Мать беспокоится». Почему «как о ребенке»? Что за таинственность? Кто это «мать»?
— Моя мать.
— Но что значит «как о ребенке»? Очевидно, шифр какой-нибудь? Почему вам должны сообщить «как о ребенке»? Не подразумевается ли под словом «мать» Сербия? Но тогда кто же «ребенок»?
Ясна смотрела прямо перед собой и ничего не видела. Она не ответила.
— Чем меньше вы будете упорствовать, тем снисходительнее отнесется к вам Управление оккупированными областями. Признайтесь, это условные знаки. Что это за знаки? Каково их значение? Обращаю ваше внимание на то, что, если нам самим удастся разобрать шифр, с вами поступят так, как поступают с изменниками.
— Это не шифр, это не шифр, уверяю вас! — бормотала Ясна.
Часы пробили половину. В боковые двери без стука вошел мужчина, весьма благовоспитанный, вскользь взглянул на Ясну и подошел к столу. Он обменялся с офицером несколькими словами по-немецки и снова посмотрел на Ясну. Тут только она его узнала и смутилась. Он тоже вздрогнул и продолжал прерванный разговор, повернувшись к ней спиной. Ясна видела затылок князя Михаила. У этого самого памятника в 1908 году, стоя под флагом, молодой человек с небрежной прической поэта читал с пылающим лицом, держась за сердце, свои стихи:
Мы сыны юнаков — честь и гордость края, Где под вражьим игом изнывали люди, Мы спешим по зову угнетенных братьев,— Не страшны нам залпы вражеских орудий. Босния — Герцеговина, Будь достойна славянина!
Теперь этот человек разговаривает по-немецки с австрийским офицером, непринужденно облокотившись о стол. А вечером того же дня 1908 года по улицам проходили отряды молодых добровольцев с пением народных песен; собравшись перед дворцом и зданием русского посольства, они требовали возвращения захваченной Боснии, и в руках этого самого человека развевался трехцветный флаг. В тех же рядах шел и Мича, семнадцатилетний юноша, который должен был представить письменное разрешение матери, чтобы быть принятым в отряд. Вспоминала Ясна и другое — празднование дня святого Саввы, молебен на Видов день. Вспоминала, как этот человек приходил к Миче, хотя и был намного старше его. Вспоминала...
— Лучше будет, если вы объясните этот случай, — повторяет офицер, снова пристально глядя на лоб Ясны.
Она вздрагивает, потом быстро приходит в себя и решается:
— Мы получили открытку. Одна строчка была зачеркнута. О брате ни слова. С прошлого года, с момента отступления, мы ничего о нем не знаем. Другой брат погиб в Руднике, в тысяча девятьсот четырнадцатом, мать грустит, я волнуюсь и, боясь, что из-за имени опять вымарают строку...
Ясна запнулась. Она вся в поту, колени дрожат, в висках стучит.
— Так, так...— Офицер постукивает покрытыми лаком ногтями по гладкой поверхности стола, поглядывая на господина когда-то Драгутина, а теперь Карла Шуневича, который стоит неподвижно. Наконец, выслушав что-то, сказанное господином Шуневичем по-немецки, офицер принимает решение и встает из-за стола. — Мы проверим ваше заявление. Идите и ждите. Вам не разрешается отлучаться из Белграда даже на двадцать четыре часа. — И белой рукой он указал на дверь.
Ясна, ничего не видя, проходит по коридорам и спускается по мраморным ступеням... На улице, залитой солнцем, бабушка и Ненад подхватывают ее под руки, и все медленно возвращаются домой.
«Идите и ждите».
Теперь это знают и бабушка и Ненад. В голове у них звенит:
«Идите и ждите».
Чего?
Самого худшего.
Ясна вздрагивает всякий раз, как услышит шаги на лестнице. А с ней бабушка и Ненад. Напряженно прислушиваются, пока не убедятся, что шаги остановились у квартиры хозяйки, или не узнают легких шагов Буйки или Лелы; тогда вздохнут, не проронив ни слова и сохраняя равнодушный вид. Когда Ясна приходит с распределительного пункта, в ее глазах так ясно можно прочесть вопрос (который она опять-таки не смеет задать), что бабушка сообщает как бы между прочим, как нечто незначительное:
— Нет, никто не приходил.
Они так привыкли прислушиваться, боясь пропустить эти страшные шаги, что почти разучились говорить громко. И тогда слышно было в тишине дома, как Мария играла на рояле, напевая гаммы, как лаяла Ами. И эта тишина, полная каких-то нереальных, приглушенных звуков, становилась невыносимой. Входя неожиданно в комнату, Ненад всегда заставал Ясну на тахте безнадежно рыдающей, уткнувшись лицом в подушки.
На этот раз на лестнице гулко раздавались незнакомые мужские шаги, ступеньки скрипели, человек поднимался, не останавливаясь, быстро, уверенно. К удивлению, стук в дверь был вежливый, а не грубый. Привыкнув, что дверь отворяют без разрешения, ни Ясна, ни бабушка не ответили. Стук повторился. Наконец, бабушка нерешительно подошла к двери, дрожащими руками с минуту нащупывала замок и тихо отворила. Перед дверью со шляпой в руке, улыбаясь, стоял господин Шуневич.
— Опять он! — воскликнула Ясна вполголоса, стоя неподвижно у стола лицом к двери, в которую кто-то осторожно постучал.
В первый свой визит господин Шуневич принес открытку от кума. «Чтобы вас обрадовать... иначе вы прождали бы ее несколько дней». На этот раз он сообщил, что дело против Ясны прекращено. Бабушка стала благодарить и расплакалась.
— Ох, сударыня, не за что... Это мой долг! Видите ли, благодаря этим маленьким знакам внимания своим... разве я мог бы иначе решиться служить чужим и врагам? Знаю, что обо мне думают, чувствую на себе презрительные взгляды и покорно склоняю голову; что делать, все говорит против меня,— он приложил руку к сердцу,— на волосатой руке красовалось дорогое кольцо,— но моя совесть чиста, я несу свой крест вместе с народом, мы все — на разных фронтах — ведем ту же борьбу.
У господина Шуневича даже слезы выступили на глазах. Он сел в трагической позе, склонившись к столу, нервно запустив пальцы в растрепанные волосы. Потом встрепенулся, как-то криво усмехнулся, словно извиняясь за свою мимолетную слабость, встал и начал прощаться. Поцеловал у бабушки руку и обещал постараться послать через Красный Крест объявление в швейцарские газеты, чтобы таким путем получить вести о Миче. И потом, уже стоя в дверях, как бы невзначай спросил, есть ли у них талоны на молоко.
— Нет, у нас нет... — И Ясна вздохнула, озабоченно поглядев на Ненада.
— Да и вам молоко не повредило бы. Вы выглядите очень малокровной. До свиданья.
Ясна и бабушка были растеряны. Такие хорошие вести — следовало бы радоваться, но забота господина
Шуневича была им неприятна, а почему, они и сами не знали.
— Как будто хороший человек, — сказала бабушка, но в голосе ее не слышалось ни уверенности, ни теплоты.
— Как будто...
Господин Шуневич не достал талонов, но через несколько дней лично принес две банки сгущенного молока, полкилограмма сахару и немного масла. Он был доволен собой, разглагольствовал почти непрерывно, выкурил сигарету — без черного кофе (его не было в доме) и ушел только в сумерки.
На другой день он снова появился и со смехом вытащил из кармана мешочек жареного кофе.
— Это для мамы, для старенькой мамы, которая, наверно, очень страдает без кофе, — шутил он.
Бабушка очень смутилась. Не хотела принимать.
— В такие времена...
— Погодите, родная, чтобы не выглядело, будто... вы кофе сварите, а я его с удовольствием выпью. И получится, будто не я к вам, а вы ко мне пришли выпить кофе, а я не умею его варить.
Он сел к столу. Скинул весеннее пальто, устроился поудобнее, вел себя как дома. Несмотря на то что Ясна хмурилась, бабушке пришлось сварить кофе и предложить ему. И сами они, подавляя волнение, также выпили столь желанную черную жидкость.
Господин Шуневич стал наведываться ежедневно. И каждый раз что-нибудь приносил. Когда Ясна протестовала, он улыбался и говорил:
— Я это принес не для вас — вы можете и обойтись,— а для моего маленького приятеля.
Несмотря на все любезности господина Шуневича, Ненад не чувствовал к нему доверия. Каждая его улыбка казалась ему фальшивой и подозрительной. Как-то раз господин Шуневич привлек его к себе, хотел приласкать и посадить на колени. Но Ненад стал проворно вырываться. Чем больше он извивался, тем крепче принимал его господин Шуневич.
Ясна заволновалась.
— Ненад, что это ты!
— О, ничего, ничего, — говорил господин Шуневич, стараясь веселым смехом прикрыть свою минутную растерянность. «И этот тоже чувствует неприязнь. Даже
дети!» — подумал он с раздражением, так как ни минуты не сомневался в причине сопротивления Ненада. Его гладко выбритое, румяное лицо густо покраснело; улыбка, как маска, скрывала игру мускулов крепко стиснутых челюстей.
— Неужели ты меня презираешь? — продолжал шутить господин Шуневич в жуткой тишине комнаты, где слышалось напряженное дыхание зажатого в тиски Ненада.
К ужасу Ясны, Ненад ответил:
— Презираю, презираю, пустите меня! — И, прежде чем Ясна и бабушка успели подбежать, он, словно зверек, впился зубами в руку господина Шуневича и, как только тот его выпустил, отскочил, бросился к двери, еще раз крикнул: — Презираю! — и выбежал из комнаты.
— Ничего, ничего, — успокаивал господин Шуневич, побелев, как мел, — ребячество! — Он помолчал и, снова скрывшись под маской гаденькой улыбки, мрачно добавил: — Ребячество, взвинченный патриотизм.
Ненад скрылся в разрушенном доме на противоположной стороне улицы; там собиралась в подвале детвора со всего квартала. Увидев оттуда, что господин Шуневич ушел, он, весь дрожа, покорно вернулся домой, готовый претерпеть наказание.
Ясна и бабушка были в слезах. Они ни слова не сказали Ненаду. Забившись в самый темный угол, он стал размышлять обо всем, что случилось: о страшных словах, оскорбительных для его матери, которые утром выкрикивал Миле-Голован (Ненад схватил его за горло, но Голован, как более сильный, вдобавок к ругани еще и поколотил его), о частых посещениях господина Шуневича, а главным образом о том, что за такой неслыханный поступок Ясна ни единым словом не побранила его. Значит, она согласна с ним. Значит, и она презирает господина Шуневича. Почему же тогда она никак не выразила этого? Ненад был в полном недоумении, беспокоился и чувствовал себя несчастным, пока не пошел спать. Ясна, как всегда, перекрестила его. Она была задумчива, и только почувствовав его горячий поцелуй, обняла его и долго не выпускала из своих объятий. И в темноте Ненад скорее угадал, нежели услышал, как Ясна шепчет:
— Мой хороший мальчик, мой хороший мальчик... На следующий день господин Шуневич пришел как обычно, но Ненада не было дома.
Топчидерский парк был запущен, зарос цветущими деревьями и кустарником. На мосту перед железнодорожной станцией, у бывшей королевской резиденции, стояли часовые полевой жандармерии. Среди зелени, склонившись к самой земле, бродили люди в поисках хвороста. Так было повсюду: и в Кошутняке, и дальше до самой Раковицы, в низинах близ тюрьмы и на виноградниках за топчидерской церковью. С первого взгляда ничего нельзя было заметить. Только внимательный глаз мог разглядеть, как по темным опушкам мелькают в тени деревьев согнутые фигуры; только внимательное ухо улавливало в глубокой тишине сухой треск ломающейся ветки.
В тот день Ненад, Мика-Косой, Лела, Жика-Воро- бей и еще один мальчик, постарше, спозаранку забрались в лес на правом берегу топчидерской реки. Гора за Расадником была покрыта ельником, в темной зелени которого скрывались две уединенные виллы. А дальше к Раковице, по склону рос молодой лесок из грабов и дубов, больше похожий на кустарник. Тут в одном овраге ребята напали на настоящие залежи топлива. Очевидно, не так давно, судя по белизне пней, здесь срубили около двадцати больших дубов, которые тут же и обтесали; земля была усеяна толстыми, сухими, цельными щепками. Два дня подряд дети собирали щепки, набивали ими мешки и уносили. Из леса выходили кружным путем, с большими предосторожностями, чтобы их никто не заметил и не открыл их залежей.
Желая унести как можно больше, Ненад не рассчитал своих сил. Несмотря на то что он первым уходил с привала, на следующий он приходил последним. Привалы устраивались с учетом не только расстояния, но и местоположения: выбиралось крутое место, склон, ров, лучше всего стена, к которым можно было удобно прислониться, вытянуться на минуту и так же удобно подняться. На протяжении всего пути веревки развязывали только раз возле двух верхних топчидерских родников, перед крутым и трудным подъемом. Здесь же обычно и закусывали кто чем мог, умывались, пили, поджидали отставших, перевязывали вязанки. Здесь
всегда царило оживление — потуже затягивали друг другу веревки, помогали встать, потные, усталые, стремились скорее припасть к кружке с водой.
Лела забеспокоилась. Она послала Косого обратно посмотреть, что случилось с Ненадом. Мальчик сбежал по тропинке в парк и не вернулся. Лела оставила стеречь мешки мальчишку постарше, а сама с Жиком-Воробьем отправилась на розыски первых двух. Они прошли мимо заброшенного родника, спустились в долину и вышли на открытое место, где под высокими платанами бил родник, обложенный камнем. Тут стояла толпа женщин; сбросив свои вязанки, они нагнулись над чем-то, чего Лела не могла видеть. Но, прежде чем она успела подойти, толпа расступилась, и появился Ненад, бледный, с мокрыми волосами, с которых стекала вода. Косой был с ним. Женщины продолжали обмениваться впечатлениями, когда подошла Лела.
— Лег отдохнуть на ровном месте, голубушка, а как захотел встать, веревки его и сдавили... Весь посинел; если б не перерезали веревок, задохнулся бы.
А Ненад с грустью наблюдал, как женщины, чтобы облегчить ему ношу, вытаскивали из его мешка лучшие поленья.
Хотя Ненад быстро пришел в себя, он все же вернулся домой позже обычного. Уже вечерело, и через улицу протянулись резкие тени. У ворот он еще раз взял с Лелы слово ничего не говорить ни своим, ни его родным, а потом тихо вошел в дом и на лестнице отвязал мешок. Тут он немного отдышался, размял руки и ноги, снял шапку и рукой кое-как поправил пробор на голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67