и при участии первого певческого общества, Байкич смахнул все со стола, вскочил и побежал к Бурмазу, повторяя про себя:
— Слуги... все только слуги... за деньги!
Под вопросительным взглядом Бурмаза Байкич пришел в себя.
— Я больше не желаю быть секретарем. Прошу вас освободить меня от этой обязанности.
— Как так... дорогой Байкич! Позвольте...
— Что тут говорить! — вспылил опять Байкич.— Не хочу, и дело с концом! Сыт по горло! Да и я вам больше не подхожу... мои представления о журналистике не совпадают с вашими. Если я смогу остаться в качестве рядового сотрудника, который пишет — а писать я буду независимо от того, пройдет моя рукопись или нет,— ладно, а если нет,— к черту! Пойду в писари, в пильщики! Хочу, чтобы у меня была чистая и спокойная совесть.
— Но... позвольте, дорогой Байкич!..— Бурмаз нашелся.— Как это так: не хочу и дело с концом? Вас нельзя заменить сегодня или завтра. Я вас вполне понимаю и ценю ваши поэтические чувства, но... нужно время. Дайте мне хоть пятнадцать дней, сколько нужно, чтобы найти человека на это ответственное место.
— У вас есть Андрей.
— Позвольте уж мне самому выбирать сотрудников и помощников.
— Я говорю о нем как о заместителе, потому что не останусь ни минуты дольше.
— Вы получаете жалованье и будете работать до первого! — вскричал Бурмаз. Но в ту же минуту у него мелькнула мысль о дружбе Байкича с Александрой Майсторович, и, сразу сбавив тон, он заговорил с оттенком дружеского и пророческого упрека: — Вы стали на плохой путь, Байкич. У вас нездоровые мысли.— Он встал из-за стола, положил руку на плечо Байкича (тот слегка отстранился, чтобы избежать этого прикосновения) и добавил: — Впрочем, вы останетесь на вашем месте до первого только так... для проформы. Андрей вам поможет. Я...
Байкич не стал ждать окончания фразы.
— Спасибо,— отрезал он сухо и, усмехнувшись уголком рта, вышел из кабинета редактора.
Оставшись один, Бурмаз, весь красный, зарылся в бумаги.
— Эх, погоди, еще придет время поговорить о моральной чистоте и о совести!
По его лицу скользнула злая улыбка; передернувшись, он подумал, что в тот же день должна ре
шиться и его судьба. Эта мысль настолько его взволновала, что он бросил перо и стал большими шагами ходить по комнате.
КРУПНАЯ ИГРА
Кабинет Деспотовича, куда его впустили после очень короткого ожидания, не был освещен, хотя сумерки сгущались и наступала ночь. Открытые окна выходили в тихий и пустой садик, окруженный оградами соседних садов; через эти окна с тяжелыми занавесями в комнату проникал слабый свет. На всем вокруг лежали мягкие тени теплых тонов. И Вурмазу потребовалось время, чтобы среди этих теней различить еще одну — Деспотовича. Надо было произнести хоть слово приветствия, а он стоял в дверях как вкопанный, в мучительном ожидании. В кабинете пахло крепкими духами и чрезвычайно ароматным табаком; эти запахи напоминали ему кабинет бывшего директора «Штампы», отчего он чувствовал себя еще более связанным.
— Садитесь.
Деспотович говорил отрывисто, голос был глухой, словно слышался через густую вуаль. Этот голос был настолько монотонный и безразличный, что казался даже нечеловеческим — словно шепот теней доносился из мрака.
Бурмаз опустился на стул и сразу пожалел об этом: настольная лампа, которую зажег Деспотович, ярко осветила его, в то время как хозяин, сидевший, опершись о край своего большого стола и повернувшись спиной к окнам и лампе, продолжал оставаться в тени. Деспотович нервно курил, и пламя сигареты то и дело освещало нижнюю часть его лица: седые усы, впалые щеки и морщинки у тонких, судорожно сжатых губ.
Молчание продолжалось несколько минут. Бурмаз чувствовал, как Деспотович из темноты хладнокровно и внимательно рассматривает его, изучает каждую черточку лица. Необходимо сохранить спокойствие, двигаться как можно меньше! Чтобы на лице не дрогнул ни один мускул! Ладони у него вспотели. Сколько же это еще будет продолжаться? Так... улыбнуться слегка! Еще, дышать свободнее! Эта неизвестность не может длиться долго, должна же она так или иначе разрешиться. И Бурмазу, сидевшему как на иголках, вдруг стало
безразлично, каким образом это разрешится. Лишь бы разрешилось!
— Курите!
Отрывистым жестом Деспотович протянул портсигар. И колдовство, которое парализовало Бурмаза, мгновенно исчезло, он свободно вздохнул полной грудью, по-настоящему и совсем естественно улыбнулся, но неприятное ощущение чего-то давящего продолжало висеть в воздухе.
— Сколько вам лет, Бурмаз? — неожиданно спросил Деспотович.
Бурмаз покраснел. Чуть было не встал со стула.
— Тридцать два,— пробормотал он.
— Для своих лет вы чересчур ловки. Берегитесь, как бы в один прекрасный день эта ловкость не обернулась против вас. Это слишком опасная ловкость.
Бурмаз пытался что-то проговорить. Он чувствовал себя как ученик, который не знает урока.
— Можете не беспокоиться! — Рука с сигаретой поднялась к губам и опустилась, и огонек еще раз очертил в воздухе огненную линию.— Я вас позвал не для того, чтобы читать вам нравоучения.— Деспотович потушил сигарету и, последив немного, как дым из пепельницы стелется под абажуром, повернулся к Бурмазу.— Господин Майсторович вам объяснил в чем дело?
— Да-
— Тем лучше. И вы полагаете, что это можно сделать незаметно?
— Думаю. Я... — Бурмаз поднялся. Он был взволнован. Или казался таким.— За ваше великодушие мне бы хотелось отблагодарить полной искренностью. Я бы хотел снова заслужить ваше доверие.
Деспотович сделал жест, словно хотел защититься, но Бурмаз разошелся, и ничего уже не могло его остановить. Жест Деспотовича только возбудил и подхлестнул его.
— Мне необходимо развиваться, стать полезным членом общества, совершенствоваться. Мне тридцать два года, у меня семья... два брата, которых надо вывести в люди,— нельзя мне ставить в вину, что я забочусь о своем будущем. У каждого своя забота — у вас своя, у Майсторовича своя, почему же и мне не иметь своей, раз все мы живем для себя? Каждый за себя и все против всех? Я это говорю, чтобы вы не слишком строго
судили чужие поступки. У меня ровно столько же права жить под этим солнцем, сколько и у вас. Только я не зачерствел и у меня есть идеи. До сих пор я принадлежал к числу тех, кто подсказывал их другим, а теперь я больше не желаю.
Бурмаз вдруг остановился и пробормотал (глаза его при этом насмешливо блеснули):
— Простите...
Деспотович пришел в себя и, словно не слыша Бурмаза, сказал тоном приказа:
— Вы начнете совсем издалека... — Потом, подумав немного, добавил: — В вашем распоряжении... месяц или полтора.
Деспотович с минуту стоял молча.
— Согласны?
— Да, господин министр.
— Тогда до свиданья. Да. Не приходите ко мне сами. Пошлите сотрудника. Лучше такого, который не занимался подобными делами.
И, не протянув Бурмазу руки, Деспотович вернулся к своему столу.
Теперь, когда все было кончено — и как блестяще кончено! — на Бурмаза напал настоящий озноб: от мысли, что он родился под такой счастливой звездой, кружилась голова! Прежде чем встретиться с Майсторовичем, надо было успокоиться, собраться с мыслями, сосредоточиться. Он чуть не бегом бросился в редакцию. Там уже никого не было. Непроветренные комнаты показались ему жалкими и грязными. Сам себе он не казался ни жалким, ни грязным. В первый раз он почувствовал, что у него нет ничего общего с жалкими, грязными, так быстро устаревшими вещами. Вспомнив, как бежал, он посмеялся над собой. Проходя через редакционную комнату, он ясно понял, что стал другим человеком, и до того обрадовался, что стал подпрыгивать.
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Попавшийся ему на пути стул он поддел ногой.
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Он оказался перед дверью своего кабинета. Изогнувшись в шутливом поклоне, он широко ее распахнул.
— Господин дирек... Ах, пардон, сударыня! Я... какая неожиданность... позвольте!
— Держу пари, что у вас было свидание! — Госпожа Марина Распопович окинула его насмешливым взглядом.— А знаете ли вы, что я вас жду здесь уже добрых четверть часа?
— О, какое там свидание, дорогая госпожа...— Бурмаз покосился на стеклянные двери директорского кабинета.— Закрыты, света не видно, значит, Распоповича нет в редакции.— У Бурмаза затрепетало сердце.— Свидание... Вы смеетесь надо мной, дорогая госпожа. У меня нет времени и богу помолиться, все обрушилось на мою голову, а вы говорите о свидании. Но, видит бог! — И Бурмаз воздел руки к небу (в одной была палка и перчатки, в другой шляпа, которую он еще не успел повесить на вешалку). И потом, как бы по секрету, вдыхая запах духов, исходивший от Марины, добавил: — Видит бог, что я ничего так не желал бы, как свидания...
— Негодник! — С томной улыбкой Марина тронула его рукой в перчатке по щеке.— Дайте-ка спичку. И разрешите мне сесть, я так устала. Пододвиньте кресло. Нет... сядьте тут, рядом, мне надо с вами поговорить. Ах, нет... погодите! — Она потихоньку высвободила свою руку из рук Бурмаза и сняла перчатку.— Вам следовало бы больше меня уважать, лгунишка.
«Опять она хочет что-то выведать у меня»,— подумал Бурмаз, играя перчаткой (он с удовольствием вдыхал волнующий запах черной кожи; в его волосатых пальцах перчатка, еще теплая, казалась живым существом).
— Вы помните наш разговор о Фрейде? Я потом очень много думала о подсознании, о комплексах, о снах и их значении... Нас никто не может услышать?
— Нет, никто.
— Давно ли вы видели Коку? — Марина схватила Бурмаза за руку.
— Вчера, кажется.— Бурмаз был в недоумении.
— Она вам не показалась бледной? Она очень переменилась, не правда ли? Согласитесь, согласитесь... Не оттого, что я мать, не думайте... Постарайтесь быть со мной откровенным! Если бы вы знали, как трудно быть матерью, мой дорогой друг!
— Я... право, не знаю...
— Это настоящая трагедия! Такие комплексы! Я уверена, что здесь дело в комплексах. Все молчит, думает — волосы на голове дыбом становятся. И ничего нельзя понять. Я в ее годы... знаете, что ей пошел толь
ко двадцать первый год? Миле, ее приятель, всего на несколько недель старше. Вам известно о той, другой трагедии? Дети так неблагоразумны! Я боюсь за всех троих с тех пор, как Миле вернулся. Одна влюблена — у Коки комплекс, в этом я совершенно уверена, другая — в положении... ужасно.
— Вы уверены, что эта маленькая?..
— Ох, совершенно... ее мать очень грубая женщина, на днях она напала на Коку, подкараулив ее у дверей, словно моя бедная девочка в чем-то тут виновата! Они очень, очень бедны; отец этой девушки, кажется, работает у вас, а у Коки доброе сердце, к тому же они подруги по школе, она жалела ее, дарила ей платья и брала с собой, чтобы немного ее развить и развлечь,— и вот вам благодарность!
Бурмаз все еще делал вид, что ничего не понимает, время проходило, Марина нервничала все больше. Вдруг она перестала хитрить.
— Вы знаете, что Миле опять стал встречаться со Станкой?
Бурмаз ничего не знал, но все-таки ответил:
— Знаю, но боже мой...
— Раз или два они встретились — не имеет значения, важно, что встретились, и я боюсь за Коку.
Бурмаз не отвечал. Марина пошла еще дальше.
— Вы видели Миле?
— Несколько раз.
— И?..
— Не понимаю.
— Как вы считаете, мог ли бы он... настолько ли он влюблен в эту несчастную, чтобы жениться на ней?
Бурмазу все стало ясно. Марина хотела пристроить дочку.
— Ах, это... Всяко бывает, он, конечно, влюблен, но о дальнейшем, право, не знаю, уверяю вас, не знаю, хотя в эти годы...
Марина смотрела на него подозрительно, не понимая, насколько Бурмаз притворяется. Она улыбнулась ему. Вздохнула. Взяла со стола перчатки. Стала их медленно надевать.
— Но я могу рассчитывать на вашу дружбу, не правда ли? — И, не давая ему возможности уверить ее в этом, добавила: — Мне бы хотелось еще раз поговорить с вами об этом, спокойно. Хотите завтра? Завтра в это же время? Мы будем одни. Да? Значит, до свиданья! — И, пожав ему слегка пальцы, добавила вполголоса: — Это уже почти что свидание. Никак не могу на вас сердиться, негодник!
Несколькими днями позже Бурмаз позвал к себе Байкича.
— Садитесь, мой дорогой Байкич... Прошу вас... вот так. Поговорим, наконец, как старые друзья. Профессия журналиста — сущее проклятие, она лишает человека личной жизни. И вообще всего лишает. Верите, у меня на мази один замечательный рассказ, а я не могу его продолжать. Не могу! Не успеваю!
Байкич молча слушал словоизвержение Бурмаза. Он знал теперь не только каждую интонацию его голоса, но и каждую его мысль. Глядя на него, он заранее знал, что тот сделает или скажет. «И этому человеку я поверял когда-то свои самые сокровенные мысли,— подумал он с отвращением,— рассказывал ему об отце, о себе!»
— Вы, конечно, уверены, что я не принял во внимание вашей просьбы... позвольте, на работе человек иногда принужден вести себя как тиран, после мне самому становится противно, но в то время и это чувство отвращения не помогает! — продолжал Бурмаз.— Рогсе глазейте .— Он поднял кверху указательный палец.— Впрочем, вы меня поняли...
А Байкич в это время думал: «И я нисколько не лучше него. Все мы приспособляемся. Довод, что в других редакциях я встретил бы подобных же Бурмазов, что условия работы одинаковы и всюду одно и то же, а может быть, и хуже,— все это лишь отговорка. Отговорка, потому что я трус и, боясь неизвестности, не смею сделать надлежащего вывода».
— Я между тем думал,— продолжал Бурмаз.— Я понимаю, что именно вас, человека столь чувствительного, оскорбляет в нашей работе. Но ведь всякая работа, как и всякая медаль, имеет и оборотную сторону. Вы сами в этом убедитесь. Вы увидите, что наша оборотная сторона не так уж плоха. Бывает хуже. Но вы поэт...
— Я вовсе не поэт! — прервал его холодно Байкич.
— Ах, в самом деле? Ерунда! Даже по этому замечанию видно, что вы поэт. Такая чувствительность. Но слушайте; перехожу к делу: вопрос о вас решен. Вы можете делать что хотите...
— Как так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67