Увидите, как вам кучер начнет кланяться в пояс!
Спустившись в канцелярию, чтобы получить деньги на дорогу, Байкич застал у высокого барьера Андрея. По другую сторону стоял главный администратор; без пиджака, засучив рукава рубашки, низенький, коренастый, с круглым животом, с которого ежеминутно сползали чесучовые брюки, он ударял мягким и толстым белым кулаком по ладони другой руки. Позади виднелся его темный стол, на котором валялись в беспорядке счета, письма, бухгалтерские книги, очки, коробка сигарет; из полуоткрытых ящиков торчали целые горы напиханных туда грязных, истрепанных и скомканных десяток. Совсем в глубине зияло отверстие огромного сейфа Вертгейма. Эта часть канцелярии была отделена стеклянной перегородкой от общей части, где барышни в черных передниках сухо трещали на машинках.
— Так не может продолжаться! — шипел приглушенно администратор, не замечая Байкича.—У каждого директорское жалованье, а газета существует на
дневную выручку. Даже сын Майсторовича начал приходить за жалованьем. Стал помощником председателя акционерного общества! И уже забрал за три месяца вперед! Если так будет продолжаться, я и трех месяцев не выдержу, через три месяца не смогу выдавать жалованье и тем, кто действительно работает.— Он сердито подтянул брюки обеими руками; при этом загремела связка ключей на кожаном ремне.— И опять все пойдет с молотка. И опять платить будем мы, которые выносим все это на своих плечах, а они, понятно, обязательно вывернутся. Как всегда.— Он заметил Байкича и сразу умолк. — Вам что угодно? Деньги? Ну конечно! Да вы же получили свое жалованье. Путешествие? — Администратор вырвал из рук Байкича распоряжение.— Ну конечно! Путевые издержки! А какого черта вы едете в глубь страны?
— Приказ,— процедил сквозь зубы Байкич.
— Черт возьми, я и сам знаю, что приказ! — И, опять подтянув брюки, он подошел к столу и стал отсчитывать десятки.
Байкич не счел нужным протестовать... Всю сумму на путевые расходы он получил грязными и разбухшими десятками.
Уф! Наконец-то он был на улице, один. Над густой толпой людей, вышедших на вечернюю прогулку, где-то в глубине улицы Князя Михаила мягко светились спокойным голубым светом две-три неоновые рекламы. На одной было написано «Колумбия», на другой — «Аптекарские товары». Под ними толкалась публика, жаждавшая развлечений, отдыха и любви. Вечернее гулянье! Глупые шуточки — вечно одни и те же в устах одних и тех же претенциозных безусых юнцов. Все тот же обманчивый блеск столичных витрин на старых домах. Все те же нежные молодые девушки с мечтой о Голливуде в ясных глазах. И все те же старички, с пальцами, унизанными перстнями, в белых гамашах и с цветком в петлице, которые печально греются возле чужой молодости. Байкич дотронулся до кармана с револьвером, до кармана с деньгами, и внезапно нахлынувшая на него тоска по Александре, по прогулкам вдвоем исчезла. Он сдвинул шляпу на правый бок и отдался течению людского потока, который его подхватил и понес.
— Это ты хорошо сделал,—одобрил после минутного молчания Майсторович,— здорово! Немного контроля за ним не повредит, чтобы мы знали, а? На всякий случай, если у нас дело запутается.
Он был в духе. Но вдруг, вспомнив что-то, нахмурился.
— А то... ты еще не устроил? Мне не хотелось бы объясняться после того, как родится ребенок. Тогда обходится дороже.
— Ах, не беспокойтесь! Раз уж я берусь за что-нибудь...— Бурмаз улыбнулся.— Я могу рассчитывать на те двадцать тысяч?
Майсторович несколько остыл.
— Двадцать? Разве речь шла о двадцати? Увидим... напомни мне.
САРАНЧА
Двое суток Байкич разъезжал без всякой цели. Он лежал в пустых купе первого класса с красной обивкой и, положив руки под голову, наблюдал сквозь полузадернутые занавески, как мелькали вершины холмов, телеграфные провода, паровозный дым; переходил из одного поезда в другой только из желания переменить направление; на некоторых станциях выходил из вагона, чтобы где-нибудь за станционной оградой возле телеги, из которой выпрягли волов, съесть кусок арбуза или дыни. Раз, заметив улыбку какой-то очаровательной молодой девушки в синем берете, странным образом напомнившей ему Александру, он на ходу выскочил из своего вагона и вскочил в ее поезд. Причем без каких- либо особых намерений. Только чтобы поразить и заинтриговать незнакомую девушку и увериться в своей свободе и независимости. Он словно опьянел от этого ощущения свободы, а также и от усталости. Он казался себе героем большого приключенческого фильма о молодости, богатстве и любви. И так увлекся этим, что людей даже не замечал и ни с кем не заговаривал. Он проезжал через эти места как лунатик и, проснувшись на третье утро в грязной комнате придорожного трактира, вспоминал о них и обо всем, что с ним случилось за эти двое суток, будто сквозь дымку; перед глазами все еще маячил Сталач с крепостью над Моравой; в густых дубовых лесах мерещились изумительные очертания старинного монастыря Любостини; в ушах еще звучали глухие гудки маленьких паровозов с короткими и широкими трубами, похожие на гудки пароходов. Но он никак не мог вспомнить, как очутился здесь, как попал на эту грязную кровать, на которой сейчас сидит и трет ладонями ноги, искусанные клопами. Через окошко с порванными занавесками из деревенских полотенец доносилось довольное хрюканье целого выводка поросят. Слышалось журчанье ручейка поблизости. Кто-то, бормоча себе под нос, мел березовой метлой утоптанную землю. Сквозь щели потрескавшейся двери в комнату проникало солнце; раздавались чьи-то мирные, звонкие голоса. Запутавшись в паутине, отчаянно зажужжала муха, и возбуждение от дороги, детское упоение собственной свободой — все исчезло в одно мгновение. «Я становлюсь сухим, как рассохшаяся бочка, — грустно подумал Байкич и спустил ноги на еловый пол.— Эх, черт возьми! — И он стал болтать босыми ногами, стараясь избавиться от нападавших на него блох.— Деревня летом, какая поэзия! — Его мучило назойливое жужжание мухи. Он палкой сорвал паутину и подошел к окну.— Да, конечно! Как это я позабыл!» — Теперь только он ощутил во рту кисловато-горький вкус выпитого накануне вина. Под навесом амбара, среди таинственных для Байкича сельскохозяйственных машин с красными крыльями (косилки, сеялки, жатки) стоял маленький запыленный и помятый форд. В разбросанной по земле соломе искали себе пропитание целые полчища индюшек и кур, а возле кучи дров старый пес с оторванной цепочкой на шее шумно чесался, выгоняя блох. Байкич, сам страдавший от этих насекомых, почувствовал к нему необычайную симпатию. Позади амбара проходила изгородь из терна, за которой поднимался в горку молодой виноградник. Среди виноградных лоз, голубых от купороса, по медно- бурой земле мелькали ярко-красная юбка и белые, полные босые девичьи ноги. Влажный от утренней росы сливовый сад. Все волнистое пространство вокруг — покатые холмы, черные квадраты сливовых садов и заповедников, желтые сжатые поля, зеленые, как вода, прямоугольники клевера,— все тонуло в мягком утреннем тумане. В долинах (где угадывались быстрые ручьи, которые вертят колеса маленьких черных мельниц) осел серебристо-белый туман; на солнечной стороне он стелется голубоватыми клочьями, как осенняя паутина. Привычная и ласковая картина Сербии. И мягкость и стойкость. На горизонте неподвижно застыли барашки.
Байкич вдруг перестал жалеть, что вчера свернул с пути. О Блажевцах он совсем было забыл, но, прочтя это название на станционном здании, не задумываясь, слез с поезда. «Исполню свой долг, а потом я свободен».
Перед лавками сидели в одних рубахах торговцы и ремесленники — сапожники, горшечники, колесники, пекари, портные — в ожидании вечерней прохлады. Байкич остановился перед лавчонкой, торговавшей платками, дегтем, косами и солью, и вежливо спросил у человека, опустившего волосатые ноги в медный таз с холодной водой, где находится, гм, Земледельческий кредитный банк.
— Тебе что, Перу надо?
— Господина Вранича.
— Ну, коли Перу, так его сейчас в банке нет, вон он в «Сербском короле» играет в сеанс.
Перед «Сербским королем» цвели олеандры в зеленых кадках. Между олеандрами стояло два-три стола, покрытых синими скатертями. Сквозь открытые окна из кафаны несло, как из погреба, кислым вином, плесенью и холодом, раздавались громкие восклицания. Байкич заглянул туда: в кафане было просторно — половину столов вынесли на улицу; с потолка неподвижно свисали липучки для мух; в глубине на буфете поблескивали стаканы, бутылки и медь на пивном аппарате. У самого окна, с расстегнутыми воротниками и без пиджаков, сидели трое и с шумом шлепали засаленными картами по полированной доске стола.
— Недобор, пяти не добрал, не потей зря! — восклицал коренастый человек с мокрыми черными усами, в расстегнутом жилете, поперек которого тянулась золотая цепочка с наполеондором в виде брелока.— Давай-ка запишу тебе.— И, отодвинув стакан вина, он взял мел и занес его над дощечкой.
— Вот тебе! — отрезал собеседник коренастого и стукнул по столу огромной ручищей с картой.—Туз червей... король червей, валет червей, десятка червей... раз! раз!..— разносилось по всей кафане,— пять червей и туз в трефах... ну, какого же черта еще нужно!
Человек, у которого на руках скопилось столько «червей», был крупный, 'смуглый* с вьющимися прядями волос, спадавшими на низкий лоб до густых бровей. Тонкие усы обрамляли рот, черные и блестящие,
как крылья ласточки. Из-под чистой рубахи хорошего сербского полотна виднелась синяя фуфайка. Опоясан он был нарядным тонким красным поясом, но не по-крестьянски поверх рубахи, а по-хозяйски, под брюками. Полугосподский пиджак из добротного сукна с большими роговыми пуговицами был накинут на спинку стула. Третий человек был священник; медный, теплый цвет его круглого лица прекрасно гармонировал с холеной светло-каштановой бородой и красной подкладкой откинутых рукавов.
Байкич остановился у окна.
— Простите, господа, я сотрудник «Штампы» и хотел бы видеть господина Вранича.
— Э, добро пожаловать! — буркнул кудрявый и бросил карты. Потом обернулся к священнику: — Это ты мне, отец, заплатишь, а теперь надо вот поговорить с молодым человеком. Может, выпьешь чего-нибудь? — обратился он к Байкичу и, не дожидаясь ответа, заорал: — Живота, еще четыре кружки... наливай полней, не взбивай пену, иначе ребра тебе переломаю! Входите, брат, не стойте, как баран перед дубовыми воротами. Это вот наш священник, отец Стоян, а это наш председатель общины газда Йова; если ты заметил печи для обжига извести и новые дома около станции,— это все ему принадлежит.
Оказавшись в компании этих людей, Байкич смог убедиться, насколько он слаб и плохо развит физически: каждый из этих троих, сидевших вокруг стола, весил по меньшей мере сто килограммов.
— Профессия журналиста тяжелая,— мягко сказал отец Стоян, сдувая с края кружки пену, чтобы не замочить своих расчесанных усов.— Я знавал одного журналиста — худой, худющий, во какой.— И он поднял свой мизинец.
— Но...— протянул Байкич,— это зависит...
— А сколько можно заработать, ну, скажем, в среднем? — полюбопытствовал газда Йова.
— Да в зависимости от газеты — две, три, пять тысяч в месяц.
— А тебе сколько платят? — загремел газда Пера.
Байкич не счел возможным пресечь эти расспросы.
Покраснев, он солгал:
— Я получаю всего три с половиной. Но к этому надо прибавить суточные и бесплатный билет по железным дорогам и на пароходе.
— Ну, ну! Это неплохо.
— А билет при вас? Хотелось бы посмотреть, на что он похож? — попросил газда Йова.
Три человека долго ощупывали билет толстыми пальцами, вслух читали, что на нем написано, и качали головами.
— И стоит тебе показать билет, словно ты депутат, и кондуктор тебе откозыряет? — удивлялся газда Йова.
Только после того как они досыта наговорились о всевозможных доходах, выпили «еще по кружке пива» и съели на закуску по «кусочку» жареной ливерной колбасы, осмотрели свиней газды Перы, обошли печи для обжига извести и постройки газды Йовы, издали поглядели на четыре гектара знаменитого фруктового сада отца Стояна, «какого нет и в трех соседних округах»,— только после всего этого Байкич смог остаться с глазу на глаз с газдой Перой, который повел его в свой «банк». Это была маленькая одноэтажная лавочка, не больше соседней парикмахерской, на окне которой стояла склянка, полная пиявок. А на окне «банка» лежали пачки старых газет и черепицы, сложенные пирамидой; все это было покрыто пылью. С внешней стороны на стекле крупными золотыми буквами было выведено: «Банк —Займы». Вот и все. Внутри помещение было перегорожено, как бывает в маленьких почтовых отделениях, деревянной перегородкой, за которой виднелся старый помятый несгораемый шкаф. У стола, покрытого оберточной бумагой, сидел молодой парень в синей суконной куртке, расшитой черным шнуром, и ужинал. Перед ним на газете были разложены хлеб, сыр и зеленый чеснок. На краю стеклянной чернильницы была насыпана соль, в которую молодой парень осторожно обмакивал чеснок. Это был писарь и бухгалтер банка. Пока молодой человек смущенно прятал еду в ящик, газда Пера проводил Байкича за перегородку и, разведя руками, сказал:
— Мы каждый год выбираем Деспотовича депутатом. И как мы скажем, так и будет. Не много, зато веско. Дела у нас все верные и честные. Я работаю только на совесть. По закону. И через пять лет половина уезда будет принадлежать мне. Половина. Я не бросаю слов на ветер. Сказано — сделано! Будьте уверены. Я свое дело знаю. Крестьянина надо прижать, потому что он тверд и сух, как кизиловое дерево. Он не поддается. Но на это существует закон. Если не платит — с молотка. Теперь меня уже достаточно узнали и сами продают, гонятся за лучшей ценой. Я им не препятствую. Сердце у меня мягкое, пускай сами продают, пускай и им что-нибудь достанется, коли сумеют выхватить. Но крестьянин стал портиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67