— Ох эти сербы! — тихо, как бы про себя, произносит доктор.
Госпожа Марина накидывается на него:
— Неужели никакой надежды? Ведь это же такая невинная вещь, и все сделано правильно. В чем же дело?
Доктор опять багровеет. Высвобождает маленькие дамские ручки из черных кожаных перчаток.
— Боже мой... сепсис. Что поделаешь? Мое почтение, многоуважаемая.
Госпожа Марина снова опускается в кресло, закрывает лицо руками, но не плачет. Она не может плакать. Раздельно говорит:
— Во всем виновата я.— И поворачивает голову к окну. За окном запущенный сад. Изо всех сил она старается показать волнение.
Доктор возвращается, чтобы дать еще какие-то указания усатой женщине, и уходит, продолжая на ходу застегивать перчатки.
Мария приходит в себя. Вспоминает, что Ненад только что был тут, и зовет его. Он подходит, садится на край кровати, осторожно берет горячую руку Марии и молчит. Время идет. За госпожой Мариной приезжает старый полковник, и они отбывают. Слышно, как Фреди говорит что-то вполголоса.
— Марина? — спрашивает Мария.
— Да.
— Только не пускай ее сюда.
Ненад сжимает ей руку:
— Не войдет. Ей Фреди не позволит.
Мария порывисто приподымается.
— Послушай, я... я никогда бы не решилась, если б не Марина... у меня был бы ребенок, а теперь я умру. Запомни это.
К вечеру Ненад опять приходит к Марии. Доктор уже не покидает ее комнаты. Постоянно делает уколы. Мария страдает. Лицо у нее пунцовое. Она мечется. Одеяло падает на пол. Женщина все время держит ее за руки. А Мария говорит. Разговаривает с матерью. Смеется. Глаза закрыты. Фреди с всклокоченными волосами стоит на коленях возле кровати, зарыв голову в смятые простыни, и рыдает. Ненад на цыпочках выходит на террасу. Над садом сгущаются сумерки. От земли подымается влажный запах увядших листьев. Ненад плачет, прислонившись к столбу. Рядом скулит Гектор. Лижет ему руку теплым языком. Нет, не может быть. Этой женщине не известно, надо ей сказать, сообщить, что Мария умирает, и она придет, должна прийти и простить. Непременно. Ненад уверен в этом, потому что не знает силы символов. Они мертвы для него в такой момент, они — за пределами основных, наиболее глубоких отношений между людьми. Объяснить он не мог, но ему казалось, что мать, которая попирает святыню ради дочери — ее плоти и крови,— более права и стоит ближе к истине, чем мать, которая во имя родины допускает, чтобы дочь умирала покинутой. Это какой-то мрачно-возвышенный героизм. Ненад понимал его величие, но сердцем не одобрял. «Надо только объяснить ей,— рассуждал он,— что Мария умирает, и мать придет». Он быстро решился и, не сказав никому ни слова, помчался домой.
На улицу четыре окна — и ни в одном нет света. «Ночь, ее никто не увидит; конечно, она пойдет»,— думает Ненад. Во дворе, окруженном стенами, еще темнее. В глубине слабо светится окно на кухне госпожи Огорелицы. Но большой дом и с этой стороны не освещен. Ненад стучит сначала в боковую дверь, потом в парадную, наконец в дверь, ведущую на террасу,— ответа нет. Он стучит, зовет вполголоса, прижимается лицом к окну — все напрасно. Но он чувствует, что в доме кто-то есть, что мать Марии слушает, притаившись за закрытыми дверями и окнами, за спущенными кружевными занавесками. Где-то в глубине мерцает лампадка; Ненад ясно видит маленькое пламя и слабое поблескивание оклада на русской иконе. Он знает эту икону — она в спальной. Вдруг и этот свет исчез: дверь из спальной в столовую затворили.
От ворот идет Ясна. С работы. Ненад подходит к ней, и они стоят несколько минут посреди двора и размышляют.
— Уходи. Я сама попробую. Может быть, мне откроет.
Ненад снова бежит по улице. Там перед домом стоит экипаж. На козлах солдат. В темноте мерцает огонек его длинной трубки. В доме тишина. Все двери настежь. В столовой госпожа Марина тихонько отдает распоряжения усатой плачущей женщине. Она все еще в шляпе, на левой руке черная перчатка. Словно пришла в гости. Дверь в комнату Марии открыта: во мраке горит желтым пламенем свеча и освещает мертвенно белый лоб Марии. Еще несколько минут назад она билась и металась, а теперь это уже бездыханное тело, неподвижно лежащее под красным одеялом. А поверх одеяла две белые, восковые, мертвые руки. Дальше, в тени, застывшее лицо Фреди. Тишина. Покой. И в тишине этого большого дома слышно, как потрескивает свеча и где-то в углу скребутся мыши.
ЛЕТО 1918 ГОДА
Снова лето. Снова каникулы. Снова безбрежное голубое небо над пыльным Белградом. Жизнь бурлит только на Теразиях, где находились кафтана «Таково» с Орфеумом, кинотеатр «Колизей» для офицеров и ресторан «Москва», превращенный в офицерское собрание. Здесь же была единственная во всем городе кондитерская «Дифранко», где сербские дамы в белых кружевных наколках подавали кофе с взбитыми сливками курьерам из Вены и Будапешта, спекулянтам и кокоткам. Несколько оживляли город также трамваи, носившиеся с бешеной скоростью. Их водили безусые юноши, бывшие студенты технических, философских и даже богословских факультетов. Эти обезумевшие трамваи поминутно сходили с рельс, въезжали на тротуары, сталкивались друг с другом. Об оргиях, устраиваемых на ночных гуляниях в топчидерском парке, ничего не было известно. О том, как бурно веселились господа офицеры, можно было только догадываться по истоптанным лужайкам, помятым цветам и кустам да по дорожкам, осыпанным конфетти, серпантином и рваными бумажными фонарями. И долго еще в загаженном парке стояли киоски и павильоны, украшенные флагами и увядшей зеленью.
После зоологии Ненад «открыл» химию и физику. Работая в кабинете естествознания, он был уверен, что станет естественником,— теперь же он видел себя техником. Все свободное время он проводил над книгами по физике и химии, но большой пользы из них не извлек. С гораздо большим удовольствием он разбирал и собирал
старые электрические звонки и пытался соорудить паровую машину, но для звонков была необходима батарея, а для машины — паяльная жесть. Потом он начал готовиться к осенним экзаменам. Учитель литературы был поэтом, и как-то незаметно для себя Ненад зачастил в маленькую комнату, переполненную книгами и картинами, выходившую на узкую и уединенную улицу Дорчола. Учитель до уроков и после них читал ему творения поэтов, а потом предлагал писать о них сочинения и, как раньше господин Златар, стал брать его с собой на прогулки в Топчидер. Но не для того, чтобы изучать явления природы, накалывать бабочек на булавки и опускать саламандр в спирт. Поэт обращал внимание Ненада на краски сосновой рощицы на фоне грозового неба, на симфонию облаков над водами Савы и Дуная, заставлял прислушиваться к любовным трелям соловья в чаще. Указывал на поросшие плющом гранитные плиты немецкого военного кладбища, разыскивал в гуще раковицкого леса, среди зарослей бурьяна и папоротника, заброшенные могилы сербов, поднимал с земли осколки гранат и, подобно Гамлету, стоя на краю заброшенных окопов, произносил удивительные монологи о жизни и смерти. Он показывал Ненаду высеченные в холме площадки, уже поросшие травой и крапивой, откуда в 1915 году стреляли сербские пушки — кладбище, там наверху, было их делом. А вон там дальше, на гребне холма, по направлению к сильно укрепленным окопам, в неглубоких, далеко отстоящих друг от друга брустверах (по которым, греясь на солнце, бегали маленькие красные букашки), горсточка сербских солдат защищала свою землю; вот их могилы, здесь в папоротнике. И красота золотистых облаков странно соединялась с сырым запахом гнили в пустых окопах, со смертью; а из смерти и тлена возникали стихи о родине, о знаменах, о свободе, о той свободе, которая должна была через холмы и долины прилететь с юга на крыльях белых орлов. Ненад начал жить в мире фантастики и сновидений: перед его глазами разыгрывались сражения, развевались знамена, рушились мосты и в сиянии летнего солнца приближалась свобода, как будто с момента взрыва моста на Саве до этой минуты, когда он предался мечтаньям, ничего не произошло.
А между тем свобода не приходила. Лето однообразно протекало в пустынных улицах. И скоро лихорадочное возбуждение вместе со сладким дурманом, исходившим из книг, сменились у Ненада состоянием усталости и грусти. Теперь им овладел страх, что он не успеет всего узнать, всему научиться. Гордость от сознания, что он знает больше своих сверстников, исчезла, и осталась только бесконечная жажда знаний, потребность интенсивно работать (он не мог бы точно определить, в какой области; его одинаково привлекали все науки, но в любой из них было и нечто отталкивающее). Он начал мечтать о других школах (о каких, он и сам не знал, но предполагал, что таковые существуют во Франции), где вместо долгих скучных часов неподвижного сидения и слушанья, когда ловят мух под партами, господствует общая активность. Ненад ощущал потребность отдать себя целиком кому-нибудь и чему-нибудь. Ему все казалось, что он бессмысленно и попусту теряет время. Самое важное было впереди.
— Байкич!
На углу, возле старого дворца, стоял учитель Златар, чувствовавший себя неловко в походной форме офицера, в фуражке, надвинутой на лоб, и блестящем пенсне, непрочно сидевшем на тонком носу. Увядающие листья молодых платанов дрожали в полуденном зное. Многоцветный австрийский флаг на дворце беспомощно свисал вдоль древка. Каблуки увязали в асфальте. В конце длинной и безлюдной улицы, на холме, дрожала в раскаленном воздухе красная крыша маленькой церкви святого Саввы. Ненад от неожиданности смутился.
— Что это ты так похудел? — спросил учитель.
— Не знаю... много занимаюсь. Я думал, что вы больше не вернетесь. Значит, школа откроется в сентябре?
— Неизвестно. Хочешь пройтись немного со мной?
Ненад переложил книги из одной руки в другую и зашагал в ногу со Златаром. Но мгновенная радость при встрече с учителем, которого он любил, сменилась неприятным ощущением. Их совместные прогулки по полям в прошлом году — совсем иное дело, там они не встречали знакомых, а здесь в любую минуту кто-нибудь может увидеть, что он, Ненад Байкич, гуляет с австрийским офицером. Ведь не все же знали, что этот офицер — его учитель.
— Хочешь мороженого?
— Я...
— Ты вообще-то ел мороженое в этом году?
— Нет, не ел.— И Ненад покраснел.
— Ну, вот видишь.
На той стороне Теразий, в тени перед кафаной «Дифранко» белели столики, расставленные прямо на тротуаре. Они перешли улицу. Только бы он вошел в кондитерскую! Внутри они были бы скрыты от любопытных взглядов.
— Внутри не так жарко.
— Ты прав, войдем.
Ненад забрался в угол и погрузился в красный плюш мягкого сиденья. Но, несмотря на это, он не мог освободиться от беспокойства и исподлобья посматривал вокруг себя. Учитель снял фуражку и старательно вытер потный лоб, на котором околыш фуражки оставил глубокий красный след.
— Малиновое, ванильное, ананасное, кофейное — какое желаете? Или, может быть, кофе-гляссе?
У столика стояла красивая полная дама в ослепительно белой кружевной наколке и приятно улыбалась в ожидании заказа. Но Ненаду показалось, что улыбается она презрительно: «Эх ты, серб, только и умеешь есть мороженое!» Он едва пробормотал:
— Малиновое, пожалуйста.
У него перехватило горло, и он с трудом проглотил первую ложечку. Но мороженое медленно таяло на кончике языка, и он быстро забылся.
— Осторожно, — сказал учитель, улыбаясь,— жарко, ты можешь простудиться. Возьми печенье.
Когда они съели мороженое и перед ними остались только пустые серебряные вазочки, учитель вынул сигарету, закурил и долго молча смотрел сквозь дым на солнечную площадь.
— Так вот, могу тебе сказать, что осенью занятия в школе не возобновятся,— прервал он вдруг молчание.— Думаю, что и вообще не возобновятся, а не только этой осенью. Понимаешь? Но об этом никому ни слова. Значит...
— А вы?
— Я, видишь ли, в Белграде только проездом. Меня переводят на другую работу. На военную службу. Но мне все равно.
Он весь просиял. Сквозь пенсне глаза блестели от сдерживаемого радостного возбуждения. Он смотрел Ненаду прямо в глаза и улыбался все шире.
— Догадываешься?
Ненад насторожился; кровь бросилась в лицо.
— Я...
— Да, наши идут... Понимаешь? Наши идут. До сих пор я не смел этого говорить, а теперь могу.
Кровь отхлынула от щек. Ненада начала пробирать дрожь.
— Никому ни слова. Ну, прощай. Ты меня хорошо понял?
— Ох, я...— Ненад вскочил, глаза его наполнились слезами, он схватил и пожал протянутую руку,— я...— и выбежал на улицу, чтобы не расплакаться.
Над асфальтированными тротуарами дрожал знойный воздух; там, на холме, все так же вырисовывался силуэт церковки святого Саввы, а на дворце неподвижно висел поникший флаг оккупантов, но Ненаду казалось, что все изменилось. Он пересек Теразии и пошел по Александровой улице. Никогда еще не изведанное наслаждение росло в его груди и горячими волнами разливалось по всему телу. Наши... наши идут! Навстречу ехал черный экипаж с солдатом на козлах. Но что ему за дело до всего этого! Наши идут! На углу стоит жандарм в серой феске; на ружье сверкает штык. Ненад проходит совсем рядом с ним и с дерзкой усмешкой смотрит ему прямо в глаза. Этот дурак не понимает, что наши идут. Даже в воздухе чувствуется, что наши идут. А у всех прохожих такие печальные лица; глядят ему вслед и ничего не чувствуют, не понимают. Надо крикнуть им во все горло радостную весть, чтобы на лицах заиграли улыбки, чтобы в домах открылись окна, чтобы... Но нет. Это еще тайна. Он не смеет сказать! Но если нельзя сказать, то можно петь. Петь во весь голос. Кому какое дело, почему он поет. Эге!
— Течет вода Моравы... Королевич Марко пьет вино... Герои украдкой посматривают... На девушке шелка и кораллы!
Улица звенит. Как дойдет до липы, пихнет ее ногой. Эге! Странно только,— никак он не может подобрать слова к мелодии, которую напевает. Но он оглушен собственным голосом, а бессмысленные слова подбираются сами собой, легко, и это как бы возмещает отсутствие смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67