И потом сразу отступление, дороги забиты телегами тех, кто вчера еще звонил в колокола, кто подносил отрядам хлеб-соль и держал на руках детей; сразу непроходимые болота, ночь, ветер, ил, в который погружаешься выше колен, гнилой, опутанный травой, камыш и река без переправы. По воде разносится плеск весел, вода с журчанием вливается в перегруженные понтонные лодки, коровы на берегу мычат, понтоны возвращаются порожняком. Снаряды врезаются в берег, в темноте слышно, как бурлит ил; по болотистой низине приближаются отряды австрийцев, доносится лязг орудий, шелестит сухой камыш. Мича с трудом вытаскивает из ила свои огромные сапоги, с трудом держит винтовку отекшими пальцами. Полы шинели, мокрые и грязные, путаются в ногах.
Ночь гудит, гудит и кровь в висках. Слева от Мичи двигается тень. Острые листья камыша бьют его по лицу — за спиной он чувствует дыхание австрийских солдат. Впереди ничего не видно. Лишь чуть светлеет вода. Он идет прямо к ней, спотыкаясь, проваливаясь в ямы. Ружейные пули свистят в болотном камыше, вспыхивают красные и зеленые ракеты. Понтоны на том берегу. С ближайшего острова сквозь мрак, ветер и тревожные звуки беспокойной ночи затрещал пулемет. Мича погружается в ил. Пули ударяют о берег. В рукава, за воротник — всюду просачивается холодная грязная вода. Мича весь дрожит. Он чувствует дыхание людей, пробирающихся через камыш. Вода чуть поблескивает. На поверхности плывут черные бесформенные предметы; в темноте их едва можно различить. Ветки или доски — не разберешь. Мича коченеет. Стрельба вдруг стихает. Откуда-то появляется зеленый свет, неестественный, мертвящий, который не дает возможности ясно видеть предметы. Тишина стоит безвоздушная, стеклянная. Камыш не шуршит. Не слышно и дыхания невидимых людей. Совсем близко от Мичи неизвестная ночная птица испускает по временам резкий монотонный звук. Мича вдруг чувствует, что изнемогает. Дрожа, с взъерошенными волосами, он вскрикивает, поднимается из ила, сбрасывает шинель, ранец и прыгает в воду. Вода обжигает его распухшее лицо и руки, а промокшая одежда становится тяжелой, как свинец. Проплыв несколько метров, он чувствует, что ему не выдержать: тяжелые сапоги тянут ко дну, грязная вода — ил с песком — забираются в рот, который он не в состоянии закрыть. Он захлебывается и теряет сознание, но все еще размахивает руками. По воде медленно плывет бесформенная масса. Он хватается за нее и ощущает под рукой сукно шинели. Потом снова начинает тонуть. Невдалеке слышится шум весел. Он напрягается и кричит. Понтон проходит в полуметре от него, веслом зацепив утопающего. Мича хватается за весло. Переполненный понтон относит. Сухо трещит пулемет. Красная ракета разрывается над самой водой и рассыпается красным градом. Наконец, понтон ударяется о берег...
Ненаду казалось, что все это он видит собственными глазами. Каждое' слово Мичи превращалось в картину, воображение играло, он просыпался ночью без одеяла, на голом полу, рядом с периной, и звал на помощь.
Время от времени Мича обливался потом и тихонько стонал. Ясна подходила и вытирала ему лоб платком. Он отвечал благодарной улыбкой. В комнате все оставалось на своих местах...
С улицы донесся протяжный крик: «Телеграмма!.. Последние известия!.. Экстренный выпуск!..» Голос был хриплый и, приближаясь, становился все громче. Другие голоса, близкие и далекие, повторяли то же самое. Ненад выскочил без шапки и купил газету; всего две полоски небольшого формата, напечатанные на выцветшей красной бумаге. Ясна принялась ее читать. Наш фронт отодвигался. Неприятель всюду наступал. Коротенькое извещение в самом низу гласило, что пригороды Белграда оставлены. Вторая страница была почти вся заполнена извещениями с крестами. Кресты, кресты, целая страница крестов! Мича слушал, стиснув губы.
ЖАРКО ПРОЕЗЖАЕТ
И в этот день шел дождь. Ненад спозаранку отправился в парикмахерскую и постригся. Потом надел свой лучший костюм — матроску. И до трех часов не знал, куда себя деть. В тяжелом, сыром воздухе стоял запах гнилых листьев, дыма и карболки. В этот день Мича в первый раз пошевелил рукой и очень повеселел.
Дождливый день короток: в три часа уже спустились сумерки, полные копоти и резких свистков паровозов. На длинной улице, ведущей к вокзалу, стояла сплошная жидкая грязь, в которой тонули лошади, колеса и люди; слабо освещенная улица блестела, как река расплавленного свинца. Экипажи и пешеходы не оставляли после себя следа — грязь, топкая и жидкая, как расплавленный металл, сразу смыкалась.
Ненад шел впереди и нес под мышкой сверток для Жарко: шерстяную безрукавку и шерстяные чулки — в них были завернуты еще теплые медовые пряники, испеченные бабушкой,— тюбик аспирина и коробку с сотней сигарет. Вот и весь узелок. Солдатский узелок. Следом за Ненадом спешили Ясна и бабушка. В радостном выражении, освещавшем их лица, сквозили растерянность и смущение. Они боялись взглянуть друг на друга. Ненад заметил это и удивился.
На вокзале стоял крепкий запах йодоформа, уборных, политых креозотом, мокрых тулупов и лошадей.
Сюда тоже натащили жидкой грязи, но, смешанная с угольной пылью, она казалась серой. Народ, крича, толпился в проходах. Ненад с родными вышел на крытый перрон. На свободном пути, возле самой ограды, маневрировал паровозик, окутанный паром. На стрелках уже горели красные и зеленые сигналы, словно лампадки. Мелодично гудели телефонные провода, убегавшие вдаль. Пока они ждали, прошло два поезда: один — товарный, груженный лошадьми; лошади ржали и лягали загородки в теплушках, сопровождавшие их солдаты сидели, свесив ноги, в дверях; другой — санитарный, составленный из вагонов первого и второго класса, тихий и пустой. Оба поезда проследовали в одном направлении.
Вдруг из темноты в клубах пара вынырнул поезд и остановился у самого перрона. Поднялась страшная суматоха. Из разукрашенных открытых окон неслись песни. Молодые красные лица, заломленные шайкачи, увядшие цветы, зеленые веточки самшита, машущие руки, серые фигуры солдат, сидящих на ступеньках и в дверях вагонов. Перрон был сразу наводнен гулом, новым обмундированием, запахом сукна и кожи... Четыреста молодых людей — юристы, философы, техники, художники, учителя, студенты — смеялись, затянутые в новые мундиры с желтенькими сержантскими звездочками и ремнями, толкались, разыскивая родных и знакомых; те, которых никто не ждал, бросились в буфет и взялись за кружки с пивом.
Ненад испугался. Все эти молодые сержанты походили друг на друга. В давке он задыхался. Как найти Жарко? А если не найдут? Ясна начала кричать, махать рукой и отчаянно пробиваться сквозь толпу; никто не обращал на нее никакого внимания.
— Жарко, Жарко...
Из толпы вырвался крупный солдат. Ненад его не сразу узнал. Потом появилась широкая улыбка Жарко, открывшая ряд белых, сверкающих зубов. Да, это был Жарко, Ненад его узнал, это был он... и не он: как обрубленному дереву, ему чего-то недоставало. Хотя одет он был, как все, затянут в серую шинель, Ненаду все время казалось, что он как будто голый, и ему стало не по себе. Он заволновался. Наконец, он понял: у Жарко не было его длинных волос.
Толпа загнала их в угол между стеной и оградой. За оградой была ночь, вдали депо, в котором светились
красные окна, красные и зеленые сигналы на стрелках, свободные рельсы, тонувшие во мраке.
Жарко расспрашивал о Миче. Ясна отвечала. Ненад, стоявший сбоку, легонько дотронулся до руки Жарко. Тот вздрогнул, погладил его по щеке, взял за руку и тут же забыл о нем. Ненад весь день думал о том, что он скажет дяде (война для него все еще означала разные прекрасные вещи: лошади, револьверы, бинокли и мало ли что еще...). Однако сейчас это вылетело у него из головы. Его внимание привлекали молодые вольноопределяющиеся, безбородые, с белыми руками, с новыми звездочками, желтыми ремнями, короткими тесаками. Ненад заметил, как один в сторонке целовал' девушку, и смутился. Девушка не сопротивлялась: она прижималась к солдату и плакала. Ненад понимал, что это не сестра юноши,— сестер так не целуют. Он начал внимательно, стараясь делать это незаметно, присматриваться к тому, что происходило вокруг: перрон был полон девушек, которые дарили молодым людям цветы; те их поддразнивали, старшие посматривали, улыбаясь благодушно. Ненад почувствовал неловкость. Происходило нечто особенное, необычное. Нечто в другое время недозволенное. На середине перрона, под огромным, слегка покачивающимся дуговым фонарем, человек десять запело хором «Боже правый». Пели слаженно, стройно, молодыми, звонкими голосами. Все вокруг притихли; у Ненада навернулись слезы, грудь взволнованно вздымалась...
Боже правый, ты, который
Наш народ от смерти спас...
Из хора вдруг выделился высокий, неуверенный и дрожащий женский голос и сразу оборвался, замолк. Но песню подхватили другие женские и мужские голоса, и сам Ненад в сильном волнении запел:
Будь и ныне нам опорой...
И весь вокзал — с сигнальными звонками, телеграфными проводами, гудевшими в ночном тумане паровозами, которые, маневрируя, окутывались свистящим паром,— все, казалось, участвовало в этой песне. Все пело. Ветер играл волосами мужчин, снявших фуражки; по серьезным лицам женщин, певших с закинутыми головами и широко открытыми глазами, медленно текли
слезы. Ненад чувствовал себя как в церкви. Он тоже снял шапку. И ясно ощутил, как теплое дыхание бога правого коснулось его влажного лба; он весь напрягся. Потому что присутствие бога было несомненно: оно отражалось на лицах всех.
Не покинь и ныне нас...
Раздались крики. Из буфета доносился приглушенный гул, звон стаканов и неустанное сопение пивного насоса. Перед Ненадом появились два молодых унтер- офицера: один высокий, худой, черный; другой маленький, толстый, белокурый, с круглым красным лицом и шайкачей на затылке.
В нынешнем столетье слышим мы нередко,—
орал маленький белокурый унтер-офицер,—
Будто нашим душам храбрость незнакома, Будто недостойны мы героев-предков, Будто мы рекою Запада влекомы,— Это ложь, моя отчизна.
— Ложь! Ложь! — воскликнул и Жарко.— Ложь!
Только тут Ненад обратил внимание на лицо Жарко:
оно пылало, как и у всех. Глаза лихорадочно горели. Маленький белокурый унтер-офицер начал утешать бабушку, поглаживая ее по плечу:
— Не плачь, милая старушка! Вы мать, я это понимаю, уважаю... поцелуйте меня, у меня нет матери, благословите меня, мамаша, вместо матери! — Он нагнулся. Ненада обдало кислым запахом пива: парень был пьян.— И не плачьте! — продолжал он. — Поймите! Гордитесь, что именно нам, вашим детям, выпала доля защищать родину. Потому что, мамаша, этот камень,— и маленький белокурый унтер-офицер выпятил грудь, поднял руку, еще дальше сдвинул шайкачу на затылок,— потому что этот камень...
словно пирамида, Что из праха вырастает в небо. Это кости наших славных дедов, Что в борьбе с врагами за свободу Отдавали жизнь свою без страха, И скрепили эти кости кровью, И своими жилами скрепили, Чтобы внуки здесь, создав преграду, Страх прогнав, опасность презирая, Встретили достойно вражьи четы. Вот предел! До этого предела, До твердыни этой
Сможет подступить неверных сила.
Кольцо слушателей все увеличивалось. Раздавались крики: «Тс! тс! Слушайте! Тихо!» На другом конце хор пел: «Гей, славяне!» У вокзала паровоз долго и отчаянно гудел, чтобы ему очистили путь. А тут люди кричали: «Тс! Слушайте!» Маленький унтер-офицер в левой руке держал скомканную шайкачу, правая была сжата в кулак.
Если же дерзнет и переступит Враг зазнавшийся рубеж заветный, Вмиг воспрянет люд земли свободной, Грохот боя тишину нарушит, И о стены каменной твердыни Враг кичливый разобьет свой череп. И тогда в грохочущих раскатах,— Перед призраком грядущей смерти,— Враг услышит, в страхе цепенея, Грозный голос вольного народа: «Это родина отважных сербов!»
— Верно, верно! — Чьи-то руки подхватили его и понесли поверх голов. Под шумное одобрение и аплодисменты он кричал:
— Песня нас воспитала, ей спасибо!
— Верно! Да здравствуют вольноопределяющиеся!
— Слава павшим! Вечная память Джюре! — кричал юноша, стараясь перекричать всех, но голос его тонул в общем шуме. Скоро уже нельзя было разобрать, что он кричит. Слышны были только одобрительные возгласы толпы, которые неслись как волны: «Правильно! Живео!» И, постепенно утихая, возгласы превращались в неразборчивый гул голосов. Теперь хор пел: «За горы, за горы, туда, туда...»
Пока не началась посадка, поезд стоял в тени, неосвещенный. Вдруг послышались свистки железнодорожников, на путях замелькали фонари.
— По вагонам, по вагонам!
— Шевелись!
Темный поезд начал освещаться.
— Поторапливайся!
Вдоль вагонов шел офицер с записной книжкой в руке. Подойдя к месту, где стоял Ненад с родными, он поднял голову и окинул перрон холодным, невидящим взглядом; лицо у него было суровое, застывшее. Под этим взглядом Ненад похолодел. Что все это означало? Молодые люди целуют девушек, одни поют, другие плачут, третьи — с усталыми лицами, серьезные и
грустные — взирают на все происходящее потухшим взглядом.
Двери вагонов затворялись так же, как дверцы сейфов: мягко, с присвистом. Послышался звук железнодорожного рожка. Из паровоза повалил белый пар. Сначала поплыли отдельные красные лица и машущие руки, потом все слилось в сплошной ряд неясно очерченных лиц и рук. Вдалеке, над уходящими рельсами, быстро уменьшался красный глазок сигнального фонаря.
У них еще шумело в ушах, когда они вышли из вокзала. Ясна вела бабушку под руку. Она казалась Ненаду меньше ростом и еще более сгорбленной. При свете редких желтых фонарей улица блестела, словно река расплавленного черного металла. Серой воздух отдавал гнилью, карболкой и угольным дымом. В ночном мраке издали доносился равномерный звон церковных колоколов.
УЕДИНЕННЫЙ ДОМ
Церский бой, Колубарский бой... Ненад не помнил. Названия путались в голове. По главной улице — от Железного моста до гимназии и дальше, до Соборной церкви — развевались флаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67