Длинная комната, освещенная одной-единственной лампой, стоявшей на другом конце комнаты, возле кровати, с задернутыми тяжелыми шелковыми занавесями тонула в полумраке. Свет падал из-под бледно- розового алебастрового шара и освещал только белую руку с крупными синими венами, спокойно лежавшую на красном шелковом одеяле. Запрокинутая голова оставалась в тени. Все было тихо. В воздухе ощущался легкий запах эфира. Майсторовичу вдруг показалось, что старик умер. Он осмотрелся. Вздохнул. Шагнул ближе. А в голове сверлило: написал завещание или...
У него захватило дух. Он хотел крикнуть. Схватился рукой за сердце: из темноты на него глядели колючие и насмешливые глаза. Огромным усилием воли он заставил себя склониться в поклоне и постарался улыбнуться.
— Это я... пришел... как вы себя чувствуете, папаша?
Он хотел было сказать, что зашел лишь узнать, не нужно ли чего дорогому папаше, но старик резко выпрямился в кровати, рубашка распахнулась, открыв седые волосы на груди. Майсторович едва успел заметить, что старик схватил лампу, а горящий метеор летел уже по направлению к его голове. Он вскрикнул, нагнулся, но лампа, не долетев до него, упала на пол — не хватило шнура. Раздался треск разбитого стекла. В комнате слышалось только учащенное дыхание двух людей. Потом до слуха Майсторовича ясно донесся смех старика. Спина его покрылась испариной, он попятился, добрался до двери, отворил ее и, натыкаясь на мебель, бросился бежать через темную переднюю. Старик со злостью кричал ему вдогонку:
— Здесь еще не воняет мертвечиной, не воняет, ты ошибся!
После несчастного случая с девушкой, сломавшей руку при падении из подъемника, старик совсем потерял голову. На следующий же день он распорядился перевезти девушку из больницы в частную клинику и ежедневно посылал к ней Трифуна с конфетами и цветами. Сам же все время валялся на диване, не будучи в состоянии ни о чем думать, и стал снова бриться и одеваться только после того, как ему объявили, что девушка уже встает и не слишком на него сердится; она все ему простила, и как только врачи снимут повязку, придет к нему и, если он обещает «уважать святость любви», останется, сколько он захочет, и не будет уже выпрыгивать из подъемника. Тут старик совсем обезумел. Словно лунатик, бродил он по своим просторным и мрачным комнатам, поминутно останавливал Трифуна и в сотый раз расспрашивал его о своей Крошке, о том, как она выглядит, не останется ли шрама на руке, а главное — не заметно ли синяков. «Скажи, Трифун, заметно ли, что она сильно ушиблась, знаешь, как бывает с грушами, которые темнеют, когда по
биты?» Он был как в лихорадке, все расспрашивал об ушибах и синяках, а сам думал о белом, нежном теле девушки. По ночам вставал, будил Трифуна, и тот бежал тогда наверх к доктору Распоповичу за каким-нибудь лекарством, потому что «они, как сумасшедшие, бредят, не спят и поминутно зовут меня, чтобы я им рассказывал об их девочке».
Майсторович уже не решался ездить к старику. К чему было без надобности навлекать на себя его гнев? Он растормошил всю родню, и к старику стали наведываться всякие тетки, дети, единоутробные сестры. Появились и дальние родственники, о существовании которых старик только отдаленно слышал, — и все словно одержимые приносили апельсины и сухое печенье, завернутое в носовые платки, и осведомлялись о здоровье старика. Сначала он потешался над тем, что среди родни прошел слух о его смертельной болезни — и как раз теперь, когда он намеревался развлекаться с Крошкой по крайней мере несколько месяцев, а быть может, и жениться на ней, — со вздохами принимал от посетителей апельсины и раскладывал их на ночном столике. Но потом это стало его тревожить. Мысль о болезни и смерти все чаще овладевала им, и в конце концов он начал всячески отбиваться от посещений. Он грубо прогонял всех этих старух и детей, которые принимались плакать, а на их расспросы, как он себя чувствует и лучше ли ему, отвечал резко и ехидно,— но при этом, как он ни сопротивлялся, им все сильнее и сильнее овладевали тревога и уныние.
Но раньше всех родственников пришел сын Майсторовича — Миле. Хотя отец и советовал ему держаться как можно серьезнее и нежнее — после случая с лампой Майсторович понял, что бесполезно раздражать старика, а лучше изводить его исподволь,— Миле не придумал ничего умнее, как надеть одну из многочисленных отцовских визиток и котелок. В таком виде он походил на уменьшенное издание отца, правда, стройнее и красивее, но со всеми отличительными признаками породы Майсторовичей: короткие руки и ноги, красная шея и словно на морозе обветренные щеки. Он был порывист в движениях, и из-за этого не сразу бросалось в глаза его сходство с отцом, которое должно было впоследствии выявиться во всем своем уродстве. Материнские глаза, большие и разного цвета, курчавые волосы, неизменно хорошее расположение духа, рот с сочными, красными, пухлыми губами — все это придавало ему даже известную привлекательность; это был, можно сказать, красивый молодой человек. Но черная визитка и котелок убивали впечатление молодости и подчеркивали все, что было уродливого, а Миле еще более увеличил сходство с отцом тем, что вбежал по лестнице и ворвался в квартиру деда весь красный, запыхавшийся, точь-в-точь как Майсторович-отец. И он сам был так доволен комедией, которую разыгрывал, что разразился смехом, едва представ перед Трифуном.
— А ты думал, это папа? Нет, как видно, он не смеет сюда заглядывать, хотя я и не знаю, по какой такой причине.— И, словно его вдруг осенило, спросил: — А что наш старик, не протянул еще ноги? — Он хлопнул Трифуна по животу и расхохотался, когда сильный удар заставил усатого Трифуна отвесить ему низкий поклон. Так, продолжая смеяться, сдвинув котелок на самый затылок, он влетел в комнату деда.
— Эх, дедушка, да вы чудесно выглядите, вы еще всех нас проводите отдавать богу отчет и получите наследство — то немногое, что нам осталось после папиного банкротства! И знаете что, хоть называется это банкротством, на самом деле прилично жить мы стали только с тех пор, как он официально обанкротился. Я вас уверяю, дедушка, что на этом банкротстве он заработал по меньшей мере сорок пять на сто чистыми. По-моему, такое соглашение с кредиторами — прекрасная вещь/Собираешь все, что можешь собрать, собственность свою переводишь на имя жены или дочери, а потом отдаешь ключи в Коммерческий суд: в силу финансовой конъюнктуры, или как это там говорится, я не в состоянии выдержать своих обязательств. Попробуй что-нибудь с ним сделать — не может человек выдержать своих обязательств, и все тут. Замечательная идея! Это доктор Драгич подсказал ее папе, а доктор — светский лев, он так и живет: продает то, чего не покупал, закладывает невыкупленное, он, как Тейлор, изобрел систему и живет по ней. Что касается папы.., хоть это и мой отец, дедушка, но он отчаянный мошенник. Ему нелегко, он принужден так поступать. Вы знаете дело с туннелями? Нет? Он от вас все скрывает, как будто вы не родня, но историю с туннелями он мог бы вам рассказать. Он вложил полтора миллиона — финансировал общество, которое строит туннели. Они вы
дали ему вексель на три месяца из расчета двадцати пяти процентов. Папа возликовал и начал уже высчитывать, сколько он хапнет, как вдруг переменился состав комиссии, и она отказалась принять туннели под тем предлогом, что они якобы не в порядке — вода просачивается, стены рушатся, — и теперь, если папочка через год получит хоть десятую часть, и то слава богу. Согласитесь, дедушка, что ему не легко. То, что на книжках в разных банках, что мама бережет для него в белье, среди панталон, — это пустяки. А на фабрике машины все какие-то особенные, никто не может ими управлять, а суета-то какая! И для чего понадобилось папе громоздить такую фабрику, точно он собрался обуть весь мир? И теперь у него одна надежда на вас: не дай бог, с вами случится что-нибудь прежде, чем вы сыграете в ящик, — папа говорил, что вы собираетесь жениться на какой-то там... мой папа вас нисколько не уважает. А я вот молю бога, чтобы с вами ничего не случилось по крайней мере еще три месяца, когда я стану совершеннолетним. Иначе, дедушка, я пропал, потому что папа тогда будет моим опекуном, а всем, кого он опекал, плохо приходилось. Но что с вами, вам нехорошо, позвать Трифуна? Ладно, дедушка, успокойтесь, я теперь пойду, а завтра опять забегу посмотреть, как идут дела.
Все это Миле выпалил без особой злобы, это было просто озорство и легкомыслие. Впрочем, он был не прочь поссорить деда с отцом, так как повздорил с ним из-за каких-то денег (у него с папой постоянно бывали стычки по этому поводу). А о самом дедушке Миле много не думал — старый человек, которому уже пришла пора «отправляться к праотцам», — конечно, лучше было бы, если б он подождал до совершеннолетия Миле, но в данный момент у Миле были более срочные заботы, и он над этим не раздумывал.
Миле Майсторович официально проживал у своего отца. Но домой чаще всего приходил лишь к обеду, к ужину являлся реже, а в своей широкой и чистой постели, от которой чересчур хорошо пахло свежевыстиранным и выглаженным бельем, спал всего два или три раза в неделю. Все остальное время он проводил в подвале дедовского дома, в квартире Главичких- младших. Отсюда он отправлялся на попойки, сюда же возвращался после кутежей, чтобы выспаться, и Неда Главичкова чистила его одежду. Тут же он основал нечто вроде клуба, где мог спокойно сыграть несколько партий в покер с неразлучной своей приятельницей Кокой Распопович, которая неизменно приходила в таких случаях, спускаясь по черной лестнице. Так как двуспальная кровать Главичких стесняла их, они выкинули ее на кухню, а на ее место поставили низкий диван, на который Кока накидала подушек. Постепенно комната перешла в полное владение Миле, и он перенес сюда и свои записки по политической экономии и двойной бухгалтерии, граммофон и даже целую серию кастетов.
У Миле было два излюбленных места: пропахший бензином и маслом гараж, где стояла его черная лакированная машина, и — в двух шагах оттуда, в квартире Главичких,— «клуб» со всеми его тайнами, в который вел темный подвальный коридор. В гараже он проводил время, лежа на спине под тяжелым «линкольном »у с перепачканными маслом и грязью руками и лицом, а в «клубе» — на низком диване со своими друзьями и Кокой. В сущности лишь тут Миле Майсторович чувствовал себя как дома. К матери он подлаживался, только когда ему нужны были деньги, а сестры Александры, сам не зная почему, побаивался, но с Главичкими он вел себя, как с равными, смеялся, разговаривал и веселился.
Кроме Коки и Миле, главными членами «клуба» были Веса Н.— тот самый, который, обучаясь в высшей торговой школе в Швейцарии, разбил себе голову во время состязаний на бобслее в Гштаде, получил сотрясение мозга и теперь отдыхал у своего отца в Белграде,— и маленькая Станка, подруга Коки по гимназии, дочь малоизвестного журналиста, необычайно робкая девушка, которая первое время даже в «клубе» не решалась курить, боясь, как бы «мама не унюхала». Кока затащила ее в «клуб» насильно, желая доставить удовольствие Миле и завести себе хоть какую-нибудь «подружку». Но было бы смешно иметь своей подругой девушку, которая не решалась под вечер ездить с ними на прогулку в машине (машину, конечно, брали дедушкину, когда его не было дома или когда он бывал занят своими «делами»), так что приходилось силой впихивать ее в автомобиль, сажать посередине и крепко держать. Она вырывалась, ей поминутно казалось, что
ее заметил кто-нибудь из знакомых и непременно сообщит об этом матери; при резком повороте машины, заслышав шаги в коридоре подвала и в сотне других случаев она впадала в настоящую панику, сердце начинало колотиться, она бледнела, хватала свою шляпку и заявляла, что «никогда больше не...». Но Кока умудрилась научить Станку и курить, и в карты играть, и губы красить, и одеваться, вести себя так же, как она. Юбки носили выше колен, высоко, одна на другую, закидывали ноги, глубоко забирались в кресло или зарывались в подушках на диване — так, чтобы виднелась только кудрявая голова и огонек сигареты; шляпа надевалась низко, почти на самый носик, тщательно напудренный. Скоро Станка стала второй Кокой (а Кока, в свою очередь, выкрасила волосы, чтобы сделаться блондинкой, как Станка), и так как Кока всюду таскала с собой Станку, а в последнее время и на приемы и по балам, то знакомые, не обладавшие большой проницательностью, прозвали их «Долли систерс» Но у одной «сестры» все было неподдельное: жемчуг был настоящий, белка была белкой, а не зайцем, шелковые чулки из настоящего шелка, и по всему было видно, что спала она в собственной кровати, а не с мамой и еще тремя детьми, и что она не знала никакой тяжелой работы. А одному только богу известно, сколько другой «сестре», Станке, стоило слез, изворотливости, бессонных ночей, чтобы получить даже искусственный жемчуг, заячьи или кошачьи шкурки, чулки или платье из вискозы; сколько приходилось выжидать, чтобы около «первого» поймать отца, когда он выходил из редакции, с какими предосторожностями она должна была работать, чтобы не стерся красный лак с ногтей и не грубели руки от холодной воды. То, что для Коки стоило гроши, Станке казалось безумной тратой. Но именно из-за этих на вид одинаковых платьев и одинакового поведения (у Станки нарочито озорного и потому более волнующего и вызывающего тем более, что в глубине ее глаз, в угловатых движениях видна была стыдливая скромность) богатство одной слишком било в нос, а благородство другой неизменно вызывало тихую жалость, сочувствие и нежность. И потому на красоту Станки было тяжело смотреть — она вызывала слезы. Что касается Весы Н., то он и прежде, до того как у него треснул череп, был такой же шальной, хорошо одетый молодой человек, всегда готовый на всякое сумасбродство — броситься одетым в Саву, если кто предложит, управлять бобслеем, на который он до этого никогда в жизни не садился, да еще на ледяной дорожке международных состязаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67