Когда Байкич вернулся от директора, Андрей уже писал третий куплет, который начинался так:
Плачет в люльке Пера, не унять никак, В руки меч тяжелый хочет взять юнак.
— Послушайте, Андрей,— начал Байкич, по-видимому весьма довольный.— Бросьте писанину. Ни вы, ни я уже не поспеем к ужину. Что вы скажете насчет чевапчичей?
— Чевапчичей? В любое время...
Удручающие дни гриппа и общей неразберихи миновали. Старые сотрудники возвращались на свои места. У Байкича теперь было время заняться настоящим делом, оставив ножницы и клей в исключительное пользование Андрея. Он ввел новые рубрики (между прочим, одну небольшую, но язвительную, на первой странице: «Знайте!»); уговорил Бурмаза пригласить постоянного карикатуриста; приучил сотрудников при каждом крупном происшествии — самоубийстве, банкротстве, разводе — докапываться до социальных причин; выпустил анкету о санитарном состоянии города, о ночной работе булочников, о питьевой воде, о квартирах; стал давать пространный репортаж с множеством убедительных фотографий. Ни Бурмаз, ни Распопович ему в этом не препятствовали. Вокруг «Штампы» сгруппировались передовые писатели и художники, для которых Бурмаз отвел в газете постоянное место. «Штампа» явно приобрела окраску либеральной, передовой и свободомыслящей газеты. И тут Байкич испытал первое разочарование, так как глаз Бурмаза бдительно следил, чтобы «Штампа» при своем гуманитарном и либеральном направлении оставалась в рамках буржуазной благопристойности. Гуманность, но без оскорбления видных лиц, либерализм,. но без нарушения священных традиций.
Несколько раз в напечатанных номерах Байкич замечал статейки или краткие извещения, которые не проходили через него и не совпадали с информацией, какой он располагал. Весь материал, доставляемый сотрудниками, поступал к Бурмазу через его руки; единственный путь, каким эти вести могли попасть в газету, шел через кабинет директора, или Бурмаз их черпал из личных источников. Байкич решил, что допускаемые ошибки объяснялись недостаточной осведомленностью. Он обратил на это внимание Бурмаза; в данном случае дело касалось отмены торгов на просмоленные шпалы.
— По имеющимся у меня сведениям, право на стороне правительственных органов, а не этого общества. Между тем наше сообщение...
— Да не может быть? — И Бурмаз внимательно прочитал заметку (при этом ясно было, что читает он ее не в первый раз) и отметил красным карандашом.— Это ошибка. Я посмотрю...
И на этом все кончилось. Байкич ожидал опровержения, но Бурмаз его не дал. Только через несколько дней пришло официальное опровержение от соответствующего учреждения, но оно уже потеряло смысл, и Бурмаз его не пропустил, так как торги были отменены, а право на новые осталось за тем же обществом. В другой раз Бурмаз встретил Байкича довольно резко.
— Знаю, знаю! Позвольте обратить ваше внимание на то, что и я слежу за всем, что происходит в газете.
Таким образом, в точную информацию стала вкрапливаться и ложная.
«Главное,— рассуждал Байкич,— что я за это морально не отвечаю. И, кроме того, я исполнил свой долг — предупредил».
Он думал о своем долге по отношению к газете, которой, как он был уверен, эта ложная информация могла повредить в первую голову. Андрей был прав: Байкич все еще сохранял наивность. Тем не менее после этих двух случаев он удвоил внимание. Байкич и раньше знал, что, всякий раз когда редакцию посещал какой-нибудь известный писатель, будущий академик, в газете появлялась хвалебная статья за подписью Бурмаза; а что этот панегирик писатель приносил в своем кармане в готовом виде, в этом он убедился как корректор, потому что статья за подписью Бурмаза никогда не бывала написана его рукой. Что существуют мелкие мерзости, замазывание и «убийственное замалчивание» — особенно в знаменитой литературно-культурной хронике Бурмаза,— было ясно и для человека, ничего общего не имевшего с журналистикой. Что в делах политических существует «полезная ложь» или ложь ради «общего интереса», Байкич также знал, но утешал себя тем, что это касалось не редактора, а самих политических деятелей, которые пользовались печатью для сведения личных счетов. Но он никак не хотел поверить, чтобы газета могла искажать истину по собственным соображениям. Газета, которая не служит истине, теряет право на существование. В честности, в искренности самих журналистов, судя по себе, Байкич не сомневался. О владельцах газеты он как-то не думал. Бурмаз помог ему вспомнить о них.
Было около десяти часов весеннего дня, теплого, но серенького. И хоть от близкой глухой стены соседнего здания в редакционный зал и проникал отблеск белых облаков, все же на потолке горела большая зеленая лампа. В этом двойном свете и табачном дыму люди, с запавшими глазами, ходили среди столов, пишущих машин и телефонов, как в густой стоячей воде какого-то подводного царства. В общей суматохе никто не подумал закрыть центральное отопление, и в зале стояла сухая, удушливая жара, которая еще больше раздражала и без того нервных и желчных от утомления людей.
— Говорите по буквам, говорите по буквам! — орал в телефон Йойкич, выпучив глаза.— Смедерево, Тодор, Обрад, Шабац, Илья, Чуприя... Стошич, да слышу, хорошо, дальше. Не мешайте, коллега, Христа ради!
Стол Йойкича был у входных дверей; уже несколько минут перед ним стояла бедно одетая женщина, заплаканная, в накинутом на плечи поношенном шерстяном платке неопределенного цвета, с жидкими черными волосами, зачесанными за прозрачные уши и собранными в маленький, небрежно закрученный пучок. Она стояла растерянная и, едва сдерживая слезы, отчего ее худое тело поминутно вздрагивало, оглядывала (взгляд ее шел как-то снизу, из-под красных, отяжелевших век) скопище людей в этом безводном аквариуме, потом опять обращала свой взор на Йойкича. Он,
наконец, ее заметил, показал пальцем на кого-то позади себя и снова окунулся в сердитые препирательства с невидимым коллегой, сопровождаемые руганью. Женщина проглотила слезы, плотнее завернулась в платок и подвинулась к следующему столу. Сотрудники отсылали ее все дальше.
— Там...
— Я этим не занимаюсь. Вон там...
Наконец, заплаканная женщина очутилась перед Байкичем.
— Вам что-нибудь надо? От меня? — Говоря это, Байкич одним глазом следил за пером, дописывая фразу.
Женщина делала нечеловеческие усилия, чтобы удержать слезы; тонкие, бескровные губы ее были сжаты, углы рта опущены. И вдруг глаза ее сверкнули в мглистом освещении этого подводного царства, где вместо морских водорослей и полипов плавали вытянутые человеческие лица и руки — она справилась с собой,— и вместе со вздохом из глубины ее груди вырвался шепот:
— Помогите мне, помогите ради всего святого!
Байкич смутился, потом рассердился, решив, что
женщина просит милостыню, затем устыдился этого чувства и хотел схватиться за карман и дать что-нибудь, чтобы поскорее от нее избавиться. Но вместе с тем, несмотря на крайне изношенное платье и бесцветный шерстяной платок на худых плечах, было очевидно, что женщина не просит. Покраснев, Байкич отбросил перо, перегнулся через стол, чтобы успокоить женщину, которая всхлипывала, закрыв лицо худенькими пальцами, и мягко спросил:
— Вас кто-нибудь обидел?
— Да, сударь, обидел, ей-богу обидел! — Глаза ее загорелись.— Имеет ли право человек бить слабую, беззащитную женщину? А если имеет, то где это написано? Вы, газетные люди, все знаете, скажите мне: имеет ли право и где это написано?
Сейчас было не время и не место для исповеди.
— Кто вас побил?
— Хозяин, сударь, хозяин! Он не имеет права меня бить. Я ему ничего не сделала, в уплату за квартиру он взял машину. За что он избил меня?
Байкич ясно себе представил: комната, или комната с кухней, в многолюдном, узком грязном дворе, дни,
проведенные за швейной машиной над грубыми солдатскими рубахами, потом маленькое несчастье — неделя болезни и — все идет прахом: за квартиру не уплачено, источник работы потерян; наступают голодные дни, вымогательства хозяина, мольбы, долг за квартиру растет, грубости, ругань — и в один прекрасный день отнимается машина (единственный источник заработка) , а весь прочий жалкий скарб выбрасывается из заплесневелых комнат на сырой двор — разбитый шкаф, железная кровать, старая плита,— опять грубости и, наконец, побои.
— Скажите мне все: вашу фамилию, фамилию хозяина, улицу, номер дома. Я пошлю сотрудника и посмотрю, что можно будет сделать.
Но, когда женщина ушла, Байкич переменил свое решение. Он сам отправился по адресу. День выдался погожий, небо было покрыто мягкими белыми облачками. Байкич спустился по небольшой лестнице в Косовскую улицу и довольно легко нашел дом. По фасаду дом был низкий, одноэтажный, выкрашенный в желтую краску, с выпяченными стенами и разнокалиберными, покривившимися окнами. Узкий и скользкий коридор, при входе в который висели объявления о сдаче комнат для одиноких, разделял дом на две половины; прямо из коридора был выход во двор, напоминавший мрачное покатое ущелье; в глубине находилось ветхое здание общей уборной. Над вонючей помойной ямой кривая рябина простирала свои еще голые ветви. По обеим сторонам двора тянулись окна и двери. Тут когда-то были квартиры, летние кухни и сараи. Но после того как Веса, первенец торговца Н., владельца этого дома, уехал в Швейцарию изучать высшие коммерческие науки, старик хозяин, быстро почувствовавший по своему карману, какой ценой приобретаются знания в этом мире, стал любым способом добиваться увеличения своих доходов и постепенно превратил в жилые помещения даже летние кухни и сараи. Заинтересованный только в скорейшем извлечении денег, он, понятно, не пожелал вкладывать в дело большого капитала, а перестроил сараи, использовав имеющийся у него старый материал: кирпич, балки, жесть, доски. Когда Веса уехал в Гштад на знаменитое состязание по бобслею, старик ухитрился превратить в жилые комнаты даже и пространства между сараями или наружными стенами. Правда, зимой жильцы страдали от холода, сырости и дыма, а летом от вони и жары, но на все их жалобы на недостатки «квартир» и высокую плату торговец Н. отвечал, что они должны быть счастливы жить за такие деньги в центре города.
— Место-то какое, сударь! Если бы я, помимо всего прочего, предоставлял в ваше распоряжение всякие там паркеты да фарфоровые умывальники, пришлось бы продать вас со всеми потрохами, и то не хватило бы заплатить за месяц!
Войдя во двор, Байкич сразу заметил в глубине кучу домашнего скарба — сломанные стулья, помятые печные трубы, кой-какое постельное белье. Все это было спрятано под низкой крышей уборной, возле самой помойки, и для защиты от непогоды покрыто половиками из тряпья. Из-под этого хлама испуганно выглядывала пестрая кошечка. Байкич начал искать квартиру. В самой низкой части двора надо было — вопреки всякой логике — спуститься еще по трем ступенькам из разбитых кирпичей, и только тогда вы попадали в узкий проход, напоминавший траншею; отсюда застекленная дверь вела в сырую комнатку и кухню. Из кухни, врытой глубоко в землю, жильцы могли видеть в лучшем случае только сапоги людей, проходивших в уборную, и больше ничего.
— И из-за такой могилы у этой несчастной все продано! — подумал с горечью Байкич.— И еще смеют писать на такой конуре: «Сдается квартира».
Закончив опрос — все местные жители и все старухи во дворе подтвердили, что это «честная женщина, а, боже сохрани, не какая-нибудь авантюристка»,— Байкич немедленно вернулся в редакцию и спустя полчаса вошел в кабинет редактора Бурмаза с короткой, но резкой заметкой для хроники «Знайте!».
— Прошу вас пустить заметку в вечернем выпуске. Женщина находится под открытым небом.
Бурмаз пробежал строчки и вскинул глаза на Байкича.
— Такая заметка не может появиться в нашей газете не только сегодня вечером, но и вообще.— Бурмаз помолчал и продолжал внушительно: — Вам бы следовало поглубже и несколько в ином разрезе вникнуть в отношения, существующие между людьми. Я принужден говорить с вами откровенно, откровенно. Если бы вы были рядовым сотрудником, я просто-напросто бросил бы заметку в корзину, не трудясь давать вам
объяснения. Но вы секретарь и сами должны бросать такого рода рукописи в корзину. Гуманизм, социальная нотка... все это очень хорошо, мы с этим согласны, я и сам придаю своим литературным фельетонам подобную окраску. Только,— Бурмаз поднял свой короткий указательный палец,— эта ориентация должна оставаться в идейном плане, потому что — и этого вы не должны забывать — мы не являемся органом определенной партии, не придерживаемся определенных взглядов на вещи; мы независимая информационная газета, то есть прежде всего коммерческое предприятие, которое само себя кормит. А потому и наша политика должна в известные моменты быть коммерческой, не забывайте: коммерческой.
— Но...
— Понимаю. Вы хотите знать, какое отношение имеет всё мною сказанное к данному случаю. Минуточку.— Он повернулся на стуле, достал с полки несколько старых номеров «Штампы», нашел нужный номер, развернул газету, отыскал нужную статью, обвел ее красным карандашом и сказал: — Если не ошибаюсь, вы читали эту заметку?
«Фабрика обуви Сибина Майсторовича после осуществления намеченной реконструкции станет самой большой фабрикой на Балканах». И подзаголовок: «Укрепление нашей отечественной промышленности — от трех тысяч пар обуви ежедневно до пяти тысяч! Здание будет выходить на четыре улицы».
— Да, я читал,— ответил Байкич, просмотрев заголовки.
— Прочитали и ничего не запомнили! Так запомните хоть на этот раз: «В последнее время господин Майсторович ведет переговоры с собственниками близлежащих участков, из которых самым большим является пустырь, принадлежащий нашему известному торговцу Н.». Теперь вам ясно? Ну конечно. Вам бы, как секретарю, следовало иметь списочек лиц, состоящих в деловых отношениях с нашими главными акционерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67