Всю весну и лето сторонники других партий рассылали своим центральным комитетам и партийным клубам указания, в которых обращали внимание на деятельность твоего отца, хотя работа его протекала еще теоретически, по-кабинетному; он тогда еще не выступал перед народом, не проводил митингов. Но он выделялся. Он из деревни призывал людей к деятельности, раскрывал, в чем их интересы. А это мешало. Мешало в равной степени всем другим партиям.
Наконец, окружной комитет одной из двух главных партий потребовал от своей депутатской фракции и от министра просвещения удаления Йована из округа в интересах этих политических партий.
Приближались выборы. Министром просвещения в то время был энергичный, но страшный Деспотович. После одного неожиданного полицейского обыска Йована срочно вызвали в Белград, к самому министру. Без всяких предисловий министр сказал ему: «Вы на плохом счету; у вас нашли книги французских и русских революционных авторов. Теперь вы вступили в партию, о лидере которой у нас еще более плохое мнение. Как ваш министр я желаю, чтобы вы подали заявление, что по семейным обстоятельствам покидаете вашу крестьянскую партию. Иначе, Байкич, вас ждет Хомоле». Йован застонал от обиды. «Неужели я должен подать такое постыдное заявление только из страха перед Хомолем?!» — «Нет, если ты подашь такое заявление, я тебя переведу в Обреновац или другой город по твоему выбору». Это возмутительное предложение еще сильнее обидело Йова- на. «Неужели только таким путем способный учитель может добиться перевода в город? Никогда, господин министр! Если меня не ценят как учителя, то я не желаю покупать Обреновац подобной ценой. Я член центрального комитета этой партии и никогда и никоим образом не могу допустить, чтобы достоинство сербского учителя было унижено». Министр насмешливо улыбнулся: «Ну, ну, успеешь еще передумать!» — «Мне нечего передумывать, решение мое принято». — «Ну что ж, иди и жди; когда захочу, тогда и переведу тебя».
Министр призвал его еще раз. И меня вместе с ним. Сначала он принял Йована, а следом за ним меня. Он долго беседовал со мной и советовал повлиять на мужа, чтобы он подал заявление, если не хочет своим упрямством погубить и себя и свою семью. Я отказалась. «Мой муж совершеннолетний и знает, что делает. Я вполне с ним согласна и одобряю его поведение». Последнее, что я услышала от министра, было: «Вы раскаетесь!»
Вернулись мы в деревню и стали ждать приговора. Назначения уже пришли, и все учителя разъехались по своим местам. Мы были готовы выехать в любую минуту. Прибыли вновь назначенные учителя, и мы покинули школу и нашу квартиру. Осень была холодная и сырая. Мы с грустью поглядывали друг на друга и на тебя. В этом ожидании подошел и октябрь, и только тогда нас «для пользы дела» перевели в ужасное по тем временам местечко Л., страшное Хомоле. Да простит мне бог, но моя горькая слеза упала тогда на ребенка этого страшного человека.
Как жалели нас наши «товарищи», каких только советов не давали! Отец твой шел вперед с высоко поднятой головой. Единственно, о чем он меня спросил, не хочу ли я поехать в Обреновац. «Ты сможешь получить это место, тебя-то не смеют наказывать». Нет, одного бы я никогда его не отпустила! Как я могла оставить его в ту минуту, когда на него ополчились злые люди? Я была его женой, и мое место было подле него. Он только молча погладил меня по голове.
Будучи проездом в Белграде, он явился к министру, «только чтобы пожать ему руку». Министр ему сказал: «Нам и там нужны хорошие учителя».— «Я понимаю, господин министр, потому и еду туда, надо учить и тамошний народ».
Да, было и еще одно разочарование. Никто из членов
партии, из-за которой мы пострадали, не спросил: почему уезжаешь, на каких условиях? Расплатился ли с долгами, которые сделал, принимая в течение полутора лет множество делегатов и членов партии, которые ели, пили и ночевали у тебя? Но Йован был счастлив тем, что нас торжественно провожали до Шабаца и сам генерал Ст. О. держал тебя на руках, пока мы размещались на пароходе. Когда он отошел, увозя изгнанников, Йован сказал мне, глядя на эту толпу с генералом Ст. О. во главе: «Может быть, это начало новой эпохи?» В Шабаце мы оставили несколько векселей, так как ехали в неизвестность, без всяких сбережений, с ребенком на руках и нищенским жалованьем в кармане.
День святого Луки. Утром выпал снег. Нас впустили в монастырь Горняк обогреться. Путь был долгий и опасный, по занесенному снегом ущелью, в маленькой, ветхой повозке с полотняным верхом. Нам сказали, что сифилис здесь — «народная» болезнь, и мы запаслись кувшинами с водой.
После тяжелого путешествия под вечер мы прибыли в Л. прозябшие, голодные, усталые. Остановились перед домом учителя. Что могло быть естественнее? Дверь отворил — кто бы ты думал? — Стева Вукович, тот самый вечно голодный товарищ папы, «Стева, который ждет у фонаря». Но, вместо того чтобы пригласить нас в дом, он стал на пороге и нагло объявил, что не может нас впустить, «потому, видишь ли, что власти о тебе не очень-то хорошо отзываются». Твой отец только посмотрел на него. Он был белее окружавшего нас снега. Если бы я не схватила его за руку, он бы ударил его. «Ты, Стева, только поганишь эту несчастную землю!»
Оставшись на дороге перед закрытой дверью единственного дома, где мы могли найти приют, в снежной ночи, в незнакомом селе, окруженные насмешливыми, злорадными взглядами крестьян, столпившихся вокруг нашей повозки, мы не знали, на что решиться. Пришлось зайти в харчевню, пропахшую мокрыми овечьими кожухами, дымом и йодоформом. Я заплакала, почувствовала себя слишком слабой, очутившись в этом месте для прокаженных. Мы стояли посреди грязной, вонючей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться. Отец держал тебя на руках хмурый — его мучили угрызения совести из-за меня. «Прости меня, Ясна,— сказал он срывающимся голосом,— этого ты не заслужила. А сын еще меньше». Мы разложили наши вещи на столе и вдвоем с
тобой кое-как отдохнули, а он просидел всю ночь возле нас на стуле.
Но уже на другой день никто не мог заметить его плохого настроения. «Мы должны примириться с действительностью, потому что надо жить и работать». Он все еще оставался идеалистом. Верил, что партия за все вознаградит, и ему и в голову не приходило, что «вождь» был доволен тем, что Йована убрали из края, где его популярность затмевала популярность «вождя». «Хомоле мне досталось за мои идеи. Черт возьми, до сих пор я только говорил — теперь начну действовать!» И со всей своей бешеной энергией он взялся за организацию партии. Переписка его необыкновенно расширилась. Он стал систематически созывать уездные и окружные собрания. Я не могла себе представить, чтобы один человек мог столько сделать: не прошло и месяца после нашего приезда, как весь край воспламенился. «Вождь» тут не показывался и своим поведением не ослаблял основных принципов движения. До сих пор центром было Подрине; с приездом Йована движение стало значительнее в Пожаревацком округе. «Вождь» предполагал созвать общепартийный съезд в Тополе или каком-либо другом центральном месте, но значение и размах движения в этой горной местности и, наконец, личная репутация Йована решили иначе: общепартийный съезд был, несмотря на дальность расстояния, назначен в Пожаревацком округе. Со всех сторон на Йована посыпались предостережения и требования прекратить созыв собраний — из полиции, от инспектора, из министерства. Но Йован всем отвечал, что единственной целью его переезда в Хомоле было открыть народу глаза.
На этом несчастном съезде, который состоялся вопреки всем полицейским мерам, присутствовало свыше трех тысяч человек! Йована носили на руках, восторженно рукоплескали ему. Он представил съезду вождя партии генерала Ст. О., но съезд в один голос ответил: «Ты наш вождь: ты с нами страдаешь, живешь нашей жизнью!» Йован настоятельно предлагал выбрать председателем съезда генерала Ст. О., но съезд пожелал избрать его самого. Мне потом рассказывали — тогда не в обычае было, чтобы жены сопровождали мужей на политические съезды,— что генерал из-за этого едва не покинул съезда, друзья с трудом уговорили его остаться, но все время он сидел бледный, не проронив ни слова. Воодушевленный всеобщим подъемом, Йован произнес блестя
щую речь, длившуюся часа три. Ораторы отказались выступать после него, потому что им уже нечего было сказать. Аплодисментам и крикам не было конца. Каждому хотелось пожать Йовану руку, старики его целовали, и, наконец, ликование вылилось в один общий крик: «Ты должен быть в скупщине, только ты можешь быть нашим представителем в скупщине!» Этого сделать он не мог по молодости лет, но был бесконечно счастлив, видя, что партия приобретала вес. Воодушевление настолько увлекло твоего отца, так его опьянило, что он совсем забыл, что является всего-навсего маленьким беззащитным учителем, а стоящая за ним партия — только некая туманная восторженность без какой-либо твердой основы.
По окончании съезда народ не хотел расходиться, и было решено, что по округу пройдет процессия лидеров во главе с Йованом и кандидатом в депутаты. Погода была пасмурная, и с наступлением сумерек спустился густой, непроницаемый туман; дороги были ненадежные, реки вздулись. Двигались конные и пешие со знаменами и музыкой, оглашая воздух ружейными выстрелами. Навстречу выходила вся деревня, со стариками, женщинами и детьми. Но это триумфальное шествие длилось недолго. Уже на другой день властям — уездному и окружному начальникам — пришел из Белграда приказ любой ценой помешать дальнейшему продвижению демонстрации. Но власти были беспомощны — в демонстрации участвовало больше двухсот всадников и несколько сот пеших. Просить помощи у сторонников правительства они не решались, потому что в таком случае пришлось бы взять на себя ответственность за стрельбу. Остановить процессию можно было бы только в том случае, если бы произошли беспорядки. Но она продвигалась вперед, не реагируя на провокации, организованные в некоторых деревнях. И тогда случилось вот что (все это разъяснилось только впоследствии, но — увы! — нам с тобой от этого не легче): министр Деспотович позвонил окружному начальнику,— это стало известно на другой же день,— начальник сел на коня и поехал к уездному начальнику, а тот отправился к председателю местного комитета партии министра. Вернувшись, он устроил завтрак в честь окружного начальника — был жареный барашек, вино, цыгане. Только на другой день он лично проводил его в округ. И все видели, что оба тогда были «под мухой».
А в это время процессия шла от одной деревни к другой, останавливаясь лишь на короткий отдых. Но чем дальше она продвигалась, тем больше нарушался ее порядок: на третий день некоторые отстали, но примкнуло и немало новых людей, среди которых были известные личности, но достаточно и деревенской голытьбы, бездельников и пьяниц, присоединившихся только для того, чтобы поесть и выпить на чужой счет. Приближаясь к одной деревне, всадники выстрелили, чтобы возвестить о своем прибытии. Йован, ехавший впереди, вдруг вскрикнул, схватился за пах и покачнулся. Наступила суматоха, все смешалось. Пешие в страхе разбежались по полям и скрылись в вечернем тумане. Известили местные власти, и уже через несколько часов было принято решение запретить дальнейшее продвижение процессии. А Йован в это время лежал, все еще не перевязанный, в придорожной корчме. Врач приехал только поздно вечером, потому что посланный за ним верховой был в пути задержан полицейским чиновником, направлявшимся на расследование, и «допрошен». Пока чиновник вел следствие, врач извлек пулю. Полицейский чиновник приобщил ее к делу, но по дороге потерял, а тем самым была потеряна возможность найти виновника. А о том, что таковой существовал, свидетельствовали форма ранения и характерный звук выстрела: ни у кого из крестьян не было револьвера, стреляли главным образом из старых кремневых ружей или из охотничьих двустволок, а извлеченная пуля была револьверная. Вызывало удивление и то, что несмотря на утверждение врача и некоторых из присутствовавших, главари партии (возможно, под давлением генерала Ст. О., который не хотел вступать в открытую борьбу с полицией) присоединились к официальному заключению и, даже не поговорив с Йованом, поместили в газетах сообщение, что он ранен «по несчастной случайности». Расследование было сразу прекращено, и дело сдано в архив. Оставшись в одиночестве, обеспокоенные ранением, ни я, ни Йован не думали в ту минуту о том, чтобы доискаться правды. Он был, вопреки совету врача, доставлен не в больницу, а домой в Л. Кто об этом распорядился, когда его уже несли в город, осталось невыясненным. Из-за этой оплошности рану не перевязывали больше двух суток. Врач, человек молодой и порядочный, но неопытный и запуганный, остававшийся около больного круглые сутки, обещал приехать через день-два, но приехал только на третий. Рана была чистая и уже начала затягиваться. Тогда врач признался нам, что сначала подумывал о необходимости операции из-за того, что в ране осталась косточка; теперь эта опасность, как видно, миновала. Но через несколько дней вокруг раны появилась краснота, начались боли, и когда врач снял повязку, то обнаружил на ней гной. Решили перевезти раненого в Петровац. Мы послали прошение об отпуске и двинулись в путь. Но в петровацкой больнице операцию произвести не смогли, а разрешение на отпуск не приходило. Все наши телеграммы оставались без ответа. Прошло пятнадцать дней с момента ранения,— истек, значит, и срок отпуска,— и мы вернулись в Л. Мне пришлось работать в обоих отделениях школы, ухаживать за Йованом и за тобой, готовить и стирать. Разрешения на отпуск для поездки в Белград не давали. Стева Вукович, это ничтожество, пожаловался в министерство, что Йован уже несколько недель не ведет занятий в школе. И вместо ожидаемого отпуска министерство распорядилось привлечь его к ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67