что хотите? — воскликнул Байкич.
— Эх, голубчик как вы чувствительны! Разумеется, вы не будете сидеть сложа руки и получать жалованье. Ни в коем случае! Но мы полагаем, что вам не надо давать специальной рубрики. Вы можете писать, о чем хотите. Широкий репортаж. Подвергайте критике общественные события. Можете посещать парламент, суд. Можете путешествовать. Собирайте все, что вам кажется полезным, и пишите об этом. Полагаю, вы теперь и сами видите, что я вам друг. Надеюсь, вы на меня не в обиде, что пришлось ждать этого целых полтора месяца?
— Ах нет, нисколько!
Байкич стоял у стола в смущении. Бурмаз протянул ему руку, и он ее горячо пожал. «Все-таки он не совсем тот, каким я его считал,— решил он.— Во всяком случае по отношению ко мне. А если у человека есть хоть намек на расположение к другому, он уже не совсем эгоист». Байкич выходил из кабинета, когда Бурмаз его остановил:
— Послушайте... мне пришло в голову, для начала... кажется, Андрей мне говорил, что вы хотели бы получше познакомиться с нашей политической жизнью. Почему бы нет? Начните с парламента. Независимо от Марковаца. Он дает обзоры о скупщине. Вы же покажите самое атмосферу, подготовьте репортаж о жизни скупщины. Ну? В порядке...
Затворив за собой дверь, Байкич подумал, что он никогда ни слова не говорил Андрею о своем желании поближе познакомиться со скупщиной. «Может быть, он это сам так решил,— подумал он. А так как он был чрезвычайно доволен развязкой дела, то добавил: — Впрочем, теперь это не играет никакой роли. Главное, что я смогу работать на свободе. И работать честно».
Снаружи — старая кавалерийская казарма с маленькими частыми окнами. К казарме пристроены подъезд, лестница и какие-то идиотские бетонные столбы, подпиравшие террасу. Ни флаг на крыше, ни цветы на террасе, ни этот подъезд и столбы из бетона не могли изменить впечатления, которое она производила. Только протестантский храм вызывает столь же холодное и неприятное чувство, как казарма.
Внутри — длинные коридоры, новые ковры, запах еще не высохших стен, так как здание постоянно перестраивалось и приводилось в порядок, запах свежей отделки из дерева, которой надлежало казаться массивной, хотя она была из обыкновенной ели, лестницы, галереи с пиротскими коврами, помещения партийных клубов с разнокалиберной, как в кафанах, мебелью и, наконец, двухсветный зал с еловыми балками, поддерживавшими потолок, со скамьями и королевскими портретами над столом председателей. Но все это — дерево, которое трещало и пахло смолой, люстры, ковры, звонки, сигналы и телефоны — терялось в серости плохо освещенных помещений, в застарелом запахе казармы, уборных, старых бронзовых печек, которые дымили и на которых служители приготовляли кофе или чай. Комнаты с низкими потолками, казалось, оседали под тяжестью нагроможденных вещей. Лестница, по которой поднимались на галерею, напоминала лестницы, ведущие на чердак или на балкон и галерею временного театра. Даже люди, которые ходили по этим бесконечным коридорам, окруженные полутьмой и голубоватым табачным дымом, походили на публику в театре: некоторые скучали, другие курили; то тут, то там образовывались группы. Вдалеке вдруг слышался электрический звонок, двери клубных комнат отворялись: «Эх, моя очередь!» — И люди с бумагами под мышкой исчезали, уменьшаясь в бесконечной перспективе коридора. Другие возвращались, отирая вспотевшие шею и лицо: «Станко,— раздавалось,— сбегай за бутылкой пива. Только похолодней, слышишь, похолодней!» Когда отворялась одна определенная дверь, по зданию разносился чей-то звонкий голос, тщетно старавшийся перекричать непрерывное монотонное гудение толпы. Услужливые молодые люди с кожаными портфелями, голливудскими прическами и в лакированных туфлях суетились около седых бород, красных лиц и отвислых животов. Подбегали то с одной стороны, то с другой, в зависимости от того, с какой подходили просители, в большинстве случаев исхудалые крестьяне в поношенных деревенских куртках, на которых звенели медали, а иногда и женщины, укутанные в черные платки. «Сейчас, братцы, сейчас...» Красное лицо говорило мягко и благосклонно и скользило дальше по коридору, пока его не проглатывала одна из многочисленных дверей. А «братцы» нахлобучивали свои
засаленные шапки и шайкачи и снова садились на потертые скамейки; и снова ждали часами, тяжелый запах их сырых курток смешивался с запахом табачного дыма, свежего дерева, с резким запахом нашатыря, который проникал сквозь щели уборной. Таковы счастливцы. Те, что будут приняты. А другие, самая отъявленная беднота, в круглых красных шапочках и широких крестьянских штанах, ждали прямо на улице, в аллее молодых лип и, перепуганные, наблюдали, как тяжелые и блестящие автомобили подъезжают и отъезжают через уродливые ворота, образованные бетонными столбами.
Байкичу понадобилось несколько дней, чтобы сориентироваться во всей этой сутолоке и почувствовать себя непринужденно. Каждую минуту надо было проходить мимо часовых в белых нитяных перчатках, охранявших скупщину, мимо жандармов в коридорах и у дверей, мимо комиссариата. Ежеминутно откуда-нибудь возвращался или куда-нибудь уходил если не господин министр, то уж во всяком случае бывший господин министр, или господин председатель, заместитель председателя, господин секретарь, господин... Больше всего было господ председателей: совета министров, скупщины, партий, отколовшихся групп партий, советов, комитетов, подкомитетов, мандатных комиссий, секций, клубов... Журналисты даже главного служителя, полного достоинства старца с длинными черногорскими усами, величали председателем. Все были председателями. Других просто не было видно. В первые дни Байкич немного сторонился своих коллег, мрачных и серьезных парламентских репортеров, их широких черных пиджаков и полосатых брюк. Все, о чем они говорили вполголоса — и как-то сквозь зубы,— было для него загадочно и непонятно. Два-три слова, брошенных из одного угла комнаты для прессы в другой,— и люди добрых полчаса беспрерывно пишут. Повсюду вороха отпечатанных на машинке листов бумаги. А прибывают все новые и новые. Репортеры их хватают, тут и там подчеркивают какую-нибудь фразу, переписывают ее или передают по телефону, и вот уже весь этот ворох бумаги выброшен, использован, мертв. Байкич попытался сам что-то прочитать, но ничего не разобрал, все показалось ему тем, чем и было на самом деле,— сумбуром. В первый день Байкич даже не смог понять в этой лихорадочной суматохе,
что именно происходило в тот момент в скупщине. Марковац, пожелтелый человечек с гнилыми зубами, увидел его и спросил запросто:
— А вы что тут делаете, коллега? — И, не дожидаясь ответа, устремился по коридору за каким-то председателем. Байкич увидел его только спустя некоторое время: он стоял у окна в буфете с пустым стаканом в одной руке и надкусанным бутербродом в другой. Он задумчиво смотрел на здание министерства строительства, на котором достраивался третий этаж. Байкич хотел пройти мимо, но Марковац его заметил и улыбнулся.
— Смотрю, как они работают,— сказал он тихо.— Эти люди действительно что-то строят, что-то созидают...— Он оборвал фразу.— Теперь в Топчидере все уже, конечно, в цвету. Я там не был года два, но побываю, как только смогу. Вы любите лес, поле, траву, словом — зелень и природу?
— Меня интересует то, что здесь происходит,— перебил его Байкич.
— Торгуются,— пробормотал Марковац и принялся за бутерброд.— Вы, понятно, еще не можете ориентироваться?
— Да, в самом деле не могу.
— Знаю, мне звонил редактор и просил вам помочь. Сколько вам лет?
— Двадцать один.
— В эти годы человек еще уверен, что все, что блестит, золото.— Марковац взялся за другой бутерброд.— Держитесь всегда следующего правила: когда что-нибудь случается, сразу ставьте вопрос — почему? Почему случилось именно так, а не иначе? Если вы знаете, что ничто не может быть создано из ничего, что все между собой связано и взаимно обусловлено, что корни совершающегося сегодня находятся в прошлом, в том, что случилось вчера,— все для вас будет легко объяснимо. При условии, конечно, что у вас объективный взгляд на прошлое. Кстати сказать, люди это знают, и потому история — самая фальсифицированная из всех наук. Если вы хотите, например, правильно понять борьбу, которая теперь происходит между политическими партиями, недостаточно только констатировать, что народная и общенациональная партии централистические, а аграрная — поборник автономии; задав же себе вопрос, почему они стали такими, вы увидите,
если воздадите кесарево кесарю — отдадите должное личному значению вождей, что за этими столкновениями кроется различие путей исторического развития отдельных областей, вероисповеданий, складов ума, понятий, обусловленное различным экономическим положением, которое в свою очередь обусловливает различные потребности и диктует разную «политику». И когда вы взглянете на нашу действительность с такой точки зрения, вам станет ясно, что не только люди, но и партии действуют под влиянием не каких-то чистых идей, а целого комплекса сложных причин. Если вы, зная экономическое положение в Старой Сербии, учтете исторические тенденции и методы развития некоторых вновь присоединенных областей, вы поймете, откуда происходит сила народной и отчасти общенациональной партий. Если вы вдумаетесь в существующие отношения в некоторых других вновь присоединенных областях, то сразу разгадаете, отчего так веет духом автономии и сепаратизма. В тысяча девятьсот восемнадцатом году мы должны были совершить национальную революцию, а добились только политического объединения. И как! Одни шли в это объединение с неправильным убеждением, что в новом государстве полностью, без всяких изменений сохранится старый сербский государственный строй, другие — со столь же неправильным убеждением, что и по отношению к новому государству история повторится. Сплошные глупости и это в момент, когда, с одной стороны, стоял вопрос о налогах и репарационных облигациях, а с другой — об аннулировании старых денег. Первое декабря тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда одни считали правильным объединение в единое государство, а другие считали, что таким государством должно быть единое королевство,— не является началом сегодняшних разногласий, а только первым видимым признаком уже существовавшего, глубокого, скрытого конфликта, который тянется с самого Корфу. Все, что случилось потом, коллега, и случится дальше,— неизбежно. И то, что государство было провозглашено обыкновенным декретом правительства, и то, как было созвано временное представительство и принят порядок работы Учредительной скупщины, и то, как был решен вопрос большинства, которое должно было принять новую конституцию, и сама конституция — ведь Видов день всегда был для нас роковым днем,— за которую голосовало всего двести двадцать три депутата из четырехсот девятнадцати. К этому основному конфликту и разногласиям — а их понимали лишь немногие люди, которые сразу и были отстранены большинством — надо прибавить еще и личное соперничество, ненависть и интересы — а ведь партия в своем теперешнем состоянии не что иное, как конгломерат личных интересов в самом узком значении этого слова,— и тогда вы ясно представите картину всего этого хаоса. Как вы замечаете, я говорю только о крупных партиях,— за конституцию голосовали народная, сельскохозяйственная, мусульманская и общенациональная партии (последняя — единственная партия, которая образовалась после объединения из обломков разных партий; остальные же, и это необходимо запомнить,— партии старой формации). И вот что происходит: сельскохозяйственная партия, сформировавшаяся в одной области, на первых же выборах вдребезги разбивается католической партией, являвшейся противником новой централистской конституции, и в то время как мусульманская партия, голоса которой были получены лишь в результате трудных переговоров и крупных административных уступок, сразу после провозглашения конституции ставит вопрос об автономии своих областей, другими словами — сама переходит в антиконституционный и антицентралистский лагерь. А теперь самое замечательное. Одно крыло этой партии старается остаться верным данному слову, а другое использует не только доводы вероисповедания — вспомните о культурном уровне мусульманских масс,— но и банковские учреждения, которые почти целиком в ее руках, и таким образом конституционное крыло мусульманской партии на первых же выборах исчезает с лица земли. На самом деле за спиной всего этого стоят крупные поместья: имения бегов и имения графов. Вы следите за мной? Я объясняю все очень бегло и схематично.
— Не совсем. Я не все одинаково хорошо понимаю,— признался Байкич.
— Например?
— Например, относительно аграрной партии и ее отказа участвовать в работе.
— Начните вот с чего, коллега,— подумайте, где эта партия возникла и где она сегодня развивается, кого она желает представлять и кто стоит во главе ее.
Если вы это сделаете, то прежде всего увидите людей, которые столетиями жили под чужим господством, в чужом государстве и столетиями старались обеспечить себе свободу или хотя бы автономию, становясь под высокое покровительство, заключая союзы и государственные «соглашения», чтобы потом снова десятками и сотнями лет оказывать пассивное сопротивление этим самым своим защитникам и соглашениям. Кроме одного славного и кровавого восстания, вся история их пронизана этим пассивным элементом: покорностью, молчаливым терпением (массы, а не господ, не дворянчиков с мадьярскими и немецкими титулами и правами) и сопротивлением. Прибавьте к этому, во-первых, то, что феодальная система сохранилась в основных чертах и поныне, а, во-вторых, существование класса буржуазии главным образом иностранного, иммигрантского и чиновничьего происхождения, что разделило общество на два лагеря, а также то, что все последние политические формации опирались лишь на высшие и буржуазные круги, и успех — даже не успех, а нормальный рост аграрной партии с ее призывом к крестьянству, стремлением пробудить его — станет для вас вполне понятным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67