В этом обществе никто не смел противиться воле Коки и Миле. Остальные, появлявшиеся время от времени, ничего не значили; их приглашали и принимали не из дружеского расположения, а лишь бы не вариться в собственном соку. Не могли же в конце концов Миле и Веса всегда обыгрывать в покер друг друга или двух девушек.
На сей раз они недолго колебались в выборе того, кто должен был пополнить их ряды. От сверхштатного требовалось, чтоб он был хорошим танцором и элегантным человеком, умеющим к тому же хранить тайну. Нельзя ведь было готовиться в течение трех или четырех месяцев, чтобы потом кто-нибудь выболтал тайну. Новый приятель был человеком настолько незначительным, что даже имя его не запомнили как следует, а прозвали просто «Сверхштатным». Его роль была второстепенной — одной из дам нужен был партнер в танцах; кроме того, так как Миле собирался лечь в гроб, необходим был четвертый человек, чтобы его нести. И ничего больше: второй партнер в танцах и четвертый при гробе, но и так много чести для столь заурядной личности. Он пытался предложить какое-то нововведение (чтобы четыре носильщика опоясались цепями вместо белых шнуров, «потому что так одевались монахи в средние века»), но эту идею отвергли, так как она выходила за рамки «белого-черного» и его предложение было сдано в архив.
Приготовления были сложные и доставили много хлопот. Предстояло сшить четыре черные монашеские рясы с капюшонами, с двумя отверстиями для глаз, достать четыре белых шнура, четыре восковых свечи длиной не меньше полуметра, короткий, но довольно глубокий сруб (непременно белый) для Миле, устроенный так, чтобы он мог там не только дышать, но и играть на саксофоне. Однако все это казалось пустяками по сравнению с двумя другими требованиями. Миле должен был научиться играть на саксофоне фокстрот
1 Бал, на котором все одеты в черное или белое.
(он даже не умел как следует держать инструмент), а Станка — привыкнуть не только смотреть на гроб, но и прикасаться к такой страшной вещи. Когда она впервые увидела гроб посреди «клуба», то, хоть и была к этому подготовлена, задрожала так, что Неде Главички пришлось насильно влить ей в рот стаканчик коньяку. Миле и Кока потеряли несколько часов, подбадривая ее и объясняя, что «все это пустяки», что гроб не настоящий, а сделан из картона специально для представления и, понятно, пустой. На все эти доводы Станка отвечала, что она не хочет, боится: это так страшно, что она скорее умрет, чем дотронется до гроба. Потеряв терпение, Кока топнула ногой, открыла крышку и, к ужасу Станки, легла в гроб, откуда победоносно крикнула: «Ну, вот видишь! Разве это так страшно? Снаружи картон, внутри картон. Дай руку!» Станка, вся бледная, принуждена была дотронуться до гроба. И только после этого Миле смог продолжить свои упражнения на саксофоне. Занимался он без устали, по целым дням; у него гудело в голове и челюсти сводило — так сильно он сжимал инструмент, обильная слюна уже разъела ему уголки рта. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог думать ни об отце, ни о дедушке, ни об их ссоре!
В этот день старик ожидал возвращения Крошки. Никого из родственников в дом теперь уже не пускали, но старик все еще побаивался их и с каждым часом волновался все сильнее. Поминутно ему казалось, что пульс у него слабеет, что у него колет в сердце. Чудилось ему все время, что родственники шушукаются за запертой дверью. Забудется ненадолго, замолчит, а потом опять, подняв указательный палец, бледный, осунувшийся, вскакивает с кресла и прислушивается.
— Опять они здесь! Я чувствую, слышу! Подкарауливают за дверью! Топчутся там, Трифун, ты слышишь, топчутся!
И Трифун должен был откидывать крышечку на круглом отверстии в двери, а старик молча подкрадывался за ним на цыпочках. И, только удостоверившись, что никого не? и лестница пуста, он успокаивался, кровь снова приливала к щекам, и он возвращался в свою комнату, чтобы через минуту опять вскочить.
Александра Майсторович походила на мать: кроткая, спокойная, с большими черными глазами. И, подобно матери, она жила на грани действительности. Но для матери за этой гранью была пустота бессодержательного прошлого, одиночество в настоящем; жизнь ее в кресле для больных была безрадостной, и она старалась лишь забыться. Для дочери, наоборот, за гранью действительности были история искусств, критическая литература, лекции, музеи, картинные галереи, библиотеки, Бодлер в зеленом переплете, Париж, Северная Италия, Вена. У матери уже не осталось никаких иллюзий в жизни — дочь была полна ими.
В то время как дед ожидал возвращения Крошки из клиники и уже начинал волноваться, так как назначенный час давно миновал, Александра в присутствии матери укладывала свои чемоданы.
— С дедом ты еще не простилась?
— Нет.— Александра покраснела и посмотрела на часы: еще не было двенадцати. — Я могла бы сейчас, до обеда.
— Иди, детка.
Старик между тем волновался все больше и больше. То он принимался рассказывать Трифуну о Крошке, о ее молодости и неопытности, о каких-то скрытых ее прелестях и родинках; то подбегал к окну и, откинув краешек занавески, глядел, не идет ли она по улице. Около полудня он сам вызвал доктора Распоповича и попросил сделать ему укол.
— Они ее заперли,—бушевал он,—подкупили! Если бы ей не помешали, она бы пришла. Но разве это допустимо, Драгич? Она же совершеннолетняя, я тоже, значит...
Доктор Распопович уже держал шприц наготове, старик засучил рукав, и в этот момент в глубине квартиры прозвучал звонок. Старик, весь дрожа, начал спускать засученный рукав. Он сидел в кресле, бледный как мел, с раскрытым ртом и раздутыми ноздрями; у него не было сил даже пошевельнуться. Послышались голоса. Трифун кого-то не хотел впускать, но дверь все же отворилась, и вошла Александра, взволнованная и удивленная таким приемом. При ее появлении кровь бросилась старику в голову, даже шея у него побагровела. Борясь между раздражением и смехом, он взялся было за ручки кресла, чтобы подняться, но вдруг откинулся и засмеялся.
— Ага, новый соглядатай, новая сила! Ну, ладно, ладно, кланяйся папочке, который, вероятно, ждет тебя у дверей, и скажи, что я еще не умер, нет еще, не умер и не собираюсь вскорости умирать; вот доктор, пусть скажет, что о смерти и речи быть не может!
— Но, дедушка, я... я пришла одна и не понимаю, о чем вы говорите! — Александра готова была расплакаться.— Я пришла только попрощаться с вами, вечером я уезжаю в Париж, я...
— А, Париж, — протянул старик все еще сквозь смех,— прекрасно, так когда ты вернешься из Парижа, скажи своему папеньке, что о смерти и разговора не может быть, никакого разговора, пусть не беспокоится.
Очаровательная китайская собачка Александры, с куцей мордочкой и большими умными глазами чуть светлее чернил, цвета спелого терна, стояла у ног Александры и внимательно следила за стариком, который сердито ударял кулаком по ручке кресла.
— А чтобы он знал, насколько я хорошо себя чувствую, вот тебе, можешь ему рассказать!
Старик вдруг перестал смеяться, лицо его потемнело, он вскочил, с силой оттолкнул кресло, опрокинув его, и, прежде чем кто-нибудь мог его остановить, поддал собачку ногой так, что она, с визгом перелетев через всю комнату, ударилась о большое зеркало с такой силой, что оно разбилось вдребезги.
— Вот, вот что называется быть при смерти,— кричал старик, бегая за Александрой,— кланяйся папеньке, кланяйся папеньке!
В сползающих брюках, стоптанных ночных туфлях, в расстегнутой рубашке с манжеткой, которую он не успел застегнуть, — похожий на взбесившегося злого духа, он был страшен. Он сам захлопнул дверь за Александрой и только тогда дал волю своему гневу. Но этот новый прилив ярости выражался уже не в беспорядочных движениях. Старик впал в бешенство, словно сжигаемый внутренним огнем. Он то хохотал, то, как будто немного успокоившись, говорил с хитрецой, высмеивая кого-то, а сам все горел как в пламени. В таком состоянии он вызвал своего адвоката, в таком именно состоянии составил новое завещание. Писал его целых два часа, ворчал, задыхался, глаза у него вылезали из орбит. И, чтобы дать ему возможность закончить, доктор Распопович принужден был дважды впрыскивать ему камфару.
Полночь давно миновала, когда Майсторович добрался до дома. Жена и дочь еще не спали. Он вошел как-то неестественно спокойно, положил котелок и палку и подошел к жене. Она испуганно смотрела на него широко открытыми глазами. Он неловко — сколько уж лет он не делал этого жеста? — положил руку на ее седую голову и глубоким, но все же деревянным и бесчувственным голосом проговорил:
— Жена, будь тверда... На все воля божья, он успокоился...
И, считая, что тем самым он исполнил все, что от него требовалось, он поспешно прошел в свою комнату, не взглянув на упавшую в обморок жену, переменил визитку, достал из комода чистый носовой платок и, не сказав ни слова, опять ушел в ночь.
Похоронной процессии пора было уже двинуться. Через толпу, заполнившую большую переднюю и гостиную, обтянутую черным сукном с серебряными позументами, суетливо проходили официальные лица в черных визитках. В гостиной стоял гроб с телом Петрония Наумовича, «великого благодетеля народа и просвещения», как его именовали утренние газеты, «вырванного неумолимой смертью из теплых объятий безутешной семьи», как гласило извещение о смерти.
Три священника и дьякон бормотали молитвы в перегретой, душной комнате с тошнотворным запахом от множества горящих восковых свечей и увядающих венков из мимозы, чемерицы и лавра. От лака и краски, от черного сукна, пропитавшегося ладаном и нафталином, исходил тот специфический дух, который обычно ощущается на похоронах. Стоял гул, люди передвигались с места на место, перешептывались, на цыпочках подходили к самому гробу, желая поглядеть на представителей высших учебных заведений и научных учреждений, которым, как гласила молва, покойный оставил все свое состояние и которые собрались разом, не зная точно, кому именно и сколько завещал старик. Университету? Коммерческому фонду? Академии наук? Но, может быть, все это только газетная утка? А в это время, запершись в спальне старика, в одной рубашке, с посеревшим лицом и налитыми кровью от волнения и бессонницы глазами, Майсторович в третий раз перебирал последний ящик: все было напрасно — ни завещания, ни ценных бумаг, ни денег, ни записки, которая могла бы ему пригодиться. «Как же это случилось? И почему? И когда он принял решение? После истории с лампой? Или до этого? Нет? Это невозможно! А дети? Отец же он им в конце концов; должен он позаботиться об их будущем! Господи, где же ты? Где правда?» У Майсторовича заиграли мускулы на лице. От переутомления он ощущал полный упадок сил. Чувствовал себя покинутым, несчастным, беспомощным. И вдруг, закрыв лицо руками, он громко разрыдался, содрогаясь всем телом.
— Такие деньги, такие деньги, господи, такие деньги!
Гул из гостиной стал доходить и до него. Кто-то постучался и сообщил, что процесия трогается. Майсторович вытер глаза тыльной стороной руки, шатаясь, надел пальто и вышел в толпу.
На похоронах присутствовало несколько министров, где-то в сторонке стоял Деспотович, мрачный и молчаливый. У гроба началось довольно громкое объяснение с Майсторовичем по поводу того, кто понесет гроб великого благодетеля. «Безутешная семья» стояла в глубине гостиной. Плакала только одна Александра. Вдруг какая-то старуха выразила удивление, что нет Миле. Стали его разыскивать. «Он только что тут был,— сказал кто-то.— Может быть, почувствовал себя плохо!» Министр, один из коммерсантов и два представителя — от университета и академии — сделали вид, что хотят нести гроб. Но между ними стали четыре человека из похоронного бюро в своих черных нитяных перчатках и услужливо взяли на себя всю тяжесть металлического гроба. Прислуга и родные, перешептываясь, разбежались в поисках Миле, который был, должно быть, больше всех опечален смертью деда. Главички-младший спустился к себе, но в «клубе» Миле не оказалось. Недолго думая, он поднялся в квартиру Распоповича. Так как господа были на похоронах, а прислуга глазела в окна, то Главички без стука стал переходить из одной комнаты в другую; в предпоследней он услышал голоса, а в самой дальней, без пиджака — Майсторо- вичи, по-видимому, не могли ни одного важного дела делать в пиджаке, потный и красный, с раздутыми щеками и вытаращенными глазами, с завитками на лбу, Миле Майсторович, громко отбивая ногой такт по паркету, учил фокстрот. Раструб саксофона был заткнут
платком, и звук получался тихий, приглушенный. Согнувшись над роялем, Кока, тоже красная и растрепанная, нажимая все время на левую педаль, чтобы не было так слышно, аккомпанировала Миле отрывистыми синкопированными аккордами. Главички отобрал саксофон, слегка нахмурившись, надел на Миле пиджак и, взяв его под руку, быстро спустился с ним на улицу. Расправляя воротник на пиджаке, уже стоя рядом с отцом сразу за катафалком, Миле вдруг вспомнил, что не положил саксофон в футляр и не запер его. Повернувшись к Главички, он стал делать ему знаки, будто поворачивает ключ. А Главички, тоже знаками, советовал ему застегнуть пиджак, потому что впопыхах Миле не успел снять черную ленту с крючком, на который во время игры прикреплял саксофон.
ЗАВЕЩАНИЕ
Не случись увеселительной прогулки в автомобиле на Авалу и не попади под колеса неизвестный крестьянин, никто бы и не знал, что доктор Распопович в самом деле врач. В придорожном трактире, при свете свечей и керосиновой лампы, под испуганными взглядами крестьян и своих быстро протрезвившихся благородных друзей и приятельниц, Распопович действовал, засучив рукава, превзойдя все, что можно было ожидать от господина с его положением. Правда, на другой день пострадавший крестьянин умер от «осложнений во внутренних органах», но этот факт уже не мог поколебать приобретенной репутации. Первая помощь была подана действительно по всем правилам врачебного искусства — в этом готовы были поклясться все присутствовавшие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67