Да что! Сколько же ждать? До каких пор быть всегда на втором месте? До каких пор безуспешно бороться против Солдатовича? Двадцать лет — срок достаточный. Двадцать лет борьбы, день за днем, неделю за неделей. В зале раздался свист. Левая рука в кармане сжалась еще сильнее.
— Вы сами себя освистываете!
Тщетно надрывался звонок председателя: в общем шуме его приглушенный и разбитый звук был едва слышен. Большинство депутатов покинуло свои места. Человек десять сгрудились около самой кафедры. Замечания и вопросы сыпались со всех сторон. Деспотович вдруг стал серьезнее. Рука так судорожно вцепилась в край кафедры, что побелели пальцы.
— Я здесь уже двадцать лет и полагаю, что имею такое же право высказать свое мнение, как некоторые господа, которых я вижу перед собой впервые.— Голос Деспотовича наполнил все уголки большого зала.— Вы, милостивый государь, мешающий мне говорить,— худым пальцем он уперся в грудь молодого человека, стоявшего на ступеньках кафедры,— вы еще сосали свои пальцы, когда я уже управлял судьбами страны, и я не могу позволить, чтобы именно вы мешали мне выполнять мои обязанности депутата. Я принужден обратить внимание господина председателя скупщины, что если он не защитит нас от этих грубых нападок, я и мои друзья сумеем — сил у нас достаточно для этого — обеспечить себе право, которое гарантировано нам конституцией.
Все это он проговорил сразу и настолько резко, словно вбивал слова в головы. И тут же, пользуясь минутным замешательством, продолжал, подчеркивая каждое слово:
— Я не имею обыкновения выступать при подобных обстоятельствах. Таков мой принцип, от которого я никогда не отступаю или во всяком случае очень редко. Но трудное положение в стране, легкомыслие, с каким говорится об основах нашего государственного здания, ставшего предметом межпартийных распрей и комбинаций, заставляют меня, господа, самым энергичным образом встать на защиту наших священных достижений. Господа! Я буду краток. Мы все хотим,
чтобы аграрная партия заняла здесь надлежащее место, которое ей принадлежит на основании доверия, выраженного массой избирателей. Я полагаю, что среди нас не найдется ни одного человека,— каким бы он ни был заядлым сторонником своей партии,— который бы думал иначе. Но, господа, это желание видеть здесь аграрную партию не может простираться настолько, чтобы официально признавать за ней право исключительности и особых привилегий. Соглашение, которое законная оппозиция скупщины («А ты сам кто?» — спросил чей-то голос, но Деспотович не ответил) заключила с аграрной партией, как раз и дает ей такую особую привилегию, против чего необходимо протестовать. Даже если бы аграрная партия имела исключительные заслуги перед страной («А ты... у тебя есть такие заслуги?» — послышался тот же голос)... Негодяй! Я отдал сына ради свободы родины.— Деспотович изо всей силы ударил по кафедре.— Сына! Дальше! О чем еще желаете вы меня спросить? — Он прислушался к полной тишине, водворившейся в зале. И успокоился.— Я хотел сказать, что мы страна демократическая, и если у нас одинаковые права, то одинаковые и обязанности. «Соглашение» между тем предоставляет аграрной партии права, но не накладывает обязанностей. Я счел необходимым высказать это публично, а так как с формальной стороны к мандатам придраться нельзя, то от имени своих товарищей и своего заявляю...
— От чьего имени? Говорите!
— От чьего имени выступаете?
Снова послышался свист. Зал опять гудел. Байкич чувствовал, как по спине у него ползли капельки пота и бегали мурашки.
— ...объявляю от имени своих товарищей и своего собственного, от имени независимой общенациональной партии, что мы не будем голосовать против, но все- таки воздержимся от голосования, оставляя за собой право, когда аграрная партия присягнет конституции, занять по отношению к ней соответствующую позицию.
Волнение в зале разгоралось. Значит, все-таки... Независимая общенациональная? Но сколько депутатов идет за Деспотовичем-? Сколько остается в общенациональной партии? Достаточно ли приверженцев у Деспотовича, чтобы провалить крупные планы оппозиции? Никто не обращал внимания на председателя обеспечена, о ней уже больше никто не думал. Чем скорее, тем лучше. Теперь центр тяжести был перенесен на другое. В зале больше не было ни Солдатовича, ни Деспотовича. Может быть?.. Наконец, председатель смог заговорить.
— Господа, сознавая историческое значение этого момента...
Голосование было проведено вставанием.
— Объявляю, что Народная скупщина большинством голосов приняла отчет мандатной комиссии. Приглашаю господ депутатов...
В зал вошло человек десять, среди которых выделялось несколько крестьян в синих суконных куртках с блестящими медными пуговицами. К ним сразу протянулось множество рук, послышались рукоплескания. Но по всему чувствовалось, что внимание большинства занято другим.
— Председатель скупщины — сторонник Солдатовича, так ведь? — тихо спросил Байкич у Марковаца.
— Да. А заместитель председателя — сторонник Деспотовича,— ответил также шепотом Марковац.
— Так значит...— Байкичем вдруг овладел смех.— «Историческое значение момента!.. Рады, что можем вас поздравить».— Байкич давился от смеха.— Да это лучше всякого Мольера! В тысячу раз лучше!
Марковац смотрел на него с симпатией. «Он подходит к концу первого этапа,— подумал он,— ему все уже смешно».
Когда около двух часов ночи Байкич шел по улице Милоша Великого под темными сводами лип, в голове у него уже готова была статья: обман, обманщики... Его окружала безграничная, спокойная ночь — это не было ни ложью, ни обманом! — с огромным звездным небом — и небо не было обманом! В ночи тонуло все: и темные громады зданий, и цепочка фонарей, и одинокие гудки паровозов вдалеке, и удаляющиеся шаги в пустынных улицах, и липовая аллея, и сам Байкич под этими липами. Ни одна из этих вещей не была ни ложью, ни обманом. Байкича охватило вдохновение. Домой он пришел весь потный, с расстегнутым воротом рубашки, не дотронулся до ужина, который ждал его на столе, а сразу сел и в каком-то самозабвении
принялся писать статью. Из-под его пера бесконечным потоком лились готовые фразы, целые картины. Голова была совсем ясная, но, как бывает в очень ярком сне, не только вещи, но и мысли казались видимыми и осязаемыми. Все было похоже на чудо, близкое, легко доступное. С мира был сброшен покров тайны. Байкич и сам понимал то общее, что было между прекрасными, но страшными снами и тем состоянием, в котором он сейчас находился, работая над статьей. И ой вдруг почувствовал беспокойство, что все это исчезнет без следа, как сновидение, что ему только снится, будто он пишет эти вдохновенные и гневные фразы. А между тем строчки нанизывались одна на другую. Наконец, он написал последнюю фразу. Отложил перо. Ожидал пробуждения, а вместо этого почувствовал сильнейшую усталость и головную боль. Было уже четыре часа утра. Окно было совсем светлое. Вдалеке, убегая из-под моста, мягко сверкала Сава. Он встал, подошел к кровати с намерением раздеться, но усталость взяла верх: он бросился на подушку и тут же заснул крепким сном без сновидений.
На другой день в присутствии шефов оппозиции в кабинете председателя скупщины стояли десять депутатов аграрной партии и, подняв правую руку, в один голос повторяли слова присяги, которые сам председатель читал по тексту.
— ...и что буду всеми силами...
— ...и что буду всеми силами...
— ...работать на благо государства...
— ...на благо государства...
— ...всегда придерживаясь и всегда уважая конституцию...
— ...конституцию...
— Господа, я необычайно счастлив.— И председатель протянул руку депутату, который стоял ближе всех. Его белая борода казалась такой доброй, усталые глаза глядели из-за очков так мягко, голос звучал отечески, все это выражало подлинное волнение.
А в тот же самый момент — об этом знал Байкич, знали и другие, и вся эта комедия ему уже перестала казаться смешной — в министерской комнате ждал Солдатович, держа в руках прошение об отставке, «ввиду того, что соотношение сил в парламенте изменилось». Как только депутаты принесли присягу, журналисты бросились к выходу. Но было уже поздно: автомобиль Солдатовича выезжал за ворота. Он стал подыматься в гору, по направлению к дворцу.
Проходя по коридору, Байкич слышал, как один депутат говорил другому:
— А вы думали, что он сперва безропотно проверит все мандаты и только тогда подаст в отставку? Дорогой коллега, комедия только начинается!
Байкичу ничего не было известно точно. Только то, о чем перешептывались. И все же он подошел к депутату.
— Могу ли я узнать о пропорции? — спросил он доверительно.
Депутат удивился.
— Для?..
— Для «Штампы».
— Ага... А о какой пропорции идет речь?
— Какое количество депутатов обеспечивает Деспотовичу портфель?
Они отошли в уголок.
— Мое имя, конечно, не будет фигурировать? Вам стало известно «из хорошо осведомленных источников»...
— О конечно, будьте спокойны!
Депутат шмыгнул носом.
— Шесть на один, на шесть депутатов один портфель.— Он помолчал.— Эх, провел он нас, здорово провел, надо признаться.
Узнав цифру, которая могла быть точной, Байкич сообщил ее Марковацу.
— Я только что прочитал вашу статью. Хорошо. Только... будьте внимательны эти дни.
— Разве министры любят расправляться с журналистами, которые их задевают? — И Байкич недоверчиво улыбнулся.
— Вы меня не поняли. Советую вам быть внимательным, потому что самые разнообразные люди будут засыпать вас самыми различными «данными». Приготовьтесь услышать всяческие перлы... Но боже вас упаси разглашать что-нибудь из этого материала. Опасайтесь подвохов, потому что мы входим не в полосу умиротворения и урегулирования, как многие думают, а в полосу еще более острой борьбы. Ни Солдатович, ни Деспотович уже не могут отступить. А в новой комбинации главную роль играет Деспотович потому что позволяет Солдатовичу и дальше стоят* у власти.
— Не понимаю.
— За Деспотовичем пошло двадцать три депутата. Чтобы народная партия получила большинство, ей надо, кроме голосов не принадлежащих к партии и диссидентов, пятнадцать голосов. Эти голоса им и дает Деспотович.
Впервые после стольких месяцев Байкич чувствовал себя счастливым и спокойным. Он писал много и с удовольствием. И хотя то, что он видел, вызывало отвращение, самый факт, что он видел нечто новое, наполнял его неизведанным чувством. Даже Александра но тону его писем догадалась о происшедшей в нем перемене. Он хвастался: «Я, дорогая Александра, словно наблюдаю жизнь насекомых. Нагнулся над гигантским муравейником и записываю все, что вижу; изучаю обычаи и нравы насекомых, которые называются. Иногда я чувствую себя высоко вознесенным, нечеловечески объективным, точно я и вправду стал тем, чем мечтал стать в детстве,— ученым. Сначала все мне казалось отвратительным, будто я прикасаюсь к улиткам, слизнякам, червям, змеям,— отвращение достигало физического ощущения. Потом мне стало смешно до слез, настолько все это было и глупо, и умно, и страшно: столько людской энергии, столько усилий и подлинного ума расходуется на армейский грубые надувательства. Теперь я перешагнул и через это. Вся эта комедия касается настоящих людей из плоти и крови, касается нас всех. Мне кажется, я сумел сделать объективными свои человеческие и чересчур чувствительные рефлексы. И у меня создалось впечатление, что я делаю полезное дело». В ответ на это письмо Александра послала ему из Парижа книги: «Жизнь термитов» Метерлинка и «Избранные страницы» Фабра. И в первый раз назвала его в письме дорогим Ненадом.
Удивительное ощущение собственной силы, до сих пор неизвестное Байкичу, который был всегда чрезмерно робким, овладело им целиком и приводило в восторг. Ему теперь дышалось так свободно и так легко, будто грудь его стала по крайней мере на пять сантиметров шире. И он так твердо ступал по земле и так чувствовал ее под ногами, словно прибавился в весе. Он теперь мог смотреть людям прямо в глаза, держать руки в карманах и усмехаться. Мог, не моргнув глазом, сказать «нет» и после этого продолжать беседовать с человеком, которому он отказал, очень любезно (и в самом деле питать к нему симпатию). Это сознание своей силы было, кроме того, исполнено какой-то особой прелести: он чувствовал себя здоровым (несмотря на бледное и худое лицо), был убежден, что поступает честно, по совести, что он полезен. Переменился и тон его статей: освободившись от скованности, понимая роль, которую он призван играть, он писал теперь живо и свободно; фразы выходили у него красочные, с неожиданными оборотами, бил он прямо в цель, и чем откровеннее он это делал, тем больше от его нападок веяло здоровьем, молодостью и задором. Он уже видел перед собой широкую дорогу, по которой должен был идти.
Через несколько дней правительственный кризис был разрешен — председателем совета министров был избран Солдатович, министром финансов — Деспотович, остальные мандаты аграрной партии были проверены, и скупщину сразу распустили на два месяца, «чтобы дать возможность депутатам отдохнуть после усиленного труда и чтобы улеглись разгоревшиеся страсти». Не требовалось быть знатоком политики, чтобы понять, что дело шло не об отдыхе или умиротворении страстей: Солдатович должен был уговорить оппозицию в своей собственной партии, которой не нравилось соглашение с Деспотовичем; а Деспотович, в предвидении выборов, должен был как можно скорее и как можно лучше организовать новую партию и реорганизовать старые комитеты. Оба ни за что не хотели выпускать власть из рук.
В этот вечер Байкич уже собирался покинуть редакцию, когда его позвал Бурмаз. Взглянув на него, он сразу понял, что Бурмаз будет о чем-то просить: выражение его лица было тупое, и он лез из кожи, чтобы казаться любезным.
— Я, право, не знаю...— мямлил он, как бы находясь в затруднительном положении, — смею ли я просить так много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67