— Как это почему? Потому что у покойников челюсть опускается. Так и застывают с открытым ртом. Обязательно нужно подвязывать...
— Челюсть опускается? — повторил Анджей.— Почему?
— Так уж бывает. А ты не знал? Ну ступай, ступай вниз милый.
Анджей покорно вышел за дверь. На лестнице еще стояла духота, как перед грозой. Но в гостиной он уже смог вдохнуть свежий воздух. Шуршал дождь, позвякивали водосточные трубы, извергая воду, а в самой комнате свежо и совсем иначе, чем наверху, благоухали огромные букеты белых лилий, которые приготовили для катафалка тети Михаси. Анджей сел за столик к окну и, уткнувшись лицом в локоть, заплакал. Плакал он не оттого, что умерла тетя Михася, а потому, что человек умирает так страшно.
— И так каждый, каждый...— повторял он сквозь слезы. И тут он почувствовал на волосах чью-то руку. Он поднял
голову и увидел, что рядом стоит грустная, но словно как-то внутренне улыбающаяся Кася. Он повернулся на стуле, обнял ее за талию и, спрятав лицо на ее груди, разрыдался по-настоящему. А она, ничего не говоря, гладила его черные вихры.
И как раз в этот момент послышались шаги. Быстрые и мелкие.
Анджей вскочил и увидел, что в комнату вбегает отец. Спутанные пряди мокрых волос упали ему на лоб.
— Что случилось? Что случилось? Ради бога!..— воскликнул он, успев, однако, бросить настороженный взгляд на смущенную Касю.
— Тетя Михася умерла,— сказал Анджей, у которого сразу высохли слезы.
— Где? — спросил старый Голомбек.
Анджей молча показал наверх. Отец бросился вверх по лестнице, скинув по дороге на перила промокшую одежду. Анджей побежал за отцом. Кася исчезла где-то за дверью, ведущей в сад.
На другой день около полудня приехала Оля. Бабка к этому времени была уже «как алтарь». Она лежала на возвышении, окруженная серебряными подсвечниками и букетами лилий, как нечто ненастоящее, чужое, как предмет поклонения. Выглядела она так, будто никогда не жила на свете, не рожала детей, не завидовала положению Эвелины и не вставляла в разговоре французских словечек, которых не понимали ее новые приятельницы. Оля широко раскрытыми глазами смотрела на это вознесение матери и не понимала, почему Анджей сказал ей при встрече два слова* «Это ужасно».
Вечером пани Эвелина, утомленная приготовлениями к похоронам, ушла к себе, в свою большую и пустоватую комнату.
Оля пошла за нею.
— Тетя,— сказала она,— Франек сказал, что застал Анджея плачущим на груди какой-то девушки. Кто она такая?
Пани Эвелина взглянула на Олю так, точно с луны свалилась.
— Какая девушка? Оля, дорогая, ну какое это имеет значение? Анджей был так поражен смертью бабушки.
— Он что, романы тут завел? — спросила вновь Оля, за которым Ройская принялась расчесывать волосы.
— Не заметила. Пожалуй, нет еще. Но ты же сама понимаешь, то это придет.
— Ужасно! Одна эта мысль для меня омерзительна.
— Оля! Тебе надо денно и нощно благодарить бога за то, что т тебя такие сыновья,— вздохнула Ройская.
— Именно поэтому я и не хотела бы их потерять.
— Лучше потерять их так, чем иначе. Оля смутилась.
— Прости, пожалуйста.
— Дитя мое, все матери одинаковы. Но Анджей действительно чудесный. Очень хороший мальчик. Если бы ты видела, как он играет с Зюней.
— Зюня такая прелесть.
— Да, прелесть. Но мне тяжело видеть ее здесь все время, lexoponio, что она тут.
— Какие-нибудь неприятности с Климой?
— С Климой нет. С Валереком. Власть ее над ним оказалась недолговременной. Теперь он вытворяет что хочет...
— Просто не знаю, как я теперь буду без мамы,— вздохнула )ля, меняя тему разговора.
— Сначала будет тяжело, а потом... привыкнешь,— слегка Ройская,— как и ко всему в жизни.
— Да, это мне только сейчас кажется. Но мне никак не удается уверить себя, что там в гробу — мама. Такая она иногда была мешная с этими флюсами.
— Вот видишь, все же она была очень болезненная.
— И иной раз, когда я думаю об Анджее или еще там о чем-нибудь, я вдруг ловлю себя на мысли: надо рассказать об этом маме.
— Да. Иногда это длится всю жизнь. Вот и я обо всем думаю: как бы я это рассказала Юзеку...
— Значит, за Анджея беспокоиться не стоит? — спросила )ля, уходя.
— Я за ним поглядываю. Он очень хороший мальчик.
— Спасибо. Теперь у меня только вы, тетя, остались,— сказала Оля, целуя тетке руку.
— Как и раньше, дорогая.— Ройская поцеловала ее в голову.— А что касается сыновей, то я тебе просто завидую...
— Ой, тетя, не надо, а то накличете...— Оля даже испуганно замерла на пороге. Потом снова обернулась.— Вы поспите, тетя, я посижу у гроба.
И пошла наверх.
Перед высоко поставленным гробом, над которым потрескивали восковые свечи, уже сидел на стуле задумавшийся и пришибленный Франек. Оля чуть не улыбнулась, когда он молча взглянул на нее, толстый, бледный, с губами, казалось, уже готовыми произнести вежливое: «Мое почтение, сударыня!» — такой грустный, с красными и слезящимися глазами, жалкий и страшно забавный в своей скорби толстяк.
«Сама добродетель,— подумала она.— Он любил маму».
И, взяв у стены стул, придвинула его к стулу мужа. Уселась рядом с ним, и так же, как он, обратила взгляд к темным очертаниям гроба, к складкам черного шелкового платья и к металлическому кресту, лежавшему высоко на груди матери под сплетенными восковыми пальцами. Так просидели они часа два.
— Франек,— нагнулась она к мужу,— ступай ложись. Завтра похороны, ты устанешь.
— Сейчас, сейчас,— прошептал Голомбек и скорбно вздохнул.
Оля и на этот раз едва удержалась от улыбки.
«Боже, до чего он добродетелен,— подумала она,—я просто подметки его не стою. Ведь он куда больше моего убит смертью мамы. И детей куда больше любит. И дети его больше любят. Анджей— Дети испытывают ко мне смутную обиду за то, что я не люблю его так, как он того заслуживает. Но неужели я его действительно не люблю? Его, отца моих детей, такого доброго, хотя, правда, недалекого... О боже, о чем я думаю у гроба родной матери!»
Но несмотря на все старания, она продолжала думать о Франеке, о первых годах их супружеской жизни, о той минуте, когда, тронутая его добротой, уступила его мольбам и стала ему женой. Вспомнила о том, как родился Антек, такой чудный, крохотный Антек. А потом Анджей. Франека он растрогал куда больше, чем Антек. Потом мысли ее отклонились. Она подумала об Эдгаре, которого не видела со времени его возвращения из Рима. Говорят, болен. А Януш так и не вернулся из-за границы. Керубин поехал в Закопане, даже не заглянув к ней... И вот так, окольным путем, переходя от знакомого к знакомому, мысль ее набрела на Казимежа. И вновь, как всегда в минуту одиночества где-нибудь на пляже, или в минуту ночного пробуждения, возник тот вопрос, на который она не могла ответить. Хотелось бы задать этот вопрос и ему, но она знала, что и он не ответил бы, потому что на такое ответить нельзя. Хотя вращались они в разных кругах, но время т времени все же сталкивались. Даже разговаривали, то есть парой банальных фраз. И все же она знала, что не может задать этот самый важный вопрос: почему? Не то чтобы это было неприлично, бестактно, нет, просто на этот вопрос не существует ответа.
В этот момент Франек встал со своего стула и нагнулся к ней.
— Ну, я пошел. А ты что, будешь всю ночь сидеть?
— Нет,— ответила Оля, точно пробудившись от сна.— [ приехала ночным поездом, у меня уже сил нет.
— Ложись. Завтра похороны, измучаешься.
— Да, ступай в нашу комнату, я сейчас приду.— Оля хотела ще немного спокойно подумать наедине.
— А где Анджей? Уже спит?
— Спит. Он тоже страшно устал. Вчера ночью сидел подле.
— Это хорошо. Спокойной ночи, родная.
— Спокойной ночи.
И Франек побрел к выходу.
Оля еще слышала, как он медленно спускается по лестнице. >друг она встала и приблизилась к гробу. Поднявшись к самому изголовью, она увидела лицо умершей вблизи и напряженно вгляделась в него, точно хотела что-то прочитать в этих мертвых чертах. Лицо матери, только теперь тронутое резцом смерти, приобрело выражение силы. Красивый нос, гордые и как будто сведенные высокомерной улыбке губы.
Оля стиснула кулаки, вглядываясь в эти твердые черты. Губы е искривила недобрая, вернее горькая гримаса.
— Это ты меня уговорила,— прошептала она с жаром,— ы настояла на этом замужестве. Я никогда тебе не говорила — как и не сказала. Но это ты была повинна в моем несчастье. Что же ы сделала из моей жизни? Злая ты мать... Во что ты превратила в жизнь?
И она судорожно припала к гробу, так что покачнулся подвечник и свечи закапали стеарином.
— Ох, сумасшедшая я! — воскликнула она вполголоса.— что Я такое говорю! Дура я, мерзавка!— И зарыдала. Впервые а все это время громко зарыдала.
В комнату вошла Кася и подняла ее.
— Ступайте, пани дорогая, я уж посижу до утра с покойницей.
На похороны тети Михаси съехалось много народу — все делалось по старым обычаям. Экипажей оказалось маловатоа и для Голомбека с Анджеем не нашлось места.
— Ну, мы с ним и пешком дойдем,— сказал Голомбек и, не дожидаясь, пока лошади тронутся, они направились лесом.
Погода после грозы резко переменилась, начались ветреные, прохладные дни, которые так хороши для жатвы. Дышалось легче.
Анджей заметил, что отец идет медленнее обычного, как-то волочит ноги и посапывает.
— Ты устал? — спросил он.
— Да. Давно не отдыхал, достается мне в Варшаве. А потом еще, как прихожу домой, вечно один.
— Вот кончатся каникулы — все соберемся дома.
— Иногда, хоть вас и много, мне все кажется, что я один. Вы уже ничем не помогаете мне, дети мои.
Анджей удивленно взглянул на отца.
— Что это значит — не помогаем?
— Да вот так. Как я уже не помогаю своей матери. Уже не с ней я, вот так и вы.
— Ты хочешь сказать, что нас не интересует твоя работа?
— Вот именно.
— Да, так вот оно и бывает. Ничего не поделаешь.
Анджей и сам удивился своим словам, а особенно тону, каким он это сказал. Прежней душевной близости уже не было. Отец как-то раздражал его. Раньше такого не случалось, Анджей даже задумался над этим.
— Вот и похоронили мы нашу тетю Михасю,— произнес минуту спустя Голомбек.
Они остановились на поляне. Резкий ветер сгибал верхушки деревьев, и, несмотря на то, что был самый разгар лета, казалось, наступила осень.
— Это ужасно,— сказал Анджей,— просто предел варварства. Положить умершего в ящик и зарыть в землю. Пусть там гниет.
— Так уж заведено.
— Но это говорит о том, какие мы еще варвары. Люди будут умирать иначе, они должны умирать иначе.
— Но как?
— Откуда я знаю! Распылиться вот с этим ветром, улететь куда-то... А так — это ужасно.
— Да, мир не очень хорошо устроен,— философски заметил Франтишек. Было похоже, что он не очень понял, что имеет в виду Анджей.
Они прошли еще немного.
— Как-то по-осеннему все выглядит после этой грозы,— сказал Анджей.— А ведь еще только начало августа.
— Через месяц тебе уже надо быть в Варшаве.
— Ужасно боюсь экзаменов. На архитектурном всегда такой конкурс.
— Ты — и вдруг не сдашь! — Франтишек с нежностью осмотрел на своего умного сына.
— Ты так веришь в меня?
— А что? Верю.
— Да, если бы там была одна математика. Но ведь еще ринок. А рисунок мне не очень дается. Рисую я, как Билинский. архитектор должен иначе.
— Ветер какой. И верно, будто осень.
— Ты еще останешься?
— Нет, после обеда возвращаюсь в Варшаву.
— И маму захватишь?
— И маму. Там же Геленка осталась... у одной женщины, маме надо вернуться в Орлов.
— Вместе поедете?
— Конечно.
— А ведь мама...— и Анджей заколебался.— Ты любишь маму? — спросил он вдруг.— Очень любишь?
Франтишек снова удивленно остановился.
— Ну, знаешь ли, странный вопрос. Разумеется, люблю. почему ты спросил?
— Потому что мама иногда кажется мне грустной.
— Грустной?
— Ну как тебе сказать — какой-то такой...
Зажатым в руке прутиком он сбивал листья с придорожных кустов.
— Оставь ты эти листья, зачем сбиваешь?
— Ох, папа. Иногда я ничего не понимаю. Франтишек улыбнулся.
— Утешься, я тоже.
И остановившись, отец поцеловал сына в голову.
— А эта самая Кася, она что? — спросил он. Анджей побагровел как рак.
— Ну что ты! Абсолютно ничего, уверяю тебя.
— Столько тут девиц всяких крутится,— озабоченно заметил Голомбек.
— Совсем как у тебя в кондитерской,— отпарировал Анджей даже как будто в чем-то взял верх.
— Ну, там совсем другое дело,— несколько огорченно воз-разил Франтишек.
— Одна там была довольно хорошенькая. Та, что по-французски болтала.
— Ты считаешь? Возможно. Но ее уже нет.
— Да, как будто.
— Откуда ты знаешь?
— Антек говорил. Это была его симпатия.
— О боже. Вечно с вами одни неприятности. Они уже подходили к дому.
— Ты не думай, Анджей,— неожиданно серьезно сказал Голомбек,— не думай, что мама из-за меня такая грустная. Я в этом не виноват. Совершенно.
— Папа, дорогой,— расчувствовался вдруг Анджей,— я же знаю.
И поцеловал отцу руку.
Поминальный обед был роскошный, не то что в будни. Было несколько соседей, приехал ксендз Ромала. Ройская, очевидно желая отличить Касю за то, что та ходила за больной, велела ей прислуживать за столом. Распоряжался всем старый Франтишек, а Кася разносила картошку, салат, пирожные к компоту. Анджей ничего не мог с собой поделать: каждый раз, когда девушка наклонялась к нему с блюдом, он заливался ярким румянцем. Ему было не по себе, казалось, черное платье Каси, которое она взяла у горничной, неприятно пахнет потом и какими-то кухонными соусами. Да и Кася тоже смущалась и багровела. Оля несколько раз кинула взгляд в сторону Анджея.
За столом разговаривали о покойной. Ксендз Ромала превозносил ее достоинства, ее набожность. Анджея поразило, в каком тоне все говорили о тете Михасе. Еще недавно все отзывались о ней с легкой иронией, с усмешкой, подшучивали над ее флюсами и лечебными травами. А теперь говорили, как о римской матроне. Только Франек сидел неподвижный, молчаливый, уставясь в светлые окна,и лишь время от времени вытирал свои маленькие жирные от еды губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82