А может быть, и мелодия не та. Эх, к черту слова, к черту мелодию.
— Чего орешь, осел?
Ненад посмотрел на высунувшегося из окна разозленного взлохмаченного человека в рваной рубахе и ничуть не рассердился, что тот обругал его ослом.
— Чего уставился? Убирайся, пока бока тебе не намял.
Не обидно, да и только!
— Утром рано птичка пестрая проснулась,— еще громче запел Ненад, думая про себя с сожалением: «Бедняга, ничего-то он не знает, а знал бы, так наверняка расцеловал бы меня».
Улицы проносились с головокружительной быстротой. Студеничка. Белградская. Проты Матея. Холодная, каменная улица. Слева у заброшенного дровяного склада кафтана; справа, весь в конском навозе, двор гостиницы «Европа», где содержались публичные женщины. Потом ряд уродливых частных особняков, выкрашенных в желтый цвет. Чугунные ворота. Глухая стена, на которой когда-то был нарисован лес, река, какие-то фигуры, теперь загрязнена, облупилась, выгорела. Одно отчаяние. Но, ей-богу, мне на все это начхать; наши идут, и в конце концов не так уж отвратительны и унылы и эта улица, и эта слепая стена, и этот дом, как кажется,— пусть все знают об этом! Вот он в проходе между двумя высокими стенами.
— Боже мой, Ненад!
В дверях Ясна машет рукой. Под сиренью сидят госпожа Огорелица с дочерьми и обедают. На них, на Ясну, на взволнованного Ненада смотрят слепые окна большого дома.
— Приятного аппетита, приятного аппетита, приятного аппетита! — громко распевает Ненад.
Фуражка на макушке. Волосы свесились на лоб. Куртка наброшена на плечи. Под мышкой книги. Что с ним, пьян, что ли?
— Опомнись, сынок, что с тобой!
— Ладно, к черту все! «Погибнем, братья, потонем в крови», сударыни и барышни, можете меня убить, если лгу: наши идут!
— Тсс!..
— Ты с ума сошел!
— Не кричи так!
Женщины потащили его в дом, заперли дверь, окружили. Это его немного отрезвило, но не испортило хорошего настроения. Наши идут — не могут же его повесить! А ведь это правда. Вот моя голова, пусть отрубят.
И он повторил Ясне, госпоже Огорелице и Леле все, что узнал.
— Конечно, господин Златар запретил мне говорить об этом кому бы то ни было, но что мне за дело, не могу больше молчать. Идут, идут, идут! — И, вскочив, он бросил на пол куртку, книги, фуражку. Схватил со стола мадьярскую грамматику и в исступлении начал со смехом ее рвать.— Вот тебе, так тебе и надо.
Но что случилось с женщинами? Все три застыли с окаменевшими лицами, как будто он не объявил им радостной вести. А Ясна... Он ровно ничего не понимал! Она упала на кровать, закрыла лицо руками и глухо зарыдала.
— Ясна, Ясница!
К своему крайнему удивлению, он услышал сквозь стиснутые руки:
— Нет, сынок, наши не придут, не придут.
— Но... Да идут же, идут!
— Никогда, никогда!
И вечно эти женщины ничему не верят! Он поднял свою куртку, фуражку, отряхнул их в смущении и тихо вышел во двор. Там была Буйка. Он подошел к ней и, подчеркивая каждое слово, внушительно проговорил:
— Наши придут... говорю тебе, и это ясно как божий день. Запомни, что я тебе сказал: идут!
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Шли дни и недели. В «их» газетах стали появляться признания: стратегическое отступление, наступательно- оборонительно-тактические перегруппировки. И в этих известиях назывались места, лежащие все севернее и севернее. Значит, наши все-таки идут! А потом молчание, тишина. Началось ненастье — дождь, ветер. Неизвестность. Холод. Опавшие листья. Запах горелой соломы. В городе всегда находились какие-то передвигавшиеся войсковые части. Но порядок еще не нарушался. Пока ничего определенного. Тянулись дни и недели.
Раз как-то вперемежку с дождем пошел снег. Наутро все было бело кругом. Снег продержался до полудня, потом все раскисло. Небо нависло над самыми крышами, стало моросить. Наши идут, теперь это ясно. Распределительные пункты прекратили работу. По ночам, при свете фонарей, оттуда выносили тяжелые окованные
ящики. Утром, проходя мимо закрытых дверей, люди видели только кучи мусора, соломы, конского навоза — сплошное опустошение... Перед квартирами офицеров солдаты нагружали повозки мебелью, коврами, картинами и другими произведениями искусства: можно было догадаться, что в длинных ящиках оружие старого образца. Дети толпами бродили по улицам и часами следовали за такими подводами в надежде что-нибудь стащить.
Несколько дней было спокойно. Потом по всем дорогам, ведшим к Белграду, двинулись войска. Сначала австрийцы. Шли в беспорядке по ночам. Целые дни и вечера они проводили на улицах, возле сваленных в кучу ружей. Они шумели, распространяли скверный запах, располагаясь у костров, которые разжигали сразу по приходе, ломая заборы, двери и ветки на деревьях в садах и на улицах. В сумерки по дворам сновали подозрительные тени, входили в дома и с белыми узелками под мышкой пробирались вдоль стен. Австрийцев сменили немцы. Обозы шли в полном порядке. Велосипедисты. Сплошным потоком двигались люди, все в грязи, мрачные, обросшие всклокоченными бородами. Под солдатскими башмаками, подбитыми гвоздями, глухо звенела земля. Колонны останавливались, топтались на месте, лошади, привязанные к деревьям и фонарным столбам, жевали отсыревшее сено. Потом продвигались дальше, останавливались и снова двигались, оставляя после себя грязные тряпки, навоз и вонь. Иногда слышались единичные резкие выстрелы. Последние поезда, свистя, проходили по мосту через Саву. Порядок нарушался. По всем спускам к Саве бежали кучки солдат. На станции минами взрывали стрелки. Откуда-то прибрело беспризорное стадо — голодные коровы, козы, овцы. Женщины на городских окраинах стали быстро загонять их во дворы. И вскоре по округе начало разноситься грустное блеянье и мычание: скот резали неумело, второпях. Появились какие-то солдаты без оружия, нагруженные мешками и ранцами. Они шли беспорядочно и торопливо исчезали. Состояние неизвестности длилось целую ночь. Никто не спал. На рассвете послышался ряд сильнейших взрывов. И долго еще потом земля гудела и дрожала. Ненад выбежал на улицу. Она была пустынна. Вдоль домов он добежал до Александровой. По ней спешил народ: одни в сторону Заставы, другие к Теразиям. Обменивались новостями.
— Наши... Пришел конный отряд комитов. Вон он там, наверху, за Заставой.
— А мост взорвали?
— Взорвали. Кое-кто из них еще в городе.
Все чаще раздавались ружейные выстрелы. Ненад бегом вернулся домой. Небо нависло пасмурное, моросил дождь. Ненад представлял себе день освобождения совсем другим. Но теперь не до размышлений. Надо было соорудить флаг. Женщины рылись в вещах. Белую материю еще можно было найти. В синий цвет легко было окрасить, окунув кусок белого полотна в чернила. И только красной материи не находилось. Ни красной краски. По всему дому собирали все красное, что линяло, и опускали в воду. Получилась красноватая жидкость, в которую окунули полотно. Пока оно сохло, Ненад искал древко. Наступило утро. Пасмурное, сырое. И в этой сырости слышались приглушенные голоса. Лела, согнувшись над машиной, шила флаг.
Он готов наконец. Все выходят во двор. Ненад машет флагом. Правда, красная полоса была скорее бледно-розового цвета, но все равно. Все ищут куда бы его пристроить.
— К воротам?
— Нет, лучше где-нибудь на доме.
— На наше старое окно?
Ненад уже на деревянной лестнице. Он давно тут не был, и в это туманное утро она кажется ему тесной и темной. Он останавливается. Ему не по себе, словно он вошел в пустую заброшенную церковь. Сколько месяцев не отворяли дверь на эту лестницу? Там внизу, за выцветшей дверью, жила т-11е Бланш. Седая старая дева в позеленелых кружевах и митенках. Он отворачивается и продолжает подниматься. Маленькая площадка. С трех сторон запертые двери, покрытые паутиной. Тут весенним днем он впервые увидел Марию. Она держала на руках маленькую Ами и прикрепляла ей к ошейнику поводок. Воспоминания больно хлестали его со всех сторон. Вторая площадка. И потрескавшаяся стена. А там, на самом верху, дверь их бывшей комнаты. Сколько раз, когда он возвращался с дровами или с мешком муки на спине, эта дверь представлялась ему предвестником высшего блаженства: наступал конец страданиям, за этой дверью было тепло и безопасно. Он, бывало, топал по деревянным ступеням, и на шум выбегала Ясна, чтобы ему помочь, а сверху, нагнувшись через деревянные перила, бабушка, напрягая зрение, вглядывалась и говорила:
— О дитя мое, опять ты слишком много тащишь, слишком много.
Теперь дверь словно приросла, ручка заржавела. Ненаду с трудом удалось открыть ее. В комнате, выходившей на север, было полутемно и холодно, стоял затхлый запах давно не проветриваемого и отсыревшего помещения. Ненад посмотрел в угол за дверью, словно ожидая увидеть бабушку. Там все еще стояла чугунная печурка с вьюшками наверху, красная от ржавчины, с повалившимися трубами, но бабушки возле нее не было. В другом углу, у окна, затянутого паутиной, виднелся остов кровати, на которой умерла бабушка. На стене над кроватью сохранились два гвоздя, на которых когда-то висели фотографии Жарко и Мичи. Ненада стала пробирать дрожь. Он боялся оглянуться — призраки умерших обступили его, и флаг, который он держал в руке, вдруг показался ему ненужным. Только теперь он понял восклицание Ясны:
— Нет, сынок, наши никогда не придут!
Так он и стоял посреди комнаты, с флагом в руках; прошел дурман опьянения, Ненад задумался. Эта пустая комната, полная воспоминаний об умерших, и была победой; путь к свободе вел через эту отсыревшую комнату, как через мертвецкую; и как из мертвецкой — выход отсюда был прямо на кладбище.
С улицы донесся гул. Он рос и приближался. Ненад встрепенулся. Подбежал к окну и распахнул пыльные створки. Крики, восклицания и смех стали слышны совсем явственно. Ненад вывесил флаг, и он затрепетал на ветру. Волна приветственных возгласов все нарастала и приближалась. Она вырвалась из-за угла и разлилась по улице. Ненад еще больше высунулся из окна. Сердце билось редкими, четкими ударами, отдаваясь во всем теле. Посередине улицы шагали два человека с темными, загорелыми лицами, в шайкачах, с патронташами на груди и у пояса. С головы до пят они были украшены венками, белыми полотенцами, цветами, барвинком,— почти скрывались под этими дарами и шагали с трудом. Толпа вокруг них росла, к ним тянулись руки, все старались коснуться их; из ворот и дверей, из всех закоулков выбегали взволнованные люди, кричали, плакали, подбегали и устремлялись за ними. Как завороженный глядел Ненад на этих двух загорелых людей в шайкачах, на красно-сине-белые флаги, которые свободно развевались на домах; головная часть процессии уже прошла мимо дома, и теперь вдогонку ей спешили опоздавшие мужчины и женщины, а Ненад все еще не нашел в себе силы открыть рот и крикнуть. И только когда голова процессии начала сворачивать на Крунскую, чтобы потом по Белградской спуститься к Славии, Ненад опомнился, провел руками по лицу, словно грусть можно было смахнуть, как паутину, и гаркнул: «Живели!» Потом отпрянул от окна, и, охваченный общим лихорадочным возбуждением, несшимся с улицы, с грохотом скатился по лестнице во двор. А оттуда вместе с Ясной и остальными как был," без шапки, бросился за толпой, от которой в утреннем воздухе остался только глухой гул.
1 ДЕКАБРЯ 1918 ГОДА
Со Сремской равнины беспрепятственно дул сильный западный ветер; он нес ледяную, колющую изморось, разбивался о Белградскую возвышенность и, попадая на открытую площадь Теразии, завывая, сметал все на своем пути. Но эти яростные порывы ветра не могли ни на минуту поколебать толпу, которая собралась со всех концов Белграда и уже несколько часов подряд стояла на месте и гудела. На длинном сером особняке, где временно помещалась резиденция регента, ветер трепал трехцветный флаг: новенькое полотнище волнообразно плескалось и не переставая щелкало. Толпа шумела, кое-где раздавалось пение, быстро заглушаемое криками на другом конце. Ежеминутно среди ожидающих вспыхивала ложная тревога; кто-то что-то выкрикивал, и тогда к самым небесам неслись нестройные возгласы тысячной толпы, крики сдавленных людей; море голов, шляп, машущих рук, повинуясь внутренней силе, вздымалось между стенами домов, угрожая все затопить, а минуту спустя, дойдя до высшего подъема, утихало и снова начинало бушевать уже в другом месте. Группы молодых людей под руку с щебечущими девушками протискивались сквозь давку — без всякой определенной цели, ради того только, чтобы крепче прижимать к себе девушек. Малокровные женщины падали в обморок, мужчины выносили их и клали на каменные ступени ближайших магазинов, где другие женщины опрыскивали их водой и растирали им виски. От Славии показался отряд королевской гвардии с оркестром впереди. В голубых мундирах, с белыми султанами отряд твердым, четким шагом, от которого по спине пробегали мурашки, быстро прошел среди расступившихся, обезумевших людей. Потом людское море слилось еще плотнее. Когда трясли молодые оголенные платаны, с них, словно спелые плоды, падали смеющиеся дети, которые без устали снова взбирались по железным решеткам, защищавшим стволы деревьев.
Среди этого человеческого моря, уцепившись за фонарный столб, чтобы не снесло течением, как раз против дворца регента уже больше часа стоял Ненад. От непрестанной борьбы за место он был весь в поту, растрепан; он уже охрип от крика, но чем чаще он вспоминал события последних дней, тем сильнее работали его голосовые связки. Как-то днем, возвращаясь из города домой, он вдруг увидел на другой стороне улицы кума. Он был все таким же, каким Ненад помнил его в Нише. Высокий, прямой. Хорошо одетый. Такой же живой. Только в бороде появилась седина. И это очень облагораживало его. Пока Ненад сообразил и перебежал улицу, кума и след простыл. Мальчик без памяти бросился домой.
— Кум приехал! Я его видел. Он шел с каким-то господином.
— Не может быть! Неужели ты думаешь, что, приехав в Белград, он не пришел бы тотчас к нам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67