Не начни затем Сибин Майсторович оспаривать завещание Петрония Наумовича, «великого благодетеля» своего народа, никто бы не узнал, что доктор Драгич Распопович не простой врач, но и специалист по кожным и венерическим болезням. Кроме группы его личных друзей, это стало известно всей общественности, так как газеты несколько недель подряд — в ответ на кампанию «Штампы» — печатали то его опровержения на разные заявления, то его портрет в белом докторском халате. Но, помимо этого, стало известно и следующее: у доктора Распоповича имеется
«частная клиника», свой «ассистент», приемные для мужчин и женщин, два телефона и много еще тому подобных вещей. Например, что до смерти великого благодетеля он снимал в его особняке квартиру в пять комнат и только потом занял и другое небольшое крыло на том же этаже и что теперь у него восемь комнат, четыре уборные, две ванные, два черных и два парадных входа, из которых один «докторский».
Таким образом, до этого неопределенное общественное положение доктора Драгича Распоповича («Кто он?» — «Не знаю. Так, доктор какой-то») упрочилось. Теперь все знали, что доктор Распопович — не доктор права какого-нибудь иностранного университета, а настоящий врач, доктор медицины, специалист, имеющий собственную клинику и личного ассистента. И тот факт, что сам он не лечил, а передавал пациентов своему ассистенту, получавшему тысячу пятьсот динаров в месяц, только еще более повысил его значение в глазах общества. Потому что, если врач, специалист по кожным и иным болезням, занимается лечением лишь в особых, исключительных случаях, когда дело касается какого-нибудь благодетеля, — значит, он занимается значительно более важными и более доходными делами. Поэтому акции Распоповича так поднялись, что иллюстрированные журналы стали посылать к нему своих сотрудников с целью узнать мнение «нашего известного специалиста» о любви, о туризме или о проведении газового освещения. О делах, которые приносят человеку доход, спрашивать, как известно, не полагается, и потому журналисты не расспрашивали об этом Распоповича, а тем более ничего не писали, что опять-таки было в порядке вещей. Биография каждого более или менее выдающегося члена общества всегда должна быть в какой-то мере окружена тайной.
Что касается Майсторовича, то ему приходилось в своей жизни ввязываться во всевозможные судебные дела. Крупные — с участием известных адвокатов, с фотографиями в газетах — дела, вызывавшие полемику и освещавшие людские отношения, словно магнием: сверкнут во всех своих неприглядных подробностях и тут же гаснут; только день или два потом людей преследует какой-то едкий, неприятный запах. И другие дела, специальные и тягучие, когда адвокаты противных сторон целыми днями читают никому не понятные скучные тексты. И, наконец, такого сорта дела, о которых из года в год пишут, что они отложены из-за неявки истца, из-за болезни адвоката защиты, из-за того, что вызваны новые свидетели, которых, кстати, никак не могут разыскать, так как требуется новая экспертиза; из-за того, что экспертиза не могла быть произведена, ибо за это время были потеряны книги и теперь надо вызывать новых свидетелей, которые засвидетельствовали бы, что содержалось в этих потерянных книгах, дабы на основе этих показаний эксперты, из коих один тем временем умер, произвели новую экспертизу; из-за того, что новый эксперт оказался не экспертом, из-за... и в конце концов, кроме тех людей, которые бьются не на живот, а на смерть, никто уже больше не понимает, кто кого обвиняет и в чем. Процесс начинает действовать на нервы и судьям, и адвокатам, и свидетелям, которые спасаются бегством, и главным редакторам, которые, боясь наскучить читателям, просто-напросто перестают давать о нем какие бы то ни было сведения. И процесс замирает, забывается, тонет во мраке. Только через год или два на пятой странице газет появляется извещение в десять строк: апелляционный суд вернул дело в первую инстанцию. И снова молчание. Проходят месяцы. Потом краткое сообщение на седьмой странице: кассационный суд вернул дело и предлагает поступить согласно примечаниям статьи такой-то, параграфа третьего. Конечно, никто не знает, что это за статья; и когда в конце концов в газетах на девятой странице, между расписанием богослужений в Соборной церкви, назначением новых профессоров на сельскохозяйственном факультете, сообщается, что кассационный суд подтвердил приговор по делу и т. д., то этого сообщения уже решительно никто не читает. Кому же интересно знать, какие службы совершаются в Соборной церкви или кто назначен почетным профессором сельскохозяйственного факультета.
Первое, что сделал Майсторович, проснувшись в то утро, — он перекрестился. Он, правда, не был человеком религиозным, потому что единственное божество, в которое он верил безгранично, были деньги. И все-таки... как знать? Все это, конечно, чертовщина, но вдруг там что-то есть, так лучше быть осторожным. Перекреститься-то ведь ничего не стоит. Но когда он спешно натягивал носки, торопясь взять утреннюю газету, подсунутую под входную дверь, он надел носок сперва
не на правую, а на левую ногу! Надо же было этому случиться именно в такой день! Ему сразу все представилось в мрачном свете. Всякий раз, когда он по ошибке обувал левую ногу раньше правой, случалась какая-нибудь неприятность, и он досадовал все время, пока шел по коридору за газетой, в одной рубашке и кальсонах, накинув на плечи пальто. Сырая газета была тяжелой, и Майсторович ощущал, как сырость ползет по пальцам, по руке, по плечам и спине. Он всегда испытывал тошноту от запаха сырой бумаги и свежей типографской краски, когда натощак развертывал утреннюю газету. И только первая сигарета убивала этот запах. Но в это утро он почувствовал замирание сердца, прежде чем запах достиг его ноздрей.
— Ах, скоты, скоты!
У него сделался спазм в горле, и кровь по короткой шее прилила к лицу, к голове. Ему не хватало слов, чтобы выразить то, что он чувствовал. Он и всегда не находил нужных слов. Развернув газету, он уставился на свою карикатуру: в опанках, с сапожным ножом в руке, он подкрадывался сзади к мальчику, сидевшему за партой. На передовую статью он совсем не обратил внимания, хоть и заметил в заголовке свою фамилию, напечатанную жирным шрифтом. Он так же мало верил в печатное слово, как в психологию и совесть. Он вот никогда ничего не читал, однако это не помешало ему стать тем, чем он был. И потому весь этот шум, который Деспотович поднял в своей «Штампе», оставлял его равнодушным. Для него все было в порядке вещей, пока Деспотович защищал свои капиталы на словах. Но карикатура вызвала в Майсторовиче весьма неприятное чувство, в котором была большая доля беспомощной ярости. Может быть, Распопович прав? Может быть, надо было переменить тактику? А что, если все его мучения напрасны? Но теперь отступать поздно. Он почувствовал, что его окружает атмосфера сильной и активной ненависти и при этом он одинок и слаб. Он побежал по коридору и ворвался в комнату жены — впервые в жизни ему захотелось, чтобы она приняла участие в его переживаниях. Сам он читать не мог: буквы так и прыгали перед глазами. Только по датам, с которых начинались абзацы, он понимал, что в этих строках описана вся его жизнь.
— Читай... читай все подряд!
Госпожа Майсторович, внезапно разбуженная,
ничего не понимала. Но сразу увидела карикатуру: прелестный ребенок, к которому подкрадывается муж, чтобы его убить.
— Но... почему ребенок, почему ребенок? — бормотала она вне себя.— И такой прелестный ребенок! — У нее задрожали руки. Она была в ужасе...
Майсторович застонал и вырвал газету из ее рук. Как будто дело в ребенке! И только тот факт, что перед ним был более слабый и беспомощный человек, вернул Майсторовичу сознание своей силы и веру в себя. И чего он разволновался? Какая-то карикатура — пустяки! Все хорошо подготовлено. Он вернулся в свою комнату и начал торопливо одеваться, перебирая в уме своих свидетелей: всех этих своячениц, теток, знакомых старух, сдававших комнаты одиноким мужчинам и тайно занимавшихся сводничеством; всех должников тестя — и тех, у которых старик за неоплаченные векселя продал когда-то с молотка дом или магазин, и тех, которым прощал долг, обесчестив дочь; всех этих уволенных шоферов, кучеров и пьяниц управляющих; всех этих девушек, которым за известную небольшую услугу старик открывал модные магазины; всех, кто так или иначе был связан с «великим благодетелем» и которых он, Майсторович, с таким страстным упорством отыскивал. И вся эта грязь, вся эта гниль, все это горе были собраны, чтобы на все это мог опираться в своем компетентном показании «личный врач» покойного, доктор Драгич Распопович. Майсторович еще не был одет — ему казалось, что сегодня он одевается очень медленно: никак не удавалось пристегнуть своими толстыми пальцами галстук под белым крахмальным воротничком, и он все вытягивал шею и извивался перед зеркалом,— когда в комнату вбежал доктор Распопович. Майсторович перепугался. На лбу выступил пот. Он снял уже пристроенный было галстук, дрожащей рукой положил его на стол и тяжко опустился на край кровати.
Распопович запыхался от быстрой ходьбы.
— Слава богу! Я уж боялся, что ты ушел. Вчера вечером нигде не мог тебя найти.
— Старая песня! — заметил ядовито Майсторович.
— Старая или новая, неважно.
Он вынул небольшой листок бумаги. Повертел в руках и протянул Майсторовичу. На одной стороне были записаны суммы долгов, на другой — сроки платежей»
Почерк был мелкий, изящный, похожий на женский, необычайно четкий. Ясно, что не Распоповича. Майсторович поднял глаза с бумажки и воззрился на своего приятеля. Он подозревал, о чьих долгах идет речь, но все же не верилось, и он ждал точного подтверждения.
— Это...
— Деспотовича.
И на мгновение рыбьи глаза Распоповича оживились. Он был чрезвычайно доволен собой.
— Но это... Он, значит... эх, черт возьми! Так, выходит, его песенка окончательно спета! — воскликнул Майсторович.
Он стал внимательно разглядывать сроки платежей по векселям. Положение Деспотовича было намного хуже, чем предполагал Майсторович. Но тем опаснее он был. Майсторович вдруг понял, почему Деспотович защищался с такой страстностью: если бы акции «Штампы», которые Деспотович заложил старику, перешли в руки Майсторовича, то он, Деспотович, пропал бы независимо от того, настаивал ли бы Майсторович на немедленной уплате или в качестве нового собственника заложенных акций «Штампы» потребовал участия в деле. Но вдруг у Майсторовича возникло сомнение:
— Песенка его, конечно, спета, если только все это точно... Сам-то ты уверен?
— Совершенно. Как если бы я лично это переписывал.
— А кто это сделал?
— Один молодой человек.
— Это мне не нравится... молодой человек, как-то несерьезно.
Распопович улыбнулся.
— Этот человек надежный, я его уже проверил. У меня есть свой способ: покер. Сыграю партию — и словно век прожил с человеком. Это знакомый Марины, газетчик, но прожженный тип. Пишет стихи и шантажирует по мелочам; держит карты, и руки не дрожат. Проиграл две тысячи динаров и виду не показал. А ясно было, что в кармане ни гроша.
— Опять тебе Марина пришла на помощь.
Распопович снова улыбнулся.
— Ты же знаешь, что Марина не умеет играть в покер. Она и карт не различает.
— Как-то раз она сидела за моей спиной... Вы тогда обыграли меня на десять тысяч.
— Это все еще тебя гложет! — Распопович и вовсе повеселел.— Слушай дальше. Как только он ушел, я положил в конверт эти две тысячи и прибавил еще одну, будто бумажки склеились, и послал ему. Объяснил, что у нас в доме не играют на деньги (Майсторович пробормотал: «Гм»)... Ах, ты опять о своих десяти тысячах!.. Что партия игралась в шутку и я возвращаю ему его проигрыш.
— А потом?
— Никакого «потом», друг мой, не было. На этом история кончается.— Распопович расхохотался.— Кончается!
— А эта... лишняя тысяча?
— Говорят же тебе, история кончена.
Оба закурили и задумались.
— И что же теперь? — спросил наконец Майсторович.
Распопович пожал плечами.
— Я его доконаю. Заберу у него «Штампу».
— Глупости.
— Всякое дело может быть хорошим или плохим, но никогда не бывает ни глупым, ни умным.
— Может быть, случайно и «Штампа» — дело хорошее? — усмехнулся Майсторович.
— Для Деспотовича — нет, а для других — да. Если, например, каждый из кредиторов будет секретно уведомлен о задолженности другого с точным указанием суммы,— это будет хорошим делом для того, кто хотел бы выкупить свои долговые обязательства. А если он способен создать при этом панику, то не только выкупит, но и скупит их по любой цене. Но основная прибыль заключалась бы не в этом. Некоторые долговые обязательства имеет смысл выкупить и по настоящей цене, потому что главная цель — предстать в один прекрасный день перед Деспотовичем, снять вежливо шляпу и объявить: «Мне чрезвычайно жаль, господин министр, но я принужден поставить вас в известность, что вы мой должник, и только мой!» Дорого бы я дал, чтобы присутствовать при такой шутке, хоть бы я сам и не получил ничего,— так, лишь бы видеть его рожу!
Майсторович посмотрел на Распоповича. Тот был весь красный и тяжело дышал.
— А потом?
— Погоди. Все по порядку. Предположим, у нас на руках основная масса долговых обязательств и мы отказываемся от конверсии даже самого незначительного векселя. Ведь у Деспотовича, кроме того, и крупный личный долг,— даже дом, в котором он живет, заложен. На погашение первых долговых обязательств ему надо по крайней мере восемьсот тысяч, а у него их нет.
— Он их сможет достать,— пробормотал Майсторович,— если войдет в правительство.
— Ты разве не читал утренних газет?
— Читал.
— Ну, значит, читал только «Штампу», да и там обратил внимание лишь на свою карикатуру! — Распопович помолчал.— Сегодня ночью составлено правительство. И составил его снова Солдатович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67