский поступок, каждая незаметная жертва могут иметь такое же значение, как французская революция или страдания Христа, равно как ликвидация самого мелкого заблуждения может иметь такое же значение, как разрушение Бастилии. Вопрос только в размерах, а в том и другом случае человек страдает и терпит совершенно одинаково. Видишь, какое серьезное предисловие к рассказу о нашей незаметной жизни, о наших маленьких битвах в мелкой и грязной среде маленьких сельских и городских тиранов!
Новый учебный год мы начали в Л. В городке было две семьи богатеев-кулаков: Баба-Смиличей и Яковлевичей. Все остальные были ими куплены и являлись их поденщиками. Трудно было молодому учителю, директору школы, сохранить независимость, которая определялась обычно либо его задолженностью, либо любовными шашнями этих господ с его женой. Утопая в деньгах, эти два человека потеряли всякий стыд. Когда мы приехали, они постарались привлечь нас каждый на свою сторону. Один приглашает, приглашает и второй. Йован был в хороших отношениях с обоими. Один предлагает свой экипаж, предлагает и второй. Йован стал нанимать подводу на стороне. Яковлевич как председатель общины и школьного совета повадился наведываться в школу ежедневно. Хвастливо и грубо он излагал свой план. Однажды во время перемены посланный им официант принес для всех нас пиво. В другой раз Яковлевич и сам явился в канцелярию выпить пива, но Йован официанта прогнал, а Яковлевичу сказал: «Если вы желаете угощать, можете делать это в кафане или у себя дома. Кому охота выпить, придет и туда. Но устраивать базар в школе я не разрешаю». Яковлевич вспылил и ответил, что как председатель школьного совета он сумеет отплатить той же монетой. И действительно, Яковлевич не брезгал никакими средствами, чтобы отравить нам жизнь в Л.: в самый разгар зимних холодов не хватало дров, но ночам в школе сами собой разбивались стекла, почта задерживалась, цыплята и кошки дохли по неизвестным причинам, прислуга отказывалась служить, для нас и нашего ребенка ни у одной коровы в городке не оказывалось молока. Мясо, сахар и кофе приходилось покупать в Лознице или в Шабаце, так как единственный магазин принадлежал Яковлевичу, а там мы никогда ничего не могли достать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67