А их вели по таким местам, где трудно было встретить кого-либо из знакомых. Потому он и хотел бежать.
Около Карагеоргиевического парка женщин отделили в особую группу и погнали к площади Славии, а мужчин — мимо церкви святого Саввы — в Макензиеву улицу и оттуда, по Курсулиной, до виллы Боторича. Здесь уже ждала другая группа мальчиков двенадцати — пятнадцати лет. Группы соединили, пригнали к Резервуару у Смедеревской заставы и заперли в каком-то дворе. Ненад прильнул к ограде, все еще не теряя надежды увидеть кого-нибудь, через кого можно было бы известить и успокоить Ясну. Окидывая взглядом окрестности, он решил, что сумеет убежать, даже если они останутся ночевать во дворе: место было пустынное, близко подступали поля, засаженные подсолнечником, в котором удобно было укрыться.
В полдень те, у кого была еда, поделились с остальными. Кроме того, из кухни выдали несколько караваев хлеба.
Днем стали приходить матери и бросать детям через забор узелки с едой. Некоторые, стоя у ворот, умоляли отпустить ребенка, ведь он маленький, слабенький, больной. Им отказывали, и они усаживались под деревом на противоположной стороне улицы, чтобы подождать. Но их гнали и оттуда. Поставили охрану и вокруг ограды. Ненад увидел бабушку в самом конце улицы; она просила полицейского пропустить ее. Испугавшись, как бы она не ушла, не повидавшись с ним, Ненад влез на забор и стал кричать, чтобы бабушка и Ясна о нем не беспокоились. Пока прибежали полицейские и стащили его, бабушка услыхала и заметила его. Она помахала рукой и ушла. Ненад получил две пощечины и в слезах, но довольный, удалился на другой конец двора.
К ночи детей разделили на две группы: младших, в числе которых был и Ненад, заперли в комнату, а старших увели в темноту. Все было тихо. Трещали сверчки. На небе сияли крупные звезды. Ночной воздух был полон глубоких вздохов, доносившихся с ближайших полей, но неизвестно было, кто вздыхал. Из заброшенных кирпичных заводов временами доносился собачий лай.
Ненад лежал рядом с Микой-Косым на гнилой соломе, кишащей блохами. Куда погнали Жику-Воробья и остальных? А их почему тут заперли? Мадемуазель Бланш умерла, отравившись проросшей картошкой. Ясна плетет корзины, вместо того чтобы работать в школе. Несколько дней назад Марича, больного, выволокли из постели, разворошили весь пол и, хоть ничего недозволенного не нашли, все же забрали его в крепость и не выпускали. Что им сделал Марич? И что он, такой слабый, вообще может им сделать? Ненад всеми силами старался понять, но все это выглядело слишком уж нечестно. По какому праву чужие люди пришли в чужую землю и расположились как дома: снимают вывески, переименовывают улицы, сносят памятники — во имя чего и кого? Только в эту ночь он почувствовал, что такое разрушительные войны, возникающие в силу темных причин (к числу таковых Ненад относил вопросы чести королей и царей, вопросы их личного престижа) . Он вдруг ясно понял, что не могут быть правыми обе воюющие стороны; одна из них, будучи неправой, всегда действует силой. Он еще не знал о «жизненных интересах» империалистических держав, о «месте под солнцем», которое государства обеспечивают себе силой, о праве «выхода» к морю и о пути к Багдаду, которые являются «вопросами существования». Он чувствовал только, что и его народ имеет право на жизнь и на то, без чего человеку нет жизни,— на свободу.
Все было тихо. В нагретой за день траве под окном стрекотали кузнечики. В комнате слышалось ровное
дыхание спящих детей, лишь изредка вздох или произнесенное впросонках слово нарушали тишину. И Ненад, обняв за шею Мику-Косого, погрузился в сон.
Двери были открыты, и в них стоял полицейский, высоко подняв над головой зажженную свечу. Из темноты выходили мальчики, свет на мгновение озарял их бледные лица, и потом они снова тонули во мраке. Шли с вытянутыми вперед руками, спотыкаясь о спящих, и, недоумевающие, испуганные, останавливались посреди комнаты.
— Ложись, ложись!
Одни, двигаясь ощупью, опускались сначала на колени, потом покорно ложились. Другие топтались на месте, как овцы в загоне.
В коридоре кто-то вырывался, стонал, плакал, умолял:
— Пустите, это не я, ей-богу не я...
Глухие удары прервали жалобы.
— Цыц, молчать!
Оборвавшийся голос снова резко поднялся и перешел в крик:
— Не я, не я!
Полицейский со свечой посторонился, и в комнату вбежал высокий мальчик (даже при таком слабом освещении Ненад сразу узнал Жику-Воробья); на минуту вынырнуло ослепленное пламенем свечи красное усатое лицо, потом дверь захлопнулась, и в комнате стало темно и душно. В коридоре слышался топот тяжелых башмаков, подбитых гвоздями, затем все стихло.
Жика-Воробей несколько минут лежал неподвижно на соломе, потом вдруг вскочил и стал бегать по комнате. Поднялся переполох. Старшие старались его удержать, успокоить, брали за руки, обнимали; младшие, разбуженные, громко плакали.
— Не я, поверьте, не я,— кричал Жика-Воробей,— я бросал только мертвых, только мертвых, правду говорю, живых я не бросал, они теплые, их легко отличить, девушку не я бросил, ей-богу не я. Когда я ее схватил, она вздохнула... и все-таки ее бросили в яму, и она теперь лежит там, живой зарыли. Ох, откопайте ее, пожалуйста, откопайте! — Он вдруг прекратил свои причитания и, спотыкаясь о лежащих, неожиданно раз
разился смехом, бросился к окну и врезался в стекло головой.
Когда волнение улеглось и полицейские увели окровавленного Жику-Воробья, начало светать.
Ненад без шапки, со всех ног бежал через подсолнечное поле по направлению к городу. Он порезал руку, разбив стекло, и ладонь была в крови, но он не обращал внимания на это. Ворота дома были заперты. Он перелез через ограду. Чувствовал себя большим, крепким, взрослым человеком, совершившим подвиг. Ясна не спала. Она открыла дверь на первый стук и стояла неподвижно, не в силах выговорить ни слова. Раньше Ненад подбежал бы, спрятал голову у нее на груди и расплакался бы. На этот раз, все с тем же сознанием своей силы и серьезности момента, он спокойно сказал, словно извиняясь:
— Поверь... раньше никак не мог.— И, так как Ясна продолжала стоять без движения, добавил: — Не беспокойся, со мной ничего не случилось,— и улыбнулся.
Бабушка быстро сварила немного цикория. Все трое сидели за столом в полумраке рассвета: женщины, бледные, слушали Ненада. Нагнувшись над чашкой, из которой поднимался пар, обдавая лицо, он рассказывал не торопясь. Женщины молчали, склонив головы,— прошло то время, когда каждый раз вскрикивали от омерзения и вполголоса ругали врагов.
— Сколько вас было? — наконец спросила Ясна.
— Точно не знаю, комната была полна. Одних нас, младших, было около тридцати.
— А куда водили старших?
Ненад помедлил с минуту, перевел взгляд с Ясны на бабушку и, опустив голову, тихо сказал:
— Хоронить...
— Тифозных?
Ненад еще ниже опустил голову. Слезы подступали к горлу.
— Да.
Неделю спустя Ясна говорила Ненаду:
— Я, сынок, советовалась с друзьями, и все согласились со мной... знаешь, детей, которые ходят к ним в школы, не трогают.
— Но я же окончил четыре класса, что я там буду делать?
— Все равно. Есть и пятый.
Здание было то самое, где помещалась начальная школа, которую Ненад окончил два года тому назад. Те же парты, те же выкрашенные серой масляной краской стены, звонил тот же бронзовый колокольчик, даже служитель остался прежний. И тем не менее, когда, по окончании занятий, класс вставал, чтобы по команде маленькой учительницы, крестившейся по- католически, пропеть гимн Габсбургов, Ненад едва сдерживал слезы. Он стоял у задней парты, с пересохшим горлом, сжав кулаки, с грустью вспоминая о Кошутняке, о просторе полей, где, невзирая на полицейских, он мог петь что хотел.
Школа снова вызвала в нем интерес к чтению. Из Швейцарии начали поступать денежные переводы, немного облегчившие тяжелое положение семьи. На чердаке Ненад обнаружил комнатушку с круглым окном, из которого виден был далекий Дунай: река казалась тонкой светлой ленточкой среди красных крыш и зеленых садов. В этой комнатушке, где было полно пыли и паутины и пахло нагретой черепицей, стоял большой ящик, набитый книгами. Чтобы добраться до него, пришлось поднять целый ворох рухляди — поломанных железных кроватей, колес от детских колясок, разбитой посуды, рваных ковров. Ненад кое-как разобрал все это, прикрыл рухлядь тряпками и отгородил старой ширмой, в другом углу поместил небольшую кровать, нашел столик, по стенам развесил картинки, в разбитую вазу поставил цветы... Возвращаясь из школы, он сразу же забирался в свой «кабинет», вытаскивал книги и часами их разглядывал. Тут были почти все издания «Српской книжевной задруги», песни Вука, с десяток книг в красивых переплетах с иллюстрациями, монографии о Рембрандте, Веласкезе, Рубенсе, несколько толстых томов по медицине с цветными иллюстрациями. Ненад их только перелистал и сразу отложил вместе с песнями Вука. Монографии подолгу не выпускал из рук. Рассматривать изображения прекрасных женщин доставляло ему не изведанное до сих пор наслаждение. Он растягивался на кровати вниз животом и, вдыхая врывавшийся в открытое оконце свежий воздух, прислушиваясь к страстному воркованию горлицы, по целым часам разглядывал лежавшую перед ним книгу: мертвые фигуры оживали, приобретали четкие очертания, начинали двигаться и смеяться гортанным смехом, закидывая голову; в кипарисовых рощах мелькали фавны, нимфы сверкали в серебристых водах; Афродита выходила из раковины, одной рукой прикрывая грудь, другой живот и сжимая колени. Он медленно переворачивал страницы, и изображения сменялись одно за другим: короли верхом на конях, миниатюрные принцессы в золотых платьях с рюшами, старцы, картины Вознесения, Голгофы, Рождества — с влажными мордами волов, морем, кораблями, ангелами, Вулканами в пещерах, Зевсами на Олимпах, маслиновыми рощами — целый мир сказок и истории жил на этих страницах, которые он медленно перелистывал, слюнявя пальцы. Но всегда как-то непроизвольно Ненад снова и снова возвращался к Афродите, смотрел на ее руки, стыдливо прикрывавшие наготу, на сжатые колени. Было в этом что-то сладостное и постыдное, от чего у него кружилась голова, что одновременно притягивало и отталкивало его. Он волновался, старался вспомнить что-то забытое, но так и не мог понять причины своего волнения.
В школе Ненаду нечего было делать. Все, о чем рассказывали учительницы, прибывшие «оттуда», он уже знал. К тому же главное внимание было обращено на исполнение гимнов и песен, ученики разъезжали с пением в открытых трамваях, в сопровождении учительниц, одетых в светлые вышитые платья, с разноцветными зонтиками в руках. Учительницы громко смеялись и выговаривали слова с южным или кайкавским акцентом. Детям было приказано махать веточками или руками, когда им попадался навстречу экипаж с господами офицерами. И дети махали, махали до изнеможения всю дорогу до самого Топчидера.
После каждой такой поездки Ненад, забравшись на свой чердак, становился на колени перед кроватью и каялся, закрыв лицо руками. Он старался как можно больше думать о Миче, где-то далеко от родины боровшемся за ее свободу. Освобождение Ненад представлял себе в виде огромного сияния, как вереницу светлых праздничных дней, торжеств на Теразиях с крестными ходами, музыкой, флагами.
Его перестали интересовать детские книги. Все эти
«Соколиные глаза» и «Ласточкины крылья» из индейских сказок казались ему выдуманными и не стоящими внимания. Песни Вука говорили о чересчур далеком прошлом. Там война изображалась в блеске оружия и бряцании панцирей, с развевающимися султанами, с белыми шатрами, золотыми булавами и собольими кафтанами; по ночам месяц озарял место боя, на котором павшие лежали, словно спящие. А Ненад узнал войну без прикрас, тонущую в грязи, с гниющими в запахе карболки телами, войну, которая принесла голод, тиф, цензуру, учительниц в ярких платьях и господ вроде господина Шуневича. В таком подавленном настроении Ненад напал на «Крестоносцев» и «Огнем и мечом» Сенкевича. Многого он не понял, но главное — трагедию порабощенной родины и свет ее освобождения — почувствовал. После этого чтения многие ощущения сделались понятными. Сербия стала для него чем-то большим, чем страна и родина. Все его мысли были связаны с Сербией, он дышал ею, прошлое было — Сербия и будущее — Сербия. По ночам ему снилась освобожденная Сербия, днем он думал об одном: скоро ли придут наши? И чтобы не оказаться невеждой, когда все вернутся — и те, что бежали во Францию и Швейцарию и там учатся,— Ненад снова принялся за французскую грамматику. В Петров день в подвале разрушенного дома, в присутствии Жики-Косого и еще десятка ребят, Ненад развернул маленький сербский флаг. Так как петь они не дерзнули, боясь, что их услышат, они стали на колени, как на молитве, и громко проговорили «Боже правый»; на этом торжество закончилось.
Спустя несколько дней Жика-Косой пришел, запыхавшись, к Ненаду на чердак.
— У нас в подвале русский пленный.
— Бежал? — У Ненада засверкали глаза.
Косой подтвердил.
— Что он собирается делать?
— Бежать дальше. Но в такой одежде невозможно.
Они отправились в подвал — Ненаду хотелось посмотреть на скрывавшегося там русского. Беглец шел всю ночь и теперь, съежившись, спал. Это был молодой человек, совсем еще юноша, в черной кадетской форме, с чуть пробивающимся белокурым пушком на
лице. От шума, поднятого Ненадом и Косым, когда они продирались через отверстие в стене, уже заросшее бурьяном и плющом, русский проснулся и сжался еще больше. Потом, узнав Косого, он робко улыбнулся.
— Это мой товарищ, камарад.— Представив таким образом Ненада, предложившего беглецу кусочек хлеба с повидлом, Косой стал знаками объясняться с русским.
Затем вернулись на чердак к Ненаду, чтобы решить насчет одежды и прочего, посоветовав русскому ждать до вечера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67