— Собачья жизнь, надо сознаться! Хотите закурить? Вот — сигареты... Пожалуйста, не стесняйтесь! — Байкич уже сидел на кожаном диване и боролся с дремотой, которая настойчиво овладевала им под сухое постукивание аппарата.
Телеграфист посмотрел на часы.
— У вас есть время до двадцати минут седьмого. Отдохните. Я вас разбужу вовремя.
Байкич словно только ждал этого разрешения и сразу заснул.
Проснулся он раньше срока — от утреннего холода. Телеграфист все сидел за столом, постукивал и рассматривал ленту. Он выглядел гораздо бледнее. Устало улыбнулся Байкичу.
— Ну вот вы и отдохнули хоть немного. А теперь пойдите в буфет, он уже открыт, и выпейте чего-нибудь горячего.
— Спасибо за гостеприимство. И извините.
Светало. Открывались неясные, голубые дали. На
горизонте стлался желтовато-грязный туман. Байкич прошел через изгородь подстриженного кустарника и вымочил руку: кусты, проволока, железная ограда, рельсы, пыльный вьюнок — все было покрыто росой. Сердце Байкича колотилось. От росистого утра, от холода, от ожидания. Больше от волнения, чем от холода. В буфете третьего класса стрелочники и кондукторы в длинных овчинных тулупах,— возвращаясь с работы или спеша на работу,— на скорую руку выпивали свою утреннюю порцию раки. Снаружи послышался сигнальный колокол. Байкич быстро проглотил чашку черного кофе и вернулся на платформу. Над ровными полями сквозь дымку ночного тумана поднимался красный шар солнца. Байкичем все сильнее и сильнее овладевало волнение. На линии группа рабочих толкала дрезину, нагруженную инструментами; худощавый человек в синей блузе шел вдоль состава товарных вагонов и равномерно постукивал молотком по колесам; звон их гулко разносился в тихом утреннем воздухе; пустая крестьянская телега, скрипя колесами, мелькала в кукурузе; на всем лежал отпечаток грусти, и все имело глубокий жизненный смысл. Но это мирное спокойствие вокруг, эта осмысленность движений, свидетельствующая о существовании твердого порядка,— все вызывало в Байкиче беспокойство и тревогу. В нем самом не было порядка — он был опустошен,
выхолощен, в нем, как в заброшенной церкви, звучали лишь голоса прошлого — законом для него была его возмущенная совесть, маленький слабый проблеск среди разбушевавшихся стихий. И этот проблеск он должен защищать голыми руками. Он чувствовал, как поддается страху. Повсюду он наталкивался на собственную беспомощность. В каждой вещи, в каждом человеке он, как в зеркале, видел свою беспомощность.
— Как хорошо, что вы меня встретили!
Перед ним, протягивая руки, стояла Александра с растрепавшимися волосами, по-юношески гибкая, в синем костюме. Байкич напрасно силился сказать хоть слово. Ее руки ждали его, он их взял, смущенно улыбнулся; раньше чем он пришел в себя, ее дыхание коснулось его лица, словно обещание поцелуя — стоило только поднять голову,— но он порывисто нагнулся и стал целовать ее руки. Поезд уже тронулся.
Он растерялся, не зная, что делать. Стоял — с горящим взором, сознавая свое поражение,— в узком и пустом коридоре вагона; в открытое окно врывались ветер и едкий дым паровоза. Он дышал прерывисто... и продолжал держать ее руки.
— Как хорошо, что вы меня встретили! — повторила Александра.
Взгляд ее был полон такой нежности, что Байкичу показалось, будто она его приласкала.
Надо было что-то сказать. Все равно что. Лишь бы почувствовать облегчение.
— Вы не завтракали?
Она готова была заняться чем угодно, лишь бы двинуться с места, не стоять так, вдвоем, в смущении, в этом узком коридоре. Александра пошла вперед; он поддерживал ее под руку, помогая проходить по коридорам и из вагона в вагон. При толчках поезда их поминутно бросало друг к другу, и он все крепче прижимал ее к себе. Это прикосновение стало причинять ей боль, но и эта боль доставляла ей теперь удовольствие — она воспринимала ее как ласку.
Вагон-ресторан был залит светом; на столиках стояли свежие цветы. Рекламные плакаты — пальмы и синее море или швейцарские гостиницы среди ледников — рассказывали о дальних краях, о беспечальной жизни, о бешеных деньгах и преходящей любви. Александра и Байкич заняли столик на двоих. Как только они сели, Александра со смехом оторвала
гвоздику из букета в вазе и воткнула ее Байкичу в петлицу.
— Я иногда умею наслаждаться и в то же время быть сентиментальной.
— А я часто бываю таким... без наслаждения.
Он был недоволен собой. По лицу его пробежала тень. Он отвел глаза от Александры. А она стала смотреть в окно и несколько минут следила за отражением их лиц в толстом стекле; за окном простирались бескрайние кукурузные поля. Вдруг, стуча колесами, поезд прошел мимо сторожки: сторож, словно часовой, встречал и провожал поезд своим красным флажком; ставни еще были закрыты; в узеньком садике, за светло-зеленым забором горели на раннем солнце красные и желтые георгины. Садик мелькнул и исчез. И снова в клубах серого дыма стали проноситься мимо окна телеграфные столбы.
— Вы видели? — Александра дотронулась до руки Байкича кончиками пальцев (они были холодные).
Байкич вздрогнул. Он понял, что пережил в это мгновение нечто необычайное — что случается единственный раз в жизни,— коснувшись, хоть и с тоской в душе, самого совершенного счастья, какое дано человеку. И так мало нужно было для этого: садик, человек с флажком, на ставнях вырезанное сердце, юное сердце, он, Александра, высокое небо, невысказанные слова.
Александра первая пришла в себя. Положила сахар и стала наливать чай и молоко.
— Если бы мне довелось это пережить месяц тому назад... я бы жалел, что такие минуты не могут длиться вечно.
— А теперь не жалеете?
— Нет. К чему мне вечность? Да и в высшей степени глупо было бы желать... чтобы жизнь оставалась прежней.
— Или жизнь стала бы бесконечно глупой, если бы такое желание могло исполниться. Быть может, ценность жизни в том и заключается, что человеку не дано ее остановить.— И, помолчав немного: — И, может быть, так лучше.
— Может быть.—Байкич ощутил горечь.— Только не сердитесь, Алек,— для вас так было бы лучше потому, что иначе стало бы скучно, правда ведь? — Он почувствовал, что внутреннее напряжение ослабло.—
Но есть люди, для которых это было бы лучше потому, что иначе муки длились бы без конца. Только представьте себе, что люди голодали бы вечно! А так — больно, но время проходит... и человек вместе с ним. Глупости! Наперекор всему я веду себя как ребенок. Простите меня!
— Почему наперекор всему?
— Это длинная история.
Надо было только начать. Но он не мог. С трудом порванные нити снова стали его опутывать.
Лишь теперь Александра заметила, как похудел Байкич: скулы торчат, под глазами темные круги, нос мраморно-белый, прозрачный.
— Вы много курите, — сказала она серьезно.
Он улыбнулся.
— И вы очень переменились за эти несколько месяцев, что мы не виделись.
Он снова улыбнулся.
— У меня были тяжелые переживания,— сказал он медленно.— Такие, от которых стареют. Я понял, что всходы этих родных полей не всегда достаются тем, кто их вспахивал, я понял, что за прекрасными словами кроются тяжкие преступления, что...
Байкич вдруг сообразил, что все, что он говорит,— слова, обычные громкие слова, лишенные смысла, и что Александра воспринимает их только как громкие слова. Он даже не уловил, по каким признакам угадал это — то ли по смущенной улыбке, то ли по пальцам, перебиравшим бахрому скатерти, или по всей ее фигуре. Он замолк, надеясь, что она начнет его расспрашивать, потребует объяснения. Но она словно почувствовала облегчение.
— Не знаю... но мне кажется, что вы ко всему... что вы чересчур чувствительны. Жизнь надо брать такой, какова она есть.
— Человек в одиночку не может ее... изменить.
Александра вся вспыхнула. Последняя капля радости встречи исчезла. Она потеряла уверенность в себе. Байкич был противником — неведомая ей враждебная сила скрывалась за его словами. Она потупилась.
— Я только хотела вас утешить.
— Понимаю.— Он едва выговорил это слово. Наверное, она знает все или по крайней мере главное,— главное-то она должна знать... и все-таки принимает это и будет принимать всю жизнь. Будет ездить
в Париж, учиться (для кого?), покупать картины (для кого?), жить в мечтах (для кого?), всю жизнь оставаться на том берегу (ради кого?), а могла бы стать ему другом, спасти его от самого себя, делать что-нибудь полезное... и получать удовлетворение в труде — всякий полезный труд дает удовлетворение. Только раз в своей жизни — когда он из брошенного пустого дома спасал свой мячик, — он испытал чувство сильнейшего возбуждения, как человек, поглощенный чем-нибудь целиком.
— Алек, послушайте... я хотел вас спросить: вы помните наш разговор перед вашим отъездом?
— Нет... да! Помню.
— Хорошо, отчетливо помните?
За окном по-прежнему расстилалась равнина, изрезанная правильными рядами кукурузы. Две-три колокольни блеснули крестами и скрылись из вида. Вдали, на самом горизонте, уже виднелись белесая линия Савы и первые очертания сербских гор.
— Вы помните? — настаивал Байкич.
— Да.
— Вы все еще остаетесь при своем решении? Вы готовы работать? Серьезно работать?
Серьезно? Александра серьезно училась, серьезно держала экзамены. Она ни минуты не сомневалась, что все это было серьезно. Но серьезно работать... конечно, она будет работать когда-нибудь. Только вот где и как... об этом она никогда специально не думала, эта работа маячила вдалеке, как светлое облако, которое меняет форму и окраску, и чем больше к нему приближаешься, тем дальше оно уходит, химера могла стать действительностью — почему бы нет? — но человек, который осуществляет это, сразу теряет...— Александра не могла сказать, что именно,— какую-то часть себя, скрытый смысл — жизнь вдруг принимала определенные формы, ограничивалась определенными рамками и теряла всю свою поэзию. Зачем принуждают ее думать обо всем этом? Зачем заставляют размышлять о скучных, обыденных вещах, лишенных тайны?
— Ах, да... серьезно... да разве можно работать не серьезно?
— Даже если бы ваша семья была против этого? Если бы запретил отец?
Если ей... Но... ведь она бы делала только... о чем он думает? Есть вещи дозволенные и недозволенные. Она не была вполне уверена.
— А почему бы он мне не позволил? Работать честно...
— Нет, Алек, вы меня не поняли: речь идет не о честной или нечестной работе, а о работе как таковой. Богачи позволяют себе работать лишь ради забавы, а я говорю о работе настоящей, той, которую выполняют ради заработка...
— Но почему, почему вы меня спрашиваете об этом именно сегодня? Я так была рада вас видеть!
— Если бы я не задал этого вопроса, мне пришлось бы говорить вам о вещах, гораздо более неприятных, а мне хотелось, чтобы вы сами до них дошли, открыли бы их... чтобы я мог и смел продолжать вас любить, продолжать вас уважать.
— Это настолько страшно?
— Если хотите, я скажу.
— Нет, не хочу ничего знать! — воскликнула Александра с испугом.— Ничего!
— Вы уверены, что могли бы отказаться от всего? От всего привходящего? Жить в двух комнатах и работать изо дня в день?
— Да.
— И быть мне другом, Алек?
— Да.
— И пойти со мной, если надо... не оглядываясь... сейчас?
До этой минуты они никогда ни словом не упоминали о своей любви. Даже намеком. Их жесты, как и их слова, были всегда сдержанными. А тут, внезапно, без всякого подхода, Байкич говорил совсем открыто, и Александре это казалось вполне естественным: то, о чем они знали давно, облеклось в слова, вот и все. Они даже и не заметили этой перемены. Только присутствие официанта, который подошел, чтобы убрать со стола, из-за чего Александра не смогла ответить, вернуло их к действительности. Байкич, ломая спички, дрожащими пальцами зажигал сигарету; Александра, покраснев, делала вид, что смотрит в окно. Официант сейчас уйдет. Она опять останется с глазу на глаз с Байкичем. Это испугало ее.
— Одну минуточку... мне надо уложить вещи.
Байкич помедлил немного, комкая только что
зажженную сигарету. Потом встал и последовал за
Александрой. Поезд подходил к Белграду. Байкичу видны были крыши окраинных домов и фабричные трубы. Потом сквозь зелень ветвей показались желтые воды Дуная. Александра появилась в коридоре, готовая к выходу. Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Нет, нет, молчите, не говорите больше об этом, во всяком случае сейчас, прошу вас!
И, чтобы успокоить его, она взяла его под руку.
Так они стояли, пока поезд переползал через мост. На горе виднелись темные неясные очертания Белграда, тонувшего в утреннем тумане и дыме. Обмелевшая Сава обнажила остатки старого моста; его железный остов, затянутый илом, выступал теперь из воды, словно нечистая людская совесть. Поезд, наконец, сделал поворот и потонул в вокзальном хаосе, стрелках, депо, пустых вагонах, остывших паровозах. Перрон с носильщиками, тележками, толстыми столбами и круглыми часами быстро приближался. Байкич выпустил руку Александры.
— А теперь нам надо расстаться, не правда ли?
— Почему?
— Не знаю. Может быть, вашим было бы...
— Моим! Во-первых, они даже точно не знают день моего приезда. Да если бы и знали! Позовите носильщика.
За вокзалом город вздымался во всей своей наготе и реальности: лачуги, завешенные рекламами, продавцы сладостей и чистильщики сапог, телеги и носильщики, грязный асфальт. В автомобиле Александра снова взяла руку Ненада. Всю дорогу они молчали. Даже не глядели друг на друга. Солнце, сквозь пелену светившее утром, совсем скрылось, погода нахмурилась. У ворот Байкич встрепенулся. Значит, все-таки... надо делать выбор! Он вздохнул.
— Прощайте, Алек!
— Погодите. Не надо... Вы меня только что спрашивали... послушайте, я все время думаю... — Чтобы побороть дрожь и волнение, она говорила сухо и резко.— И никогда раньше мне не приходило это в голову. Я должна... для девушки это серьезный шаг, вы должны дать мне время подумать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67