Огромные клены осеняли зелеными чепцами низкую черемуху и калину, которые были усеяны черными и коралловыми ягодами. Покой царил между уходящими ввысь стволами, осенние цветы на клумбах пахли поздним, не медовым уже ароматом. И все пережитое показалось ему сном.
Только временами доносился низкий, зловещий рык и слышно было издалека, как где-то на кого-то или на что-то падают бомбы. А здесь царила тишина и легко колыхались зеленые листья.
В этой прогулке по густому, уже не совсем зеленому парку его неотвязно сопровождал все тот же и не медовый и не цветочный запах. И только потом он сообразил, что это же самый старый из запахов, которые он помнит: аромат детства — запах земли.
Видимо, где-то за парком пахали — люди Ройской трудились так же невозмутимо, как она сама,— и запах свежей, влажной земли, казалось, узкими струйками просачивался между величественными стволами кленов и ясеней.
Спыхала остановился и с минуту втягивал ноздрями этот запах. Вспомнилась родная хата, и дед, и отец — воспоминания, которые он всегда отгонял. И теперь вот махнул рукой. Он пошел к дому. Здесь последние фиолетовые астры, уже тронутые ржавчиной, теснились на большой клумбе, как озорные дети.
В этот момент из деревянного причудливого дома с двумя башенками по бокам вышла Ройская. В руках у нее был огромный сноп осенних цветов, которые, видимо, кто-то только что принес ей. Она спокойно улыбнулась Спыхале.
— Я на могилу Юзека. Идемте вместе.
Спыхала молча пошел за нею. Дорожка, ведущая к храму Сивиллы, была довольно узкой, так что ему пришлось шагать следом за Ройской. Невольно его поразила ее упругая, спокойная походка и то, что Ройская успела сменить свой дорожный костюм на летнее, светлое платье.
«Сколько же ей, черт возьми, лет? — Задав себе этот вопрос, он начал довольно сложным образом высчитывать: — Со времени нашего разговора в Одессе прошло лет этак... боже милостивый, уже двадцать пять лет! Четверть века! Как много с тех пор изменилось — а она все такая же...»
Видимо, и Ройская думала о том же. Нажав на сердцевину выкованного из железа подсолнечника, она вошла в беседку, возложила охапку фиолетовых и желтых цветов на красный мрамор надгробия, а потом, опустившись на полукруглую скамью, прилегающую к стенам беседки, произнесла:
— Помните наш разговор в Одессе?
Разговоров в Одессе было много, но Спыхала сразу понял, что речь идет о разговоре в июле 1914 года. Ведь и он сам думал именно о нем.
— Помню,— сказал он, садясь по другую сторону плиты.— Как раз о нем я только что вспоминал.
— Как странно бывает в жизни,— с заминкой сказала Ройская.— Иногда забываешь о важных вещах... а ведь этот разговор не был таким уж важным... вовсе не был важным...
И она задумалась.
— Мы говорили о будущем Юзека,— сказал Спыхала.
— Тоже ведь тревожились...— вздохнула мать.
— Тревожиться мы начали очень рано, но что мы могли предвидеть? Мы обретались в сломавшемся мире, совершенно не подготовленные к тому, что должно наступить...
— Человек никогда не бывает подготовлен. А разве подготовились мы к тому, что творится сейчас?
Спыхала не ответил, прислушиваясь. Откуда-то издалека донеслось несколько глухих взрывов.
— Это страшно,— сказала Ройская.
Она наклонилась над плитой и поправила цветы, так чтобы они не закрывали высеченной на мраморе даты: «1898—1918».
— Иногда я думаю,— вновь обратилась она к Спыхале,— может, это и лучше... что Юзек пережил все это уже тогда, четверть века назад. Краткая жизнь и мгновенная славная смерть — пал на поле боя. Во всяком случае, то время принесло нам больше славы, чем это...
Спыхала не выносил таких вот умственных спекуляций. Как бы оно там было, если бы могло быть иначе... А иначе оно не могло быть. Вот и сегодня не могло быть иначе. И оставалось признать с горечью:
— Что ж, мы это заслужили.
Ройская внимательно взглянула на него. Вся безмятежность исчезла с ее лица, а в глазах забились страх, упрек и растерянность.
— Вот и вы...— начала она и осеклась. Губы ее дрожали.
Но это длилось только мгновение. Тут же она овладела собой и перевела взгляд на плиту. Теперь Спыхала видел ее красивый профиль с коротким, чуть вздернутым носом и пушистые седые волосы. Неожиданно в нем возникло то же неприязненное чувство, что и тогда, в Одессе,— ненависть к этой женщине за ее красоту, породу, за ее вызывающую барственность.
— Если бы Юзек был жив, он тоже приложил бы руку к тому, что происходит сегодня,— сказал он, желая досадить ей.
Но она не уловила этой злости, не отвела взгляда от надписи на могильном мраморе и даже мягко улыбнулась.
— Именно об этом я и говорю,— сказала она.— Может быть, это и лучше, что он уже изведал свое — боль поражения и славу...
Эти слова еще больше задели Спыхалу.
— Если правду говорить,— начал он внешне спокойно и не глядя на Ройскую,— то какая же это слава... Он ведь тогда начал то, что мы сейчас продолжаем.
— Как это понять? — насторожилась Ройская.
— Выглядело все это очень красиво,— продолжал Спыхала, и голос его уже не был таким спокойным.— Я же сам принимал в этом участие, и знаю. Да, красиво: уланы, флажки, пики... Все это, между прочим, очень живо описал некий Болеславский, живущий в Америке... Изволили читать?
— Нет, нет,— настороженно покачала головой Ройская, вся в ожидании того главного, что сейчас должен был высказать Казимеж.
— А было это, по сути дела, безумие. Там — под Гниваньку под Тывровом, под Каневом. Как мухи гибли. А за что?
— Как это за что? За Польшу. Спыхала с горечью засмеялся.
— За Польшу... За какую Польшу? Украины нашим панам помещикам захотелось. Да это и понятно. Ведь таких доходов, какие приносили подольские и украинские владения, ни одна земля в центральной Польше не давала и дать не могла. Тяжело было лишаться наших колоний... Другие их за морями искали. А тут под рукой — земля, млеком и медом текущая...
Ройская вздрогнула.
— Так что же, Юзек, по-вашему, за это погиб?
— А вы разве забыли свои Молинцы? — с иронией спросил Спыхала.
— Ох, Казимеж, дорогой! — простодушно воскликнула Ройская и закрыла лицо руками.— Это неправда...
— Ну скажите, вы любили свои Молинцы?
— Любила.
— А людей тамошних? Ройская молчала.
— Вот видите. Так-то.
— Значит, Юзек погиб ни за что?
— За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.
— Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая...— Ройская встала.— И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях...
— Наших имениях,— поправил Спыхала.
— Да, наших... Он хотел, чтобы было красиво, по-новому...
— Но каким образом?
— Не знаю.— Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.
— Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать... Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его...
— Какой он был? — шепнула Эвелина.
— Красивый. Как на картине, только не помню, на какой. Фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает...
Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.
— Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Полыни...
— Мы сохраним его для легенды. А что скажет о нем история?
— История — это собрание легенд. Тех или иных. Слыхала жестом выразил нетерпение.
— Но вы же сами хотели,— продолжала Ройская,— чтобы он был таким. Помните наш разговор...
— Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.
— Человек никогда не перестанет учиться,— сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы.— Я многое поняла сегодня. За время поездки. Когда убегали из Варшавы.
Спыхала ссутулился.
— Убегали из Варшавы...— отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская.— Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы...
— А куда? — спросил Казимеж уже более спокойным голосом.
— Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу...
— Мария уехала туда,— прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.
Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.
С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирал силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.
— Прости нас, Юзек,— говорила пани Эвелина.— Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах... Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя... что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели... Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну... Ты умирал так, как считал нужным умирать... и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость... мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту — унизительную, страшную, убийственную,—что ты умер не зря...
Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А может быть, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.
VIII
Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голом-бек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта,— л вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за изматывающими воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Казармы были совершенно беззащитны, но он не мог удержать солдат, чтобы те время от времени не стреляли из своих винтовок — вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу.
На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. К вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.
— Выходи строиться! — передавали друг другу в темноте солдаты. Электростанция перестала работать, так что о затемнении не надо было заботиться.
Армейского, а тем более боевого опыта у Антека было мало. Их построили по четыре и приказали нести катушки с телефонным проводом. Быстро вышли они из города и направились на юг, в сторону Варшавы. Мерный стук сапог небольшого отряда разносился по шоссе; ни разговаривать, ни курить не разрешали. Монотонный шаг понемногу сморил Антека, и он полудремал на ходу. Сразу же за городом они вошли в лес.
Лес, как и всякий лес ночью, черной стеной вздымался над ними, лишь иногда виднелась светло-голубая, освещенная луной дорога. Постепенно в темноте начали вырисовываться лица товарищей. Ночь придавала им выражение сосредоточенное и уж никак не сонное. Антеку казалось, что он вместе со всеми взбирается на высокую гору, как будто ночью, в темноте они всходят на Заврат. Только странно, что не шуршит под ногами осыпь.
Через каждый час их останавливали на десять минут. Антек опускал на землю свою катушку и разминал наболевшее плечо. Пот, стекающий по спине, остывал и превращался в струйки холода. Потом где-то в передних рядах раздавался тихий окрик, что-то хрустело, и рота двигалась дальше.
На третьем часу марша кто-то ткнул Антека в бок.
— Что спишь, Голомбек? Тебя зовут... Выходи!
Он очутился на краю шоссе с пятью другими солдатами. Какой-то поручик отвел их в глубь леса. Троих оставил на месте с аппаратом, остальных повел дальше между деревьями, сквозь которые проглядывали серебристые пятна лунного света. Те, что пошли за поручиком, тянули телефонный провод, перекидывая его с ветки на ветку.
Перед уходом поручик наказал:
— Ждите здесь, вам передадут, что надо делать.
Потом бросил на ходу позывной и исчез. Оставшись в темноте, они договорились по очереди дежурить у аппарата, и Антек, так и не разобравшись толком, когда его очередь, заснул.
Когда он проснулся, было уже светло. Двое солдат в одних рубахах сидели рядом и ели черный хлеб. В лесу стояла полная тишина.
— Эй, Голомбек,— сказал один из них, белесый Вилек,— и мешке у тебя что-нибудь есть?
— А что у меня может быть? — ответил Антек, протирая глаза.— То же, что и у вас,— хлеб.
— Гляньте на него, этакая варшавская штучка — и пожрать ничего не прихватил.
— А мы думали,— добавил Вилек,— что у тебя ананасы.
— На сухой хлеб родина дорогая нас посадила,— сказал второй — маленький, чернявый, кажется, железнодорожник.
— Скажи еще спасибо, что хлеб грызешь, а не землю,— сказал Вилек.
— Вот погоди, погоди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82