«Что за свинство, Петрович!..» И Петрович, смущенный, хватает пальто и исчезает в тумане; и через какой-нибудь час Байкич с покрасневшими от утомления глазами уже читает сырой оттиск со статьей Петровича и исправляет неправильно набранные слова.
Снаружи всего этого не видно. В подвале механик Фриц в синей спецовке, с пучком пакли в руке ходит вокруг неподвижной ротационной машины. Он дотрагивается до медных рычагов, засовывает пальцы в отверстия, касается стальных проволок, которые натягиваются и гудят. Перед зданием работники выгружают из грузовика рулоны белой ротационной бумаги, катят их по тротуару и ставят к стене. Газетчики в ожидании вечернего выпуска играют в орлянку или, положив под голову пустые сумки, спят между двумя тюками бумаги. А на перекрестке стоит регулировщик движения, символ власти и порядка, и взмахом руки в белой перчатке
указывает направление — высоки, стройный, он стоит, расставив ноги; откуда ни посмотришь, его отражение дрожит на политой мостовой.
Репортеры и сотрудники начали незаметно скрываться один за другим. Вскоре в большой комнате, среди хаоса покинутого поля битвы — опрокинутых стульев, сора, охлажденного табачного дыма и исписанной бумаги,— осталось всего трое: Бурмаз, Андрей и Байкич. Зияли открытые двери, шипело центральное отопление. Глухое гудение наполнило этажи: в подвале большая ротационная машина запела свою вечернюю песню.
Андрей сидел неподвижно. Он откинулся на спинку стула и головой оперся о стену: из-под стола высовывались его поношенные, грубо заплатанные башмаки. В худых, дрожащих пальцах догорала сигарета. Ему уже обжигало пальцы, но, наслаждаясь тишиной и отдыхом, он опустил руки, и у него не было сил ни поднести сигарету ко рту, ни бросить ее в пепельницу. Бурмаз и Байкич сидели на своих местах и, погруженные в собственные мысли, смотрели в пустоту. Полная тишина нарушалась только гудением ротационной машины. Это была короткая передышка.
Через комнату пробежал служитель со свежими экземплярами газеты. Одну он кинул Бурмазу, который тут же ее развернул, а с остальными исчез в комнате редактора. Шуршание газеты заставило Байкича вздохнуть и обернуться; Андрей вздрогнул и бросил обжегшую его сигарету. Бурмаз молча и быстро подчеркивал тут и там слова красным карандашом. Байкич, а за ним Андрей подошли к столу Бурмаза. Вся страница была испещрена пометками. Пропущенные ошибки! Байкич покраснел, не выдержав взгляда Бурмаза. Взорвался:
— Ну что ж... мне все равно... я и так ухожу.
Дверь из кабинета редактора с шумом отворилась,
и через комнату прошел взволнованный Деспотович в сопровождении главного редактора. Бурмаз поднялся со своего места, но Деспотович и не взглянул в его сторону. Он вышел, оставив за собой струю крепких духов. Байкич успел только разглядеть два блестящих белка глаз и седые усы на темном, болезненно-желтом лице. Бурмаз, устыдившись своего движения, смутился.
— Он висит на волоске! Но даже если бы и не висел, вы, Байкич, положительно ничего не знаете, положительно ничего! А он висит, висит, это я вам говорю! — Он покраснел.
— Не спеши с решением,— сказал Андрей,— а если так говорит Бурмаз, верь ему... я часто не придаю значения его словам, но когда дело касается интриг, тут я верю — он знает все.
Бурмаз улыбнулся. Разговор продолжался. Он, по- видимому, длился уже не первый день, и все на ту же тему. Бурмаз снова напал на Байкича и стал советовать ему из этого незначительного случая сделать драму — это же новый «Гамлет»!
— Если бы со мной случилось что-нибудь подобное... это неслыханно... быть в вашем положении! Я бы каждый день записывал свои мысли, чувства, реакции, потому что потом вы не сможете всего вспомнить.
Андрей, усмехаясь, опустился на стул и устало закрыл глаза; только изредка вспыхивавшая во рту сигарета показывала, что он следит за разговором из-под опущенных век. Байкич не отвечал, и Бурмаз незаметно для себя разоткровенничался. Как-то вечером он написал половину потрясающего рассказа, но ему на голову свалился отчет о событиях в Албании, и теперь он никак не может сосредоточиться. «Я изнемогаю, погибаю, а этого никто не видит, никто!» Призвание журналиста — сущее проклятие: три-четыре часа из несчастных двадцати четырех теряешь на пустые разговоры. Потом по меньшей мере четыре часа на еду, бритье, покупки, прогулку — «каждое животное требует ухода», да семь часов уходит на сон. «Так скажите на милость, что остается лично мне, если учесть еще время, которое я провожу в редакции? Даже богу помолиться некогда!» Он не ужинает. Но за последнее время потерял несколько дней из-за того, что плотно обедал. «Обед меня парализует». А ко всему на этих днях у него были «большие неприятности» из-за женщин и из-за мужчин-сплетников. Умно говорит Лафонтен.
Нет сокровенного для женской болтовни, Нет женщины, чтоб тайн не разболтала. Но, впрочем, и мужчин немало, Что в этом женщине сродни. Женщина и секрет. Басни Лафонтена.
— Моя жизнь роковым образом загублена. Никогда и ничего я не создам!
Бурмаз казался подавленным, но не настолько, чтобы не спросить Байкича, хорошо ли он говорит по-французски. «Я дальше Стара-Пазовы не ездил и сам научился всему, что знаю, сам научился! Если б я, как вы, прожил хоть месяц—два в Париже!»
— Вы все разговорами занимаетесь... а как подвигается ваша комедия?
Байкич ничего не слышал о ней. Бурмаз сразу увлекся. Комедия «почти» закончена, надо только кое- что переделать, дополнить. «И вот, пойдите же, не хватает смелости... следовало бы использовать заметки из записной книжки, развернуть тему, изменить... а времени нет». Кроме того, у Бурмаза в голове, «пока еще только в голове», была очень сильная трагедия из «нашего средневековья», с отравлениями, кровопролитием, «как у Шекспира», с похотливыми желаниями и омерзительными пакостями. Но на эту работу ему потребовался бы год для вынашивания замысла, консультации с профессорами истории, для писания стихов...
— Все это ужасно трагично!
Бурмаз продолжал бы и дальше, но его прервал телефон. Байкич сидел на краю стола и болтал ногой. Андрей закуривал новую сигарету. Оба подняли головы, когда услышали резко изменившийся голос Бурмаза: он буквально прильнул к телефону, глазки заблестели, красное лицо расплылось в улыбке, и он сладким голосом, беспрестанно восклицая: «Ах, сударыня!», «Ох, сударыня!», уверял кого-то, что прилетит «немедленно», только возьмет шляпу, «с величайшим удовольствием, сударыня, но только не стихи, ни в коем случае не стихи!». Наконец, сразу став серьезным, положил трубку; на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Платок, который он вытащил, был сильно надушен одеколоном.
— Вы знакомы с госпожой Мариной Распопович?
Ни Байкич, ни Андрей ее не знали. Байкич, правда,
слыхал когда-то об одной даме, которую звали Мариной, но не мог сказать, была ли она Распопович. Бурмаза это раздосадовало. Он весь дрожал от радости и гордости, как ни старался сохранить свое достоинство. Уже в дверях он вдруг спросил Байкича:
— Чей стол вам больше всего нравится в редакции?
Байкич широко открыл глаза. Он был молод, кожа у него была нежная, еще не огрубевшая от бритья.
— А мой стол? — продолжал Бурмаз.— Хотели бы вы сидеть за моим столом?
Они продолжали идти вместе, молча, оба смущенные: Байкич — потому, что не все понимал, а Бурмаз — из опасения, что слишком много сказал, «сболтнул лишнее». На углу Бурмаз стал прощаться:
— Мне сюда, до свидания.— Он уже двинулся было, но остановился: — Позволяет ли вам ваш гамлетовский комплекс остаться в таком положении еще, ну, скажем, две недели, от двух до трех недель? Видите ли, мне было бы жаль расстаться с вами.
Байкич повернулся к Андрею.
— И мне было бы жаль,— пробормотал Андрей.
— Я не вижу причины откладывать.
— Увидите.
Бурмаз расстался с ними и двинулся через улицу с видом важной персоны, высокий, с желтым портфелем под мышкой, в кремовых перчатках на огромных руках. Андрей вынул сигарету изо рта.
— Ты мне в сыновья годишься, Байкич, слушай и запомни: этот человек — величайшая каналья, какую мне приходилось видеть. Он знает, сколько мужчин ухаживали за его матерью, когда она была девушкой. У него есть архив, где в алфавитном порядке хранятся всевозможные собранные им сведения. Он рожден быть начальником тайной полиции. Дела старика идут плохо, ты его сам видел сегодня, но Бурмаз еще кое-что знает.— Андрей на минуту задумался.— Я не верю, что ты ненавидишь Деспотовича настолько, чтобы решиться на месть, даже если ты убедишься самым неопровержимым образом в его виновности. Не забудь, что вопрос пока остается открытым — он ли дал приказ, или кто другой, желавший угодить и облегчить для него это дело.
Байкич покраснел и опустил голову.
— Я не способен на месть, потому что плохой сын, так, что ли?
. — Нет, Байкич, но ты не знаешь по-настоящему отца. Ты сам говорил, что даже не помнишь его. Отец для тебя — только идея, твое чувство к отцу — чувство к чему-то такому, чего у тебя не было, то есть абстракция, а не к тому, что у тебя было и что ты потерял, то есть живое восприятие. Это большая разница. Твое возмущение чисто головного порядка, для тебя в данный момент важен не Деспотович, а то, что ты «плохой сын», как ты говоришь.
— Я и в самом деле не могу сказать, что ненавижу его, он меня даже привлекает в известной мере... потому-то я и хотел бы как можно скорее убраться отсюда.
— И это опять надуманное, потому что ты рассуждаешь так: если я останусь и буду чувствовать к этому человеку хоть каплю симпатии вместо того, чтобы ненавидеть его и отомстить за отца, как подобает хорошему сыну, то этим я оскверню священную память отца.
Проходя по Театральной площади, они замолчали. Трамваи, сверкая огнями и скрежеща на поворотах, звонили, пересекая путь друг другу, и проносились мимо. В полумраке улицы Чика-Любиной с одной стороны выстроился длинный ряд такси, с другой — извозчиков. Князь Михаил, освещенный снизу, сверкал под дождем и неутомимо простирал указательный перст в печальную глубину осеннего неба. Свернув в темную улицу Пуанкаре и миновав Главный почтамт с полузакрытыми входами, Байкич и Андрей продолжили разговор.
— Я подавлен, Андрей, но ни в коем случае не побежден, это верно. Недавно я живо представил себе такую картину: я врываюсь к нему в кабинет и «высказываю правду в глаза», в ответ раздается циничный смешок, я даю ему в зубы, разбиваю нос до крови, топчу его ногами, убиваю... Получилось что-то наподобие рассказа, в голове роились какие-то идиотские обрывки фраз, вроде: «Молодой человек вошел, и Деспотович побледнел, поймав его взгляд... бледный, дрожащий, опустив руки, молодой человек стоял над трупом... когда пришла полиция, он молча протянул им руки». Мне стало жаль самого себя! Все это глупости. Я действительно не почувствовал бы ни удовлетворения, ни облегчения от такого убийства. В сущности я не знаю, как сейчас отношусь к этому человеку. Я не люблю его, конечно, нет! Даже симпатии не чувствую. Но он меня притягивает, и я целыми днями думаю о нем.— Байкич остановился.— Видите ли, Андрей, меня интересует вопрос: почему нормальные, честные люди становятся негодяями, ворами, убийцами? Что в них происходит, через какие душевные переживания они должны пройти, чтобы для них стало возможным
лишить кого-то куска хлеба, выгнать на улицу, обманув или дав ложную присягу, поднять на кого-то руку со злым умыслом, убить или организовать убийство?
Они проходили под навесом старого здания трактира «Бульвар». Тут, между табачной лавчонкой, сколоченной из еловых досок, украшенных иллюстрированными журналами, и висячей рекламой с кадрами из кинофильмов, прижавшись от дождя к самой стене, сидел на корточках возле шипящей карбидной лампочки черномазый турчонок в маленькой красной феске и что есть силы колотил сапожными щетками по своему ящичку. Когда шум остался позади, заговорил Андрей:
— Люди не мыслят конкретно, Байкич. Ты, например, не собираешься убивать, ты просто представляешь себе кровь, вздутое, синее лицо, по которому ты ударил, представляешь даже возможные последствия. Люди ленятся мыслить, в сущности ленятся отчетливо представить себе что-нибудь. Как в разговоре мы привыкли пользоваться штампованными выражениями... вот как ты сейчас сказал: «...лишить кого-то куска хлеба, выгнать на улицу, поднять руку...» — так и представляем себе все в готовых картинах. Смерть, например,— это свечи, траур, поминки, пререкания с попами, оркестр перед дрогами, обнаженные головы. Возмездие — это движение, тоже известная процедура, палач, накидывающий петлю, террорист, стреляющий из револьвера, прохожие, подхватывающие тирана, с которого падает шляпа. Но все это только воображаемое, это не настоящая теплая кровь, которая течет по груди и смачивает рубашку, это не подлинная смерть с хрипением, стонами, страданиями, оторванными руками или ногами и тому подобное. Мы не видим и не ощущаем окружающей нас действительности, ограждаемые общими местами, избитыми выражениями и понятиями; мы даже счастливы, что не должны напрасно страдать, волноваться, мучиться и вообще что-либо чувствовать. Наша жизнь — это слова: «освобождение», «порабощенные братья», «политические права», «национальная экономика», «международные состязания» или: «семейная честь», «сыновний долг», «родительская забота». Но кто понимает, что за «порабощенными братьями» кроется империализм, а за «политическими правами» — интересы отдельных личностей? Убийца, сделавший свое дело, уже не смотрит на свою жертву; он за ней следил, пока она была жива, но от трупа он отворачивается
и бежит. А мы глядим, все глядим, даже женщины с детьми на руках останавливаются, чтобы посмотреть. А почему? Потому, что преступление совершено не нами, грех-то чужой. Люди, дерзающие поднять на кого-либо руку, как ты выражаешься, вовсе не думают о том, о чем я тебе говорил. Они действуют во имя идеи — национальной, политической — или личного интереса, они мыслят абстракциями — фантазия у них без полета, она обросла жиром спокойного благополучия, их занимает вопрос не о насильственном прекращении одной жизни, об уничтожении существа, которое двигалось, чувствовало, любило, страдало, заставляло страдать других и теперь разлагается, а о противнике, преградах, о власти и противодействии ей,— тезис, антитезис, и как там еще называется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67