Марре Шуар встрепенулся.
— Вы слышите? Это «Травиата», или «Дама с камелиями». Квинтэссенция девятнадцатого века. Этот баритон уговаривает кокотку, чтобы она бросила его сына Альфреда. И она бросает Альфреда. А почему? Потому что иначе сестра Альфреда не может сделать удачную партию —выйти за маркиза. А маркиз не женится на ней потому, что ее брат живет с кокоткой, с этой самой Виолеттой. Все это очень сложно и вместе с тем далеко не так сложно, как может показаться. Двое молодых, любящих друг друга людей расстаются только потому, что некая девица хочет выйти замуж за маркиза — ради денег, разумеется. Вот они, проблемы девятнадцатого века.
— У нас несколько иные проблемы.
— Вы и не представляете, насколько иные...
— Вы сегодня приписываете мне полнейшее незнание окружающего мира.
— Да ведь этого никто не представляет. Вы понимаете? Никто. Одни мы еще что-то такое знаем, да и то...
— Что? — глуповато спросил Януш.
— Взять хотя бы эту самую «Травиату». Каждая вещь на свете что-то значит. Вот и «Травиата» в свое время что-то значила. Мы — общество спокойное, следуем намеченным путем. Дорогой прогресса. Прогресса социального, экономического, мы богатеем, созреваем... Сестра Альфреда должна выйти за своего маркиза, и дорога перед ними прямая и ясная. Без всяких осложнений. Там, правда, тоже будут какие-то войны, только войны вроде той, что вел Наполеон Третий в Италии. И великие идеи будут торжествовать. К примеру, что может быть более великого, чем идея объединения Италии? Как все прекрасно, благородно, цельно. И какое спокойствие, словно на парижской выставке. Правда, война с пруссаками была немножко иная, этакая тревожащая... И тут еще эта Коммуна, гм-гм... Зато уж потом никакой войны.
— Как это никакой войны? — удивился Януш.
— Я имею в виду то время, когда пели «Травиату». «Piangi, piangi!» — с яростью передразнил он пение баритона.
В этот момент дверь, видимо, захлопнули — пение стихло*
— Но война-то все-таки разразилась! — воскликнул Януш.
— Это не имеет никакого значения или, скажем, лишь весьма относительное. Но вот то, что сюда приехала из Варшавы эта ваша...
— Кто? — спросил Януш.
Марре Шуар встал перед сидящим Янушем, вытянув руку, а другою снимая очки. Януш разглядел в сумерках, что с глазами у него что-то не в порядке. Но он не посмел спросить об этом.
— Вы хотели бы еще поговорить со мной? — спросил профессор.— Дело в том, что мне сейчас действительно некогда.
— Очень бы хотел,— искренне сказал Мышинский.
— Ну, тогда мы можем встретиться послезавтра в четыре. И он назвал ему небольшую чайную недалеко от бульвара
Сен-Мишель.
Итак, Януш узнал, что Ганя живет в отеле «Риц». Отправился он туда после полудня. Роскошный холл с массой светлых копров и позолоты был словно из плохого фильма. Позолота и хрусталь так и сверкали. За такой же сверкающей стойкой сидел знаменитый портье.
— Bonjour, monsieur le comte...— приветствовал он Януша, хотя тот впервые появился в этом храме.
— Est-ce que madame Daws n'a pas change de nom? — вежливо спросил Януш.
— Pas pour le moment,— предупредительно ответил мосье Жак.— L'appartement non plus. Elle habite au premier...
Януш попросил передать мадам Доус, что внизу ее ждет Мышинский. Мосье Жак тут же соединился с Ганиным номером.
— Madame, monsieur le comte Myszynski est en bas... Non, madame, le comte... ne me corrigez pas, madame, ce n'est pas le prince Myszecki, с'est le comte Myszynski...
Януш подсказал ему свое имя, мосье Жак повторил его безошибочно:
— Oui, madame, monsieur Janusz... ah, je suis bien content.
— Madame dit qu'elle sera hereuse de vous recevoir - ,— обратился он к Янушу.
Януш потащился по лестнице на второй этаж. Толщина устилавшего лестницу ковра раздражала его, а тут еще повсюду этот кремово-розовый цвет. На площадках стояли розовые кресла и торшеры с огромными абажурами, с которых, точно слезы, свисали бусины.
Он постучал в огромную лакированную белую сверкающую дверь, на которой виднелся маленький золотой номер.
— Come in 6 ,— послышалось у самой двери. Открыв дверь, он чуть не налетел на Ганю.
Она бросилась ему на шею, болтая что-то бессвязное на всех языках сразу, зацепилась бриллиантовой брошью и никак не могла отцепить ее от его лацкана, то и дело закидывала на него огромные розовые, свисающие рукава своего атласного «домашнего платья». А он так и не мог ее разглядеть.
— Какой ужасный номер,— воскликнула она, отступив на несколько шагов,— тут все розовое — и мне тоже приходится одеваться в розовое! А розовое мне не к лицу, я просто не выношу этот цвет.
Действительно, «апартамент» был ужасен. Огромные высокие комнаты и белая лакированная мебель, обитая розовой материей, затканной белыми птицами; Януш разглядывал кресла, абажуры с бахромой и плотные «роскошные» гардины, боясь взглянуть на Гашо.
— Почему ты не живешь у себя, на улице Любек? — задал он первый вопрос.
— На улице Любек? В этой громадине? А что мне там одной делать?
— А мисс Зилберстайн?
— Вспомнил «мисс Зилберстайн» — это же древние времена, с той поры я уже переменила пятнадцать секретарш и с десяток аккомпаниаторш...
— А сейчас?
— А сейчас у меня никого. Обеднела.
— Ну да?
— Уверяю тебя. Ты и не представляешь, сколько я за последнее время потеряла. Не говоря уже о кризисе. После кризиса было наладилось. И снова акции ужасно упали.
— Что ты говоришь? А я думал, что они пошли в гору...
— Только оружейные.
— А у тебя их нет, оружейных? Не держишь?
— Было несколько Крезо-Шнейдер, но как только я узнала, что он во время войны продавал пушки и тем и этим... так сразу же избавилась от них.
— Странно ты изъясняешься,— Януш присел на розовое кресло, все еще разглядывая розовые бархатные портьеры,— об акционерном обществе говоришь «он»...
— А потому, что я всегда представляю себе этакого старого Крезо... ну, такого вот переодетого кота в очках, в семимильных сапогах, сидит он в огромной несгораемой кассе и держит в руках все акции. И лично вручает их. Так лучше представлять себе эти страшные вещи. И думать, что все эти пушки находятся там прямо в банках и что они их видят. Потому что когда пушками торгуют заочно, то это просто ужасно.
Януш поднял глаза на Ганю. Полная развалина. Две глубокие морщины от носа к уголкам рта, а самое главное — дряблая, увядшая кожа на шее.
«Сколько ей может быть лет? — подумал он.— Она совсем еще не старая женщина.— И быстро прикинул в уме: — В Одессе 1ш было лет двадцать, значит, теперь около сорока. Сорель выглядела моложе и в восемьдесят. Польки всегда быстро стареют»,— подумал он.
Ведь он видел Гашо еще не так давно, на том последнем концерте в филармонии, когда пела Эльжбета. Три-четыре года назад. Миссис Доус выглядела тогда просто прекрасно.
— Поешь? — небрежно спросил Януш.
Ганя стояла посреди огромного салона, в некотором отдалении от Януша.
«О нет,— подумал он,— она еще очень хороша».
Ганя уже не казалась маленькой и хрупкой, теперь это была пышная, великолепная женщина, розовый атлас выгодно поменял ее, и, конечно, это были только слова, будто розовый цвет ей не к лицу. «Риц» мог обивать свою мебель как угодно (хотя этот розовый цвет был рассчитан на пожилых женщин при вечернем освещении), Ганя отнюдь не стала бы одеваться в персиковый атлас, если бы он ей не шел. Присмотревшись к ней, Януш понял, что одряхление таилось не в морщинах лица и шеи. Нет, оно было в глазах Гани. Из больших и выразительных они стали маленькими, а может быть, так только казалось, потому что они померкли и в них затаилось беспокойство. Это была не наружная, телесная дряхлость, а внутренняя — одряхление всей жизни человеческой.
— Поешь? — повторил Януш.
— И думать об этом забыла,— махнула рукой Ганя.— Выпьешь чего-нибудь? — И тут же позвонила лакею. По одному этому жесту Януш понял, что она и в самом деле не думает о пении.
— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер...— начала она, пододвигая столик к Янушу. И по тому, как она суетилась, передвигала мебель и крутилась по комнате, сразу становилось ясно, что Ганя никогда и не была светской дамой, так и вела себя, словно находилась в дворницкой или, пожалуй, даже в деревенской хате, низкой и закопченной, и даже странно было, что она не вытирает пододвинутого столика передником и передника на ней нет.
— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер,— повторила она,— столько лет водила меня за нос, таскала по всей Европе и Америке взад-вперед, только чтобы я была свидетельницей ее триумфов и чтобы платила ей за занятия по пятьдесят долларов за час. За час?.. Да она и четверти часа со мной не занималась. Она же великолепно знала, что из этого ничего не получится, но ей было выгодно иметь меня в своей свите. А платья, какие платья она велела мне надевать на раутах, чтобы ее появление выглядело эффектнее. Редкая подлость!
— А что она сейчас поделывает? Я давно уже не слышал о ней.
— Сидит в Лондоне со своим гнусным Рубинштейном. Тоже мне удовольствие. А впрочем, все на свете имеет свой конец — придет конец и ее голосу. Да, да, придет...— с торжеством произнесла Ганя, продолжая метаться по комнате.— Хоть и говорят, что она получила ангажемент на будущий год в Метрополитен-опера. Впрочем, там теперь поют только бывшие знаменитости. Нагловатый хорошенький юнец в белой куртке появился в комнате и многозначительно уставился на «мадам».
— Что ты будешь пить? — спросила Ганя.
— С удовольствием выпил бы чаю.
— Может, что-нибудь покрепче? Виски? Портвейн?
— Нет, нет.
— Ну, хорошо. А мне виски,— обратилась она к юнцу. Смазливый щенок, небрежно кивнув, исчез.
— Ну, что ты скажешь? Видел, как он на меня смотрит? Нравлюсь ему.
Януш грустно усмехнулся.
— А вдруг ему просто на днях надо платить очередной взнос за мебель, потому что он женится?
— Ох, до чего ты ужасен, вечно все должен испортить своим цинизмом!
— Ото не цинизм, Ганя, это знание жизни.
— И самое страшное, что ты прав. Он мне даже уже сказал, что женится.
— Ах, Ганя, Ганя...
На огромном серебряном подносе прибыл чай в маленьком чайничке и два миниатюрных тоста в салфетке. Красивый юнец налил виски в рюмку, а затем перелил в высокий стакан, наполовину заполненный льдом.
— И до чего они тут скупые,— вздохнула Ганя.— В Америке за свои деньги имеешь все. А тут...— И она махнула рукой.
Красавчик независимо удалился.
— А почему ты, собственно, здесь сидишь? — спросил Януш. —- А где же мне еще сидеть? Нью-Йорк просто осточертел.
— А муж?
— Я развелась.
— Вот это чудесно,— обрадовался Януш.
— Ну и сижу, а что? — неожиданно взорвалась Ганя.— Приходится сидеть, потому что сужусь со своим компаньоном. Из-за денег. Ведь оказалось, что он меня страшно надувал.
— Кто он?
— Да Дюмарк. Мой компаньон. Мы же, как ты знаешь, основали тут небольшую парфюмерную фабрику. Он выпускал духи, отравлял в Нью-Йорк — частично контрабандой, иначе пошлина меня разорила бы,— а я продавала.
— Ради бога, Ганя! — воскликнул Януш, глядя на ее красивые руки. На них был чудесный серый жемчуг.— Изумруды ты уже не носишь? — спросил он, беря ее за руку.
— Продала! Представь себе, продала!
— Зачем?
— Ах, надоели. Да и деньги на процесс нужны. Нет, ты представь себе, этот самый Дюфур...
— Какой Дюфур?
— Ну, Дюмарк, вечно я путаю эти французские имена. Януш заметил, что Ганя не только не избавилась от своего
провинциального одесского акцента, из-за которого ее никак нельзя было принять за варшавянку, но стала говорить по-польски еще хуже, совсем уж с русским выговором.
— Ради бога, почему ты говоришь с таким акцентом?
— О господи, ну что ты меня все время перебиваешь всякими глупыми вопросами! Я тебе о таких важных вещах рассказываю, а ты про акцент. Верно, потому, что все эти княгини да графини так ко мне и лезут, просто отогнать не могу.
— И тянут из тебя деньги.
— Я стараюсь отделываться, только не всегда получается. Они ведь и в самом деле такие несчастные, боже мой, такие несчастные...
Януш пожал плечами.
— Так вот, представь себе, этот самый Дюфур или Дюмарк, как бишь его там, делал эти духи на мои деньги и часть присылал мне, а часть сбывал на сторону — либо здесь же, либо высылал в Вену, во Франкфурт. И как раз моя приятельница княгиня Шаховская его на этом накрыла...
Януш просто не узнавал Ганю. Выпив несколько глотков виски, от чего на лице у нее выступили пятна, она с таким жаром принялась рассказывать о проделках злополучного француза, точно от этого зависели, по крайней мере, судьбы мира.
Януш остановил ее излияния.
— Дорогая, а тебе в самом деле нужна эта фабричка? Ганя, осекшись на полуслове, резко встала и, приоткрыв
рот и склонив голову, задумалась.
— А что мне делать, если ее не будет? Эти духи — сейчас вся моя жизнь. И вот негодяй Дюрок, нет, ты только представь, хочет на мне заработать, устраивает какие-то закулисные сделки и вырывает у меня прямо вот отсюда,— Ганя показала откуда,— прямо из сердца вырывает черт знает какие деньги!
Януш вновь положил ладонь на ее руку.
— Подумай сама, ведь ты же не можешь тягаться с известными парфюмерными фирмами, а значит, все это будет только торговлишкой или жалким шефтмахерством. Да и что может сделать этот Дюрок, Дюфур или Дюколь? Ведь это же гроши, а на мировом рынке вечно будут царить только прославленные фирмы, те, что дают в «Vogue» рекламу на целую страницу.
— О, какая чудесная реклама была у нас! А знаешь, что мне пришло в голову? Надо бы снять этого мальчика, который приносил чай, в рубашке и в шляпе. Как ты думаешь, что ему больше пойдет: канотье или панама?
— Ну кто теперь носит панамы, Ганя!
— Ах, да, верно. А вот Каликст в Одессе в жаркие дни, когда одевался в цивильное, носил панамы, такие плетеные... тоненькие, тоненькие...
И Ганя вдруг замолчала, глядя куда-то в сторону. Верно, увидела там панаму, в которой ходил в Одессе Каликст.
— Помнишь, тогда были в моде ботинки с круглыми искривленными носками. На собак похожие. Они еще так забавно назывались...
Януш улыбнулся.
— Это гораздо раньше, когда я еще совсем мальчишкой был.
— Ты был хорошенький!
— О нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82