— Вот-вот, это-то и есть самое паршивое. Энтузиазм смерти, Во имя чего? Что равноценно нашей жизни?
— Тпрру! — сказала Геленка — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori — Ты плохо это произносишь, Геленка.
— А ты плохо понимаешь, это хуже. — Я не понимаю, я чувствую.
Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились, выражение лица стало совсем другим. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.
А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:
— Не надо ничего «чувствовать», Анджеек. Все за нас уже перечувствовано.
VI
Тем временем полуобнаженный Губерт разыскал Эльжбету.
Она сидела в сумрачной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в ненастье. Он едва узнал ее.
— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях. Губерт улыбнулся.
— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он. Эльжбета смешалась:
— Нет, нет, это я так, обмолвилась,— быстро проговорила она.
В комнате было темно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она поднялась и зачем-то переставила свечи
со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.
— Пани Роза дома? — помолчав немного, спросил Губерт.
— К счастью,— быстро ответила Эльжбета.— Что бы она делала, если бы оказалась сейчас на улице, она ведь такая беспомощная.
— Она действительно могла что-нибудь сказать какому-то немцу?
Эльжбета перепугалась. Резко повернулась к Губерту.
— Ну что вы! Что это вам пришло в голову?
— Мне показалось, что вы сами говорили,— сказал Губерт.
— Да нет же!
Она взяла с зеркала флаконе одеколоном и смочила руки. Понюхала их.
Губерт подошел к ней.
— Разрешите,— сказал он.
Эльжбета протянула ему флакончик, но он подставил ладонь. Она налила в нее одеколон. Губерт вытер лицо, шею, грудь. Эльжбета старалась не смотреть на него. Она что-то переставляла на подзеркальнике. Вдруг спросила Губерта:
— У вас есть пистолет?
Губерт улыбнулся. Эльжбета, только подойдя к нему совсем близко, увидела, что глаза у Губерта потускнели от лихорадки. Он не ответил.
— Есть у вас пистолет? — повторила она.
— Вы не доверяете мне,— отозвался наконец он.— Думаю, что на всякий случай я шлепну пани Розу.
Эльжбетка схватилась за виски. Застонала.
— Это вы убили Марысю Татарскую?
— Не я, но она заслуживала того.
— Вы любили ее? Губерт отвернулся к свече.
— Мы всегда убиваем тех, кого любим,— протянул он.
Здоровой рукой провел по волосам. Осыпавшаяся штукатурка, пыль, кровь склеили их. Они были похожи на стручки. Эльжбета недоверчиво посмотрела на эти волосы.
— Как это делается? — спросила она.
— Что?
— Ну...
—Ах, это! Обыкновенно. Он сунул здоровую руку в задний карман и вытащил какой-то черный матовый предмет.
— Раз, два...— сказал он.
Но Эльжбета заметила, что рука Губерта, сжимающая пистолет, довольно сильно дрожит. Она улыбнулась.
— Если у вас так будет дрожать рука, то попасть нелегко,— сказала она.
— Не беспокойтесь. В такие минуты рука не дрожит. Он спрятал пистолет.
— Разве вы должны убивать? — попробовала еще спросить Эльжбета.
Но Губерт не ответил. Он занялся свечой. Снял нагар с фитиля, а торчавшие краешки стеарина смял и заполнил ими ямку, образовавшуюся вокруг пламени. Делал он это необыкновенно старательно.
Эльжбета помолчала немного и, не дождавшись ответа на свой вопрос, переменила тему.
— Как моя повязка? — спросила она.— Держится?
— Держится преотлично. Даже лучше, чем прежде, лапа-то у меня вспухла.
— Не идут вам эти словечки — «пристукнуть», «башка», «лапа»,— сказала Эльжбета.
— В самом деле? — усмехнулся Губерт.— Что вы говорите! Вы снова хотели б увидеть меня с локонами а-ля Байрон. Видите, как скисли мои локоны.
Эльжбета засмеялась.
— Не надо, Губи, не надо. Апаша из вас не выйдет. Губерт пошел к дверям, ведущим во внутренние комнаты.
— Где жил этот Генрик? — спросил он.— Я хотел бы взять рубашку. Мне уже пора идти.
— Куда вы собираетесь идти?— с тревогой спросила Эльжбета.
— Мне надо быть в сберкассе. Не знаю, что там застану.
— Там штаб?
— Не знаю, что я там застану,— повторил Губерт с ударением.
— Комнатка Генрика за кухней,— сказала Эльжбета.
Губерт вышел. Эльжбета подошла к пианино, которое стояло в углу комнаты, напротив зеркала, и положила руку на крышку инструмента. Задумавшись, она принялась напевать что-то вполголоса. Губерт вскоре вернулся. В руке он нес рубашку.
— К сожалению, не хватает двух пуговиц,— сказал он.— Будет распахиваться в самом неподходящем месте. Пуговиц нет внизу.
Эльжбета оживилась.
— Я пришью.
Она взяла из рук Губерта рубашку.
— О, да и тут немного порвано. Я сейчас все приведу в порядок.
И она принялась выдвигать ящички туалетного столика.
— Я сейчас вернусь,— сказал Губерт и пошел к Анджею и Геленке.
Анджей стоял посреди комнаты и затягивал ремень. Он был большой и стройный, его тень, падавшая на потолок и стену, походила на какой-то орнамент. Он поправил конфедератку, закрепил ремешок под подбородком.
— Выступаете? — спросил Губерт.
— Да, сейчас,— бросил Анджей.
— Подожди минутку, вместе выйдем,— сказал Губерт и выпил рюмку водки, оставшуюся на столе.
— Тебе же плохо будет,— проворчала Геленка,— что ты вытворяешь?
Она тоже поднялась с диванчика.
— Мне надо идти на площадь. Там меня ждут,— сказала она,— но до утра у меня еще есть время.
— У нас нет.— Губерт не очень уверенно поставил рюмку на стол. Рука у него все еще дрожала. Рюмка упала на пол и разбилась вдребезги.
— Это к счастью,— проговорил Анджей.
— Хороший был хрусталь,— заметила Геленка.
— Ну а где же твоя рубаха? — спросил Голомбек.
— Сейчас, сейчас. Губерт пошел к Эльжбете.
Он остановился на пороге, разглядывая комнату.
Эльжбета сидела на тахте и пришивала пуговицы. Свечу она пододвинула к себе, чтобы лучше видеть. Она надела очки и теперь старательно вытягивала белую нитку, которая сверкала в свете свечи, словно паутинка бабьего лета. Огонек отражался и в черной оправе очков. Губерт заметил седину на висках и в небрежно причесанных волосах великой певицы. В этих очках, сгорбленная, поглощенная работой, она показалась Губерту очень старой. Сейчас он видел ее в профиль. Очень отчетливо вырисовывался нос, он выдался вперед, а рот как будто ввалился. Большой, голубой глаз, к тому же еще увеличенный стеклом очков, внимательно и даже немного напряженно следил за иглой. Тяжелый подбородок обвис, а на шее, освещенной лучше, чем лицо, появилась паутина морщинок и отчетливо проступили набухшие вены и сухожилия. Кожа на ее шее все еще оставалась белой и «granulee». «Отец всегда так говорил,— промелькнуло в голове Губерта,— «granulee».
Губерт вспомнил тот вечер, когда в машине перед филармонией он ждал отца. Отец не захотел взять его на концерт пани Шиллер. Пан Злотый ни стал не водить сына на концерты. А теперь вот нет ни отца, ни пана Злотого... И Бронек погиб. Он внимательно разглядывал сосредоточенное лицо Эльжбеты, пришивавшей пуговицы к рубашке. И подумал: «Тогда, на сцене, она выглядела иначе».
Он пристально всматривался в профиль стареющей женщины, а она даже не слышала, как он вошел в комнату. Она сосредоточенно вытягивала нитку. Губерт наклонился. Только теперь он услышал: Эльжбета вполголоса напевала.
Он подошел к ней. Она услышала его шаги, но не повернула головы. Сейчас она ногтем разглаживала материю вокруг пришитой пуговицы.
— Что вы поете? — спросил Губерт.
Эльжбета медленно повернула к нему лицо. Приложила палец к губам.
— Тихо, тихо,— вдруг проговорила она,— ведь это по-немецки.
— Что это? — тоже шепотом спросил Губерт.
— «Verborgenheit»,— сказала Эльжбета.
И вдруг, отложив рубашку, она поднялась с дивана. Губерт взял рубаху и с трудом натянул ее на себя — перевязанная рука не пролезала в рукав. Она немного побаливала, но за эти несколько часов он уже привык к боли. Когда он просунул голову в ворот рубахи, то с удивлением увидел совершенно другую Эльжбету. Уже без очков, она стояла у фортепьяно, Губерту она показалась как будто немного выше ростом. Только потом он заметил, что она приподнялась на носках. Она открыла крышку пианино и легонько касалась клавиш. Рождались какие-то пустые аккорды, но басы звучали отчетливо.
Губерт подошел к ней.
Он услышал, как она скорее декламировала вплоголоса, чем напевала:
... Oft bin ich nur kaum bewusst und die helle Freude zucket...
Неожиданно для самого себя Губерт с силой сжал рукой горло. Он чуть было не разорвал только что починенную рубаху.
«Боже ты мой,— подумал он,— «die helle Freude zucket...». Ведь это же конец, а она поет по-немецки: «helle Freude». Но у него не хватило духу сказать Эльжбете: «Замолчите!»
Жар усиливался, и все казалось ему чересчур отчетливым.
Вошел Анджей. Прямой и спокойный, собранный. Губерту почудилось, что даже уши у Анджея вытянулись по стойке смирно. Это все ремешок под подбородком.
— Губерт,— сказал он,— что ты делаешь? Идем. Эльжбета повернулась к нему, прервав пение на кварте.
— Твоя мама так хорошо это пела! Анджей подошел к фортепьяно.
— Разве моя мама хорошо пела? Правда? — спросил он.
— У нее был очень красивый голос,— ответила Эльжбета,— и все, что она пела, она пела с чувством. Все у нее получалось so innig.
— Innig! — с иронией в голосе повторил Губи.
— Ах, я помню,— сказала Эльжбета (Губерту она все еще казалась словно нарисованной),— как мы разучивали с ней эту фразу.— И она принялась напевать:
...imd die helle Freude zucket...
Слушая, Анджей по-собачьи склонил набок голову, но Эльжбета умолкла.
— Я совсем не знал маму,— отозвался Анджей таким тоном, словно заканчивал главу книги.
— Ну, идете? — крикнула Геленка из другой комнаты.
— Сейчас, — проговорил Анджей и щелкнул перед Эльжбетой каблуками.
— До свиданья.— Эльжбета немного театральным жестом протянула руку Анджею.— Твоя мама необыкновенная женщина,— прибавила она. Это прозвучало фальшиво.
— Губерт, возьми же какой-нибудь пиджак,— сказала Геленка в передней.— Эта кельнерская рубаха засияет в ночи, как звезда.
— Намокнет и потемнеет,— возразил Губерт,— дождь еще не перестал.
Они вышли.
Ребята стояли в подворотне в две шеренги. Костер уже погас. Было темно и холодно. Лиц разобрать было невозможно. Анджей вывел ребят и построил их перед домом на тротуаре. Дождь шумел ровно и спокойно. Мелкие капли со всех сторон хлестали выходящих, рубаха Губерта сразу же промокла.
Несмотря на дождь, танки на Шпитальной продолжали гореть. Раскаленные плиты брони то ярко вспыхивали, то меркли. И эти вспышки слабо освещали темную улицу.
— Куда ты их ведешь? — шепотом спросил Губерт. Его это не интересовало, но он вдруг очень захотел наклониться к Анджею, ощутить близость его плоти, почувствовать, что тот существует. В этом вопросе было и «прости» и «до свиданья». Но Анджей по-прежнему стоял выпрямившись.
— К гимназии Гурского,— ответил он.
Губерт повернул налево. Анджей остановил его.
— Будь осторожен, когда свернешь на Ясную,— предостерег он Губерта.
Геленка пошла прямо.
— До свиданья,— тихо сказала она и подняла руку. Но этого ее жеста никто уже не видел.
Анджей остался один. Было тихо и темно. Только раз кто-то выстрелил у Прудентиала. Ребята стояли под дождем в две шеренги Анджей вернулся к ним. Он чувствовал, что им очень не по себе.
— Ну, мальчики,— сказал он,— вперед, за мной!
Когда по улице Гортензия они подошли к гимназии Гурского, навстречу им внезапно грянул залп. Их поджидали.
VII
Едва Губерт, Анджей и Геленка скрылись в голубоватой темени дождливой ночи, разойдясь в разные стороны, в ресторане на улице Бодуэна появился Казимеж Спыхала. Двери на лестницу были открыты. Казимеж прошел несколько комнат, темных и освещенных, и наконец оказался в спальне Эльжбеты. Певица сидела на тахте, бессмысленно уставившись на пламя свечи, стоявшей перед ней на маленьком столике. Казалось, она позабыла обо всем на свете.
— Не было ли здеоь Анджея или Геленки? — спросил Спыхала.
— Да, да,— словно очнувшись ото сна, ответила Эльжбета,— только что ушли.
— Куда?
— Не знаю.
В этот момент со стороны гимназии Гурского донеслась стрельба.
— Вот видите,— сказала Эльжбета, делая неопределенный жест рукой.— Они, наверно, как раз туда и пошли, где стреляют. Анджей был в мундире.
— В каком мундире? — неприязненно спросил Спыхала.
— У него орел был на шапке,— ответила Эльжбета.
— Орел! — Спыхала пожал плечами.
— Не все ли равно, — сказала Эльжбета.— Вечно вы что-нибудь прицепляете к шапкам и стреляете друг в друга. Всегда!
— Кто мы? — Спыхала вышел из себя.
501
Вы, мужчины,— сказала Эльжбета. Она медленно поднялась с дивана, взяла свечку, переставила ее к огромному трельяжу и принялась поправлять на себе зеленый атласный халат. Сейчас она походила на мадам Баттерфляй.
— Зачем вы пришли сюда? — спросила она наконец.— Ваше место не здесь.
— Меня Оля сюда прислала. Она беспокоится о детях, говорит, они будут здесь.
— Оля?
В тоне, которым Эльжбета произнесла это имя, было и удивление, и презрение, и неприязнь. Спыхала вздрогнул.
— Она думала, что они зайдут сюда. Анджей частенько бывал здесь в последнее время.
— Он считал наш ресторанчик своей конспиративной квартирой.
Спыхала внимательно посмотрел на Эльжбету. В ее голосе, в необычном для нее лексиконе было что-то тревожное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82