— И машина-то у него всякая есть, получше, чем у немца.
Тьма была непроглядная. Должно быть, небо снова покрылось тучами,— не видно было ни одной звезды. К большой, тонущей во мраке станции подошел санитарный поезд. Белые вагоны с матовыми стеклами были освещены мягким газовым светом; у открытых дверей стояли высокие, красивые женщины (по крайней мере, Ненаду они казались высокими и красивыми) в длинных белых одеждах, с белыми косынками на голове. И на
всем этом белом — вагонах, платьях, рукавах, косынках — были рассыпаны большие, маленькие и совсем крошечные красные кресты. Поезд простоял с минуту. Вдоль путей прошли женщины в белом и полный мужчина. В ночной тишине отчетливо слышался скрип песка под их ногами.
— Здесь, доктор.
Это относилось к тучному человеку. Он, сопя, с трудом влез в белый вагон. И матовые окна стали поочередно затемняться. В одном из них появились тени двух склонившихся голов и руки, движения которой были непонятны.
Когда Ненад вышел из дремотного состояния, поезд стоял на станции, забитой составами и людьми. Две большие карбидные лампы с рефлекторами из отшлифованного металла освещали узкую платформу, загроможденную вещами и беженцами так, что по ней нельзя было пройти. Между поездами сновали железнодорожники, размахивая тусклыми фонарями. В поле за станцией виднелись там и сям костры, вокруг которых непрерывно мелькали силуэты людей и лошадей. Из нависшего, черного, как сажа, неба сеял мелкий дождик; невидимый, он только ощущался на лице и руках.
Поезд бесцельно маневрировал, отходил от станции, останавливался посреди мрачного, сырого, сливавшегося с темнотой поля и снова возвращался по сигналу красных и зеленых фонарей, которыми невидимые люди размахивали в непроглядной дали. Наконец, он остановился на пути, где чернел состав пустых открытых вагонов без паровоза. Вдоль них мелькали фонари. Со скрежетом раздвигались заржавелые железные двери. Поднялась страшная суматоха. Окоченев от холода и долгого сидения, Ненад едва держался на ногах.
— И это наше,— кричала из темноты бабушка,— погодите, и это наше.
Хотя места хватало для всех, началась ожесточенная борьба: беспорядочная толпа кинулась к пустым вагонам, люди теряли своих, роняли вещи в грязь, давка и руготня продолжались не меньше получаса. Наконец, Ненад очутился в металлическом вагоне; середину его занимали какие-то ящики; что в них было, неизвестно, но от скользкого и мокрого пола шла страшная вонь, как в нечищеном свинарнике. Становилось все холоднее. Веснушчатого солдатика, который помог бы им устроиться, уже не было, и Ясна с бабушкой долго мучились, стараясь соорудить из вещей хоть какую-то защиту от ветра. При свете спички Ненад увидел в углу группу солдат, которые сидели на полу, прислонившись к стенке. На ящиках около них ютилась семья с мальчиком и девочкой. Девочка плакала.
— Детей надо поместить между вещами,— сказал решительный мужской голос,— прозябнут, ночь-то холодная.
— Хоть бы вагоны были закрытые,— вздохнула женщина.
Ненада устроили вместе с детьми в углублении между двумя тюками. Они сидели плечом к плечу, покрытые колючим шерстяным одеялом, от которого пахло мокрой псиной. Девочка сказала:
— Братик, мне холодно.— Ненад взял ее за руку. Она прижалась к нему. И понемногу всем троим стало уютнее и теплее.
Ненад не заметил, как заснул. Проснулся он от резкого холода; угол одеяла развевался на ветру. Все кругом было серо и мрачно; моросил мелкий дождь; по нависшему небу плыли низкие, пепельные тучи; навстречу поезду неслись мокрые телеграфные столбы, вдали виднелись одинокие домики с потухшими трубами. Стуча зубами, Ненад приподнялся. В это мгновение поезд с шумом проходил по мосту через широкую мутную реку. Все смешалось в голове у Ненада. Он не мог понять, во сне все это или наяву. Он съежился, прижался к своим маленьким товарищам и, согретый их теплым дыханием, сразу заснул.
НИШ
Маленькая комната в старом турецком доме с балконом, обвитым виноградом, была заставлена вещами, пахла сухим овечьим сыром и мышами, которые всю ночь скреблись в полусгнивших стенах. Постели, которые расстилались прямо на полу, отчего вся комната превращалась в одну общую кровать, кишели клопами, и бабушка, в очках, съехавших на кончик носа, целыми днями вытряхивала их на балконе. Но стоило погасить свет, как появлялись все новые полчища клопов; они вылезали из щелей плохо пригнанных половиц, спускались по неровным стенам, градом падали с дощатого потолка. Между тем прибывали все новые и новые
беженцы. По улицам проезжали телеги с промокшими вещами, женщины тащили за собой измученных детей, в школах, на балконах, в кафтанах было полно народа; во дворах и под навесами дымили импровизированные кухни; ветер доносил из больницы запах карболки; люди шли куда попало, наугад. А тем временем дворцовый караул сменялся под звуки военного оркестра, войска проходили походным маршем на станцию или со станции, перед комендатурой стояли хорошо одетые господа и в ожидании сводки вели бесконечные разговоры. По вечерам в парке на берегу Нишавы гуляла молодежь, не было ни одной свободной скамейки, в ближних кафтанах играли цыгане, царило оживление, возбуждение, раздавались громкие крики, проносили знамена, украшали цветами идущих на войну.
В этой общей суете у детей шла своя жизнь. Двор сражался с двором, улица с улицей, квартал с кварталом. Уже через неделю Ненад подыскал себе компанию сверстников. Местом сражений служило большое пепелище, окруженное высоким забором. Запущенный фруктовый €ад так густо зарос бурьяном, что приходилось пробираться, как через девственный лес. Главная квартира располагалась в старом курятнике, сплошь обвитом зеленью. Груда кирпичей и поломанной черепицы от сгоревшего дома вполне обеспечивала их оружием. Вождем был Войкан, красивый, аккуратный мальчик в темно-синей мохнатой куртке и кожаной шапке- ушанке. С первого же дня он стал обращаться с Ненадом свысока. Засунув руки в карманы, он объявил после небольшого раздумья:
— Годишься только в обоз. У тебя есть пугач?
— Нет.
Войкан пожал плечами.
— Ступай запасись оружием.
— Я умею лазать по деревьям,— сказал Ненад.
— Это всякий умеет.
Между тем из всех новых друзей его тянуло именно к Войкану. Войкан был тем, чем Ненад до сих пор не смел быть: он открыто делал то, о чем Ненад мог только тайно и страстно мечтать. Войкан ругался, позвякивал деньгами, которые крал у отца, курил, дрался с девчонками, задирал им юбчонки; в карманах у него всегда были пружины от сломанных часов. Напрасно Ненад пускался во все тяжкие: приносил
из дому спирт, ножницы, свечи. Войкан был по-прежнему надменен и неприступен.
Однажды, избив палками и камнями старого облезлого кота, они схватили его и крепко привязали к доске. Но проходили часы, а кот все не околевал, и мальчишки не знали, каким способом его прикончить. Войкан предлагал повесить. Кот шипел и скалил зубы. Никто не решался накинуть ему петлю на шею. Воды поблизости не было. Добивать палками привязанного было противно, к тому же кот отчаянно орал.
— Можно было бы порохом, — вдруг предложил стоявший поодаль Ненад, и его забила мелкая дрожь. Он не смел взглянуть на кота, на его облезлый хвост, разбитые в кровь уши, испуганные глаза.
Упрямый детский профиль Войкана оставался неподвижным. Ненад смотрел на него, как зачарованный: он должен стать его другом, должен.
— Как так порохом?— спросил Войкан.
— Миной,— прошептал Ненад и затаил дыхание. Потом он постарался объяснить.
Мальчишки не понимали. Войкан молчал. Ненад стоял весь красный. Впервые новые друзья внимательно его слушали. Он вынул ножик и начал копать в земле ямку. От нее он прорыл небольшой канал с выходом на поверхность.
— Яма должна быть сухой, чтобы порох не отсырел,— заметил он, все еще стоя на коленях,— потом его засыпают, утрамбовывают и поджигают.
— Как же ты подожжешь? — спросил Войкан.
— Надо взять тростниковую трубку, одним концом сунуть ее в ямку с порохом, а в другой, который будет торчать снаружи, тоже насыпать пороху, накрыть дощечкой и забросать поверх нее землей. От трубки насыпаешь порохом дорожку какой хочешь длины — так, чтобы тебя не тряхнуло взрывом.
Хотя Ненад только через забор подглядел, как гимназисты закладывали мину, он рассказывал уверенно, со всеми подробностями.
— Ты поджигал мину?
— Да.
Войкан вытащил из кармана суконный мешочек и протянул Ненаду. В нем была щепотка пороху, которым он заряжал маленькую пушку, сделанную из ружейной гильзы. Ненада обуял страх: а вдруг не выйдет?
Через четверть часа мина была готова. Самые трусливые спрятались за кучами черепицы в другом конце пожарища. Войкан подал спички.
— Давай лучше ляжем.
Спичка вспыхнула, порох загорелся, зашипел, раздался едва слышный взрыв, кучка земли поднялась и рассыпалась.
Войкан задумался.
— Нужно больше пороху,— заметил он наконец.
— Чтобы взорвалось, надо как следует набить,— добавил Ненад. Теперь он чувствовал себя равным Войкану.
— А как же, черт возьми, его набить? Надо бы фитиль.
— Я видел, как делали и с бутылочкой. Насыпают в нее порох, кладут боком в яму, в горлышко вставляют трубку, потом забрасывают землей и хорошенько ее уминают.
Было пасмурно, но сухо. Мальчики разошлись в разные стороны за порохом. Сразу после обеда они снова сошлись. Кот был еще жив. За черепицей они объединили собранный порох: три патрона, которые Войкан ловко опустошил, и несколько мелких патронов, купленных в бакалее по пять пара за штуку,— всего три-четыре кофейные чашечки пороху. Бутылка была из-под клея — широкогорлая, с отверстием в середине металлической крышки, в которое просунули трубку. Выбрали место, выкопали ямку, от нее проложили доски и узкой лентой посыпали их порохом до самого угла стены, за которой можно было лежа спрятаться. Остальной порох высыпали в бутылку, наполнив ее на три четверти. Ненаду стало невыносимо жарко. Он скинул куртку и остался в шерстяной фуфайке. Наконец все было готово. Темнело. На улицах зажигались фонари.
— Принесите кота.
— А нельзя ли без него, так зажечь?— Ему хотелось убежать.
Войкан не ответил. Он сам положил доску с котом, который больше не двигался, но продолжал смотреть широко открытыми глазами. Потом подошел и лег рядом с Ненадом за выступом стены. Остальные разбежались.
— Зажигай...
В сумерках блеснули две-три фиолетовые искры, потом спичка вспыхнула оранжево-желтым пламенем. Порох зашипел. С минуту Ненад следил, как, извиваясь,
сгорала огненная змейка, потом его ослепил и оглушил взрыв, глаза засыпало землей, кусок черепицы, просвистев в воздухе, ударил его по лбу. На мгновение все поплыло, как в тумане, потом он пришел в себя и отряхнулся. Потрогал лоб, нащупал пальцами большую шишку; больно не было, но сочилась кровь. Войкан и Ненад шмыгнули в кусты и просидели там, пока совсем не стемнело. Из темноты доносились едва слышные стоны кота.
Вернувшись домой с большим опозданием и со ссадиной на лбу, бледный, перепачканный, Ненад застал только бабушку. В комнате было тепло, при слабом свете стенной лампы бабушка читала газету. Ненад подбежал к ней, уткнулся в колени и заплакал. Плакал долго, задыхаясь от слез. Бабушка ласково, нежными своими руками долго гладила его по волосам. Только когда немного успокоившись, он поднял мокрое лицо, она заметила шишку, уже посиневшую.
— Да тебя ударили! — вскрикнула бабушка.— Или ты упал?— И она держала его голову в своих ладонях, как тогда держала голову Жарко.
Ненад смутился. Избегая взгляда бабушки, сказал:
— Я не падал... Войкан меня ударил камнем.
И, солгав, он снова горько заплакал — на сей раз от отчаяния.
НЕНАД УЗНАЕТ, КАК ПЕРЕПРАВЛЯЮТСЯ ЧЕРЕЗ САВУ
Ясна, согнувшись, вяжет безрукавку из белой шерсти. В ее руках, слегка поблескивая, звенят спицы. Бабушка месит тесто. В комнате тепло.
Весь день солнце не показывается. Капает с крыш, дворы устланы опавшими листьями, дома забрызганы грязью выше окон. Воздух, тяжелый от сырости, пахнет гниющим листом, дымом, сладковатым запахом карболки. Город, тонущий в болоте, превратился в сплошную больницу и мертвецкую. Улица пестрит от объявлений, приклеенных на дверях: «Тиф». Тянутся похоронные процессии. Звонят колокола. Военные оркестры играют траурные марши. Гудят паровозы. По главной улице спешат верховые курьеры. У лошадей, серых от грязи, глаза налиты кровью. Идут походным маршем все новые и новые полки. Знамена в черных чехлах. По лицам солдат катятся капли дождя. За городом,
по размытым дорогам, в полной тишине вереницей медленно тянутся телеги, запряженные волами, и исчезают во мраке. На них навалены трупы, покрытые брезентом. «Аис, аис, аис!» Грязь хлюпает. Волы с вытянутыми шеями, с влажными мордами тащат перегруженные телеги. Звонят к вечерне. Гудят паровозы. В сумерках весь город бурлит; он тонет в карболке, конском поте и болезнях. На пустынных площадях с криком носятся дети. Сражаются камнями. В кровь. Играют. Под железным мостом шумит вздувшаяся Нишава.
На кровати — между Ясной, которая быстро вяжет, и бабушкой, нагнувшейся над печуркой,— уже несколько недель совершенно неподвижно, в полном оцепенении лежит Мича. Широко открытыми глазами он глядит на окно с деревянной решеткой; по стеклу бьет косой дождь, капли сползают сначала поодиночке, потом, сливаясь, текут уже струйками, которые, извиваясь, меняют направление: то соединяются, то снова расходятся. Бледные, ввалившиеся щеки Мичи обросли курчавой, неровной бородой, которая при свете мягко отливает медью. Поверх одеяла наброшена тяжелая военная шинель, скомканная, измятая при дезинфекции.
На лице Мичи живут только глаза. Ненад напряженно ловит каждый его вздох. Сквозь окна, в которые стучится крупный дождь, Миче видны размокшие сремские пашни и сидящие на бороздах грачи.
...Несколько дней идет пьянство, женщины выносят детей, старики целуют солдат в рукав, люди плачут от радости, на высоких колокольнях звонят колокола в честь освобождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67